Каждый день самоубийство

– Месяца три, почитай...

– Кроме чая, она пила что-нибудь покрепче?

– Вы имеете в виду...

– Вино, водку, виски...

– Однажды, – Сутарихина понизила голос, словно собиралась сказать нечто невероятное, – однажды я у нее запах вина слышала. Веселая пришла, все болтала, да нескладно, невпопад, будто самое себя заговорить хотела. Призналась – у подружки на именинах была. Спрашиваю, а ребята были? Были, говорит. И улыбнулась. Знаете, так улыбнулась, будто о чем плохом подумала.

Демин смотрел в скорбные, заплаканные глаза старой женщины и мысленно ругал себя – надо же так ошибиться! Он шел в эту комнату, заранее готовя себя к разговору с замкнутой, недовольной всем белым светом старухой, а познакомился с человеком, может быть, не очень счастливым, но сохранившим в себе чуткость к чужой жизни. Это ведь заметить надо – пришла веселее обычного, непривычно много болтала, а улыбалась нехорошо, будто о чем-то плохом вспоминала... И сейчас вот сидит спокойно, достойно.

Не суетится, не мечется, не бравирует нуждой, как это часто бывает, не ищет виновных, не брюзжит.

– К ней заходили подруги?

– Никогда. Спрашиваю – чего ж, доченька, подружки к тебе не заходят? А чего им заходить, говорит... Живут далеко, в общежитии, институт тоже не близко. Это, говорит, мне сподручней к ним ездить, я у них и заночевать могу, койка всегда найдется, не в той комнате, так в этой, посекретничать всегда есть с кем...

– А парень у нее был?

Сутарихина быстро взглянула на Демина, опустила глаза, помолчала, наматывая на палец тесемку от передника.

– Наверное, все-таки был... Парнишка. Молоденький, худенький. Хотела спросить, да она как-то быстро его и спрятала. Приятный молодой человек, видно, с пониманием о жизни... Я не удержалась, спросила... Но, видно, вопрос не понравился Наташе, любопытство мое она осадила. Не то чтобы резко или грубо... Просто сделала вид, что не услышала. Тогда уж и я сообразила язык прикусить. Чего к человеку в душу-то лезть? Придет время, сама расскажет. А оно, время-то, вона какое пришло. – Сутарихина всхлипнула, закрыв лицо руками.

– А эти... соседи ваши, братья Пересоловы? Как они к ней?

– Что сказать... Пересоловы, и все тут. Другие люди. Неплохие ребята, не скандалисты, помогут всегда, если, случится, попросишь... И друг дружку чтут, никогда драк промежду собой не бывает или ругани какой... Но вот как-то интересу к жизни нет. Все у них просто, так просто, что дальше некуда. Стремления нету. Заработать, поесть, попить, покуролесить, песни попеть, похохотать – и все тут. А к Наташе... Нет, не забижали они ее, гостинцы иногда приносили, когда праздник какой, Новый год, к примеру, или Женский день... Хоть и выпимши придут, а гостинцы принесут...

– Какие? – спросил Демин, вспомнив про виски на столе в комнате Селивановой.

– Господи, какие у них могут быть гостинцы! Конфетки, цветочки, игрушку какую-нибудь, не то медведя, не то зайца... Сейчас ведь их так делают, что сразу и не разберешься, что за зверь такой... Знаю, знаю, что хотите спросить, сама скажу. Было дело, попробовали они к ней с мужским интересом, но... говорю же, другие люди. Я уж набралась наглости, пошла к ним... Уж так отчитывала, так отчитывала... – Сутарихина, не выдержав, расплакалась.

– Вера Афанасьевна, а теперь скажите – в квартире этой ночью чужих не было?

Сутарихина перестала плакать, тыльной стороной ладони вытерла слезы на щеках и пристально посмотрела на Демина, пытаясь понять скрытый смысл вопроса.

– Я вам вот что скажу – ежели вы кого подозревать надумаете... кроме нас, жильцов, в доме никого не было. И быть не могло. Уж мы-то не первый год вместе живем. Пересоловы навеселе придут – и то я знаю, сколько они выпили, сколько с собой принесли. Наташенька позвонит, а я могу прикинуть, какое настроение у нее, какие отметки в портфеле.

– Может, у Наташи в комнате кто был? Она, к примеру, раньше впустила...

Сутарихина отрицательно покачала головой.

– Не было у нее никого. Чай мы пили вечером. И потом опять я к ней в комнату заходила, не помню уж и зачем...

– А если вспомнить?

– Господи! – Сутарихина досадливо махнула рукой. – Чаю она мне купила где-то в центре. Вот за чаем я и зашла. – Женщина поднялась, подошла к шкафчику, достала из него несколько пачек индийского чая и положила перед Деминым. – Вот. Сказывала, что в Елисеевском магазине брала. Проверить можно. Там ведь тоже не всегда хороший чай бывает, а вчера был. Поезжайте, вам-то уж директор полный отчет даст – чем вчера торговали, что попридержали!

– Верю, Вера Афанасьевна, – улыбнулся Демин. – А ночью никто не мог зайти? Вдруг еще у кого ключи есть?

Сутарихина, не говоря ни слова, поднялась и вышла из комнаты. Вернувшись через минуту, она положила на стол перед Деминым небольшой ломик с раздвоенным концом.

– Вот. Гвоздодер. Кроме замка, мы запираем дверь еще и на гвоздодер. Хоть бульдозером открывай – ничего не получится.

– А из жильцов... Никто не мог впустить постороннего?

– Нет! – нетерпеливо сказала Сутарихина. – У меня такой сон... У меня и нет его, сна-то. Забудешься на часок-второй и опять лежишь, в потолок смотришь, годы тасуешь... Кто воды выйдет попить, или, прости господи, по нужде в отхожее место прошлепает, или эти, Пересоловы, перекур на кухне устроят... Все слышу.

– Наташа эту ночь хорошо спала?

– Плохо, – озабоченно сказала Сутарихина, вытерев слезы уголком передника. – Как чувствовала. Я уж подумала, может, чаем ее крепким напоила... А потом звонок был. Телефонный. Трубку поднял Анатолий. Да, Толька первым подошел, это младший, он как раз на кухне сидел. Как я поняла, Наташу спрашивали. Толя положил трубку на тумбочку и пошел к ее двери. Постучал несколько раз на особый манер... Это у нас знак такой – к телефону, дескать, иди.

– О чем был разговор?

– А не было разговора. Да – нет, да – нет... А потом Наташенька... Оставьте, говорит, меня в покое. Вот и все.

Демин, казалось, был весьма озадачен. Поднявшись, он взял в руки гвоздодер, подбросил, как бы прикидывая его надежность, и осторожно положил между чашками.

– Спасибо, Вера Афанасьевна. Похоже, мы с вами еще свидимся... Подумайте, может, чего вспомните.

– Вспомню – скажу, таить не стану, – суховато ответила Сутарихина.

Оробевшие братья Пересоловы маялись на кухне, курили, не решаясь ни заглянуть в комнату к Селивановой, ни уйти к себе. Время от времени они лишь молча переглядывались, как бы говоря: «Вот так-то, брат, такие дела пошли»... И не чувствуя себя хозяевами здесь, в своей квартире, курили как гости – выпуская дым в открытую форточку и стряхивая пепел в ладошки.

– Ну, что скажете, братья-разбойники? – приветствовал их Демин.

– А что сказать – беда! – ответил, видимо, старший брат. Он был покрупнее, с розовым лицом, слегка, правда, помятым после вчерашнего возлияния, с четко намеченным крепким животиком. Взгляд его маленьких острых глаз был насторожен и подозрителен. Он словно заранее знал, что ему придется доказывать свою невиновность, и уже был готов ко всему этому.

– Давайте знакомиться, – Демин протянул руку. – Валентин.

– Василий. – И рука у старшего брата оказалась сильная, плотная. – А его Анатолькой дразнят. – Он показал на младшего брата.

– Пусть Анатолька, – согласился Демин, пожимая руку младшему. Тот польщенно улыбался, смущался, чувствуя на себе внимание чужого, незнакомого человека. «По всем показателям младший, – подумал Демин. – И послабее, и, судя по всему, у брата на побегушках. Ладошка пожиже, характер, видно, тоже. Типичный характер младшего брата». – Ну а теперь, ребята, расскажите, что у вас тут произошло.

Анатолий быстро взглянул на Василия, как бы спрашивая разрешения заговорить, но, поскольку тот сделал вид, что не заметил беспокойства брата, сник и промолчал.

– Это, как я полагаю, вы должны рассказать, что произошло, – значительно и в то же время с подковыркой сказал Василий. – Мы спали, ничего не видели, не слышали, мы люди простые...

– Я вижу. Потому и пришел к вам.

– Зря пришли, – сказал Василий, глядя в пол.

– Кто из вас этой ночью подзывал Селиванову к телефону?

– Я звал, – неуверенно сказал Анатолий и опять посмотрел на брата. Василий оставался невозмутимым, но в его спокойствии сквозило недовольство, неодобрение поспешности Анатолия. Василий, видимо, был из тех, кто стремится всегда «поставить себя», чтоб сразу оградить от пренебрежения и дать понять, что он за себя постоять сумеет, не позволит помыкать собой.

– В котором часу это было?

– После двенадцати, – ответил Василий.