Победа по очкам

Пафнутьев прошел в лабораторию, закрыл за собой дверь, задвинул стерженек шпингалета и с тяжким вздохом упал в затертое кресло, списанное из какого-то высокого кабинета и подобранное Худолеем.

– Что скажешь? – спросил Пафнутьев.

– А что сказать, Паша! Жизнь человеческая – это совсем не то, что мы думаем!

– А что мы думаем?

– Мы уверены, что жизнь человеческая – это цаца!

– А на самом деле?

– Это действительно цаца, но не настолько, Паша, не настолько. Я совершенно в этом уверен.

– Полностью с тобой согласен, – вздохнул Пафнутьев и, открыв тумбочку, вынул из нее початую бутылку водки. Худолей смотрел на Пафнутьева широко раскрытыми глазами – с руководством происходило нечто непонятное. А Пафнутьев тем временем достал из тумбочки два стакана, литровую банку, на дне которой теснились два соленых огурца, выловил их оба, один протянул Худолею, разлил водку в оба стакана. – Ты как?

– Если ты, Паша, думаешь, что задал мне вопрос, то глубоко ошибаешься. Это, Паша, не вопрос, это предложение, отказаться от которого не имеет права ни один здравомыслящий человек! Я всегда, Паша, был уверен, что ты не просто…

– Будем живы, – сказал Пафнутьев буднично и, глухо ткнувшись своим стаканом в стакан Худолея, спокойно, не торопясь, выпил водку до дна. Откусив половинку огурца, Пафнутьев остаток положил на тумбочку.

– Твое здоровье, Паша. – Худолей тоже выпил свою водку.

– Огурцы сам солил?

– Света.

– Как Света?

– Она меня любит, Паша. А я – ее.

– Это правильно. Когда не любишь, огурцы не получаются. Скулы сводит.

– У нее все получается, Паша. И у нас все получается.

– Это хорошо, – одобрил Пафнутьев. – Так и надо.

– У тебя все в порядке? – спросил Худолей осторожно.

– Да вроде бы…

– А как понимать? – Худолей кивнул на пустые стаканы.

– Понятия не имею! Как говорится, на ровном месте.

– Бывает, Паша, это бывает! – убежденно ответил Худолей. – Помню, как-то в молодости, когда я был глуп и счастлив, однажды…

– Собраться бы, – проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. – Давно с ребятами не виделись…

– Надо! – твердо сказал Худолей. – Есть повод?

– Очень глупый вопрос.

– И опять согласен! Действительно, о поводе может спросить только глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов – как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом… Да! Чуть не забыл – тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, это тебя, значит, срочно ко мне.

– Что ж ты раньше не сказал? – спросил Пафнутьев. – До этого. – Он показал на пустые стаканы.

– Паша! – вскричал Худолей. – И ты бы меня простил? Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил? Я в это не верю, Паша! Я никогда в это не поверю!

– Ладно, проехали. – Вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. – Прокурор больше ничего не добавил?

– Ничегошеньки, Паша… Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах… Как бы это сказать… Наличествовало.

– Что-то ты мудрено стал выражаться, – проворчал Пафнутьев, поднимаясь.

– От робости! – быстро ответил Худолей. – От осознания собственной никчемности! А что! Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, с таким человечищем, как ты, Паша!

– Разберемся, – и, откинув шпингалет, Пафнутьев вышел в коридор.

– Ни пуха! – успел сказать Худолей.

– К черту, – пробормотал Пафнутьев, шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шел, четко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство усердием и исполнительностью. Правда, надо сказать, что и усердие и исполнительность у Пафнутьева были довольно своеобразными, они были, да, он их проявлял и всячески подчеркивал, но в то же время начальство явственно ощущало, что последнее слово Пафнутьев оставляет все-таки за собой, что его подчиненность идет не от робости или усердия, а скорее от хорошего настроения. Да, Пафнутьев мог выглядеть угодливым, но и это шло опять же от куража. Во, добрались мы наконец до точного слова. Доброжелательный, снисходительный, незлобивый, но все-таки кураж.

– Позвольте, Николай Иванович? – Пафнутьев просунул голову в чуть приоткрытую дверь.

– А, Паша, заходи! – Полный, румяный, молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. – Не валяй дурака, Паша, – строго сказал он.

– Прошу прощения. – Пафнутьев несмело приблизился, папочку положил на край стола, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек стула, то достаточно далеко от спинки. – Худолей сказал мне, что вы…

– Да! Правильно сказал! Я… В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдет… Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.

– Извините, Николай Иванович.

– За что?

– Ну, вообще… Если что не так.

– Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что… Твоя работа тебе нравится?

– Я в детстве стихи писал.

– Книжку подаришь?

– До книжки дело не дошло. Все кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович… Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.

– В каком смысле? – рассмеялся Гордюшин.

– Во всех, – серьезно ответил Пафнутьев. – А что касается… Нравится, не нравится… Хотите уволить?

– Уволить? – Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас, произнесенная Пафнутьевым, понравилась. – Ну, что ж, – наконец произнес он, – идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.