Одинокое путешествие накануне зимы

Каньон все время петлял. Я чалился перед опасными закрытыми поворотами, вытаскивал лодку на снег и шел смотреть. Серьезных препятствий не было, иногда река наваливалась гибким прозрачным телом на скалу, пенилась, но быстро успокаивалась. Вода была низкая, осенняя, силы в ней не было.

Ближе к вечеру из скалистого ущелья, заросшего кедровым стлаником, пришел большой ключ, воды добавилось, речка повеселела, и я слегка обнаглел – пошел без разведки: вылетал из-за поворота, не видя, что за ним, и разбирался с камнями и прижимами по ходу дела. Душа пела безрассудную песню молодости.

Так я и вляпался. Это было самое узкое место каньона, скалы, зачалиться негде. Скорость увеличилась. Меня вынесло из-за поворота – впереди скала перегораживала реку. Вода исчезала куда-то вниз и налево, там могло опрокинуть. Я замахал веслом, перегреб поток, стараясь увидеть хоть что-то… река, разделенная камнем, двумя водопадами с грохотом падала вниз. Выбора не было – все было плохо! Я судорожно греб короткими гребками, стараясь хотя бы не зацепить камень, спина и руки трещали… река бугрилась пульсирующими валами, картина неизбежного переворота мелькнула в голове, но вдруг река подо мной вспухла и легко вытолкнула лодку на камень. Все замерло. Лодка дрожала и подскакивала, под кормой, прихватывая ее, проносились тонны дикой воды. Рядом с грохотом и ревом воевал со скалой громадный вал.

Лодку подняло и боком потянуло в слив, я, не думая, выскочил на камень и довернул нос, прыгнул в падающее уже судно. Сзади обрушился поток воды, но он же и вытолкнул. Меня сильно повлекло вперед, ударило о скалу и вынесло на ровное.

В лодке было по колено, сумки плавали, с лица и рук текло, с ободранного кулака капала кровь. Я проплыл некоторое время, соображая, как оно так вышло. Мне крепко повезло – не перевернуло, не порвало, я не остался на камне и даже не искупался. В руках было ружье, когда успел его схватить?

Причалил, достал котелок и стал отчерпывать воду. Я не боялся воды, это было ясно, не верил, что она может со мной что-то сделать. Мысль была крайне неосторожная, но если бы не она, я не поехал бы.

Напротив из реки торчали два больших камня, за ними образовывались затишья. Отличное место для рыбалки. Я поскреб затылок, глянул на серое небо. Времени на рыбалку не было, но попробовать хотелось.

Собрал спиннинг и аккуратно, никого не пугая, забрел в воду. Посмотрел, как сбиваются струи за камнем. Там могла стоять рыба. Я забросил несколько раз, но никто не заинтересовался моей блесной. Спустился ниже и бросил наискосок под скалку на другом берегу. Издали было видно, как, вращаясь, поблескивает приманка.

Лена хрустально переливалась, только поздней осенью она бывает такой прозрачной.

Я сделал последний, самый дальний заброс и почти уже вытянул пустую блесну, как спиннинг согнулся. Сердце застучало от волненья. Я осторожно подматывал и выходил из воды. Мелькнул желтый бок, это мог быть и ленок, и крупный хариус. Рыба рвалась на струю, легкий спиннинг отчаянно гнулся, мне и хотелось тянуть, и боялся, что сорвется. Аккуратно вывел в тихую воду. Это был ленок. Он устало шел за леской, но, когда я вытянул его из воды, заплясал отчаянно у сапог, разбрасывая снег.

Он был великолепен, я – счастлив. Гладкая коричневая спина в черных пятнышках переходила в желтое брюшко, красноватые плавники с белой каемочкой недовольно расщеперены во все стороны.

Вскоре пришло два притока подряд, река стала шире и спокойнее. Начали попадаться мысы с густыми кедрами, под которыми, наверное, можно было ставить палатку. Было около нуля, небо серое, я подрабатывал веслом и посматривал на часы, соображая, когда начнет темнеть.

Медведица с медвежонком ковырялись в снегу у воды. Я выплыл из-за поворота и увидел их совсем рядом, лодку прижимало течением к острым скалам, надо было отгребаться прямо на косолапых. Я слегка растерялся, стукнул веслом по баллону и крикнул: «Оп-оп-оп!» Лодку опасно навалило на скалки, я отталкивался веслом и напряженно следил за медведями.

Мамаша, крупная, почти круглая от сытости, поднялась на дыбы, свесив лапы, и смотрела в мою сторону. Я пришелся бы ей по плечо, если бы встал рядом. Это были строгие три-четыре секунды, конечно. Лодка приближалась, покрываясь мурашками, я захлопал в ладоши и заорал что-то грозно и даже злобно. Она крутанулась и тяжелыми прыжками рванула вверх по склону, оставляя в снегу глубокие следы-ямы. Малый не сразу расчухал, потом увидел, что матери нет, глянул на речку, на меня, я уже был совсем близко, гаркнул на него, не слишком, правда, громко, опасаясь, что матери это не понравится. Он нехотя, не очень, видно, понимая, чего она испугалась, поскакал следом за мамкой. Это был крупный пестун, размерами вполне с меня. Они взобрались на невысокий хребтик и исчезли в лесу.

Мне было неприятно за свою злобу, вызванную животным страхом. Сделать с этим я ничего не мог. Если бы она бросилась, страх мгновенно прошел бы, это я знаю точно. Работали бы только руки, а потом пуля. Возможно, я злился не на них, но на саму ситуацию, когда ты вынужден стрелять… Короче, целый клубок чувств, связанных с убийством, они всегда неприятны.

Медведи непредсказуемы. На охотах и сплавах я перевидал много косолапых, они, ясное дело, видели меня еще больше, и все было более-менее, мы как-то расходились.

Последний случай был пару лет назад на берегу Байкала. Мы с моим старым другом Васей поужинали, убрали еду, у костра осталась миска вареных хариусов из ухи, прикрытая другой миской. На Байкале стоял крепкий шторм с мелким дождичком, и мы завалились в палатку в десять вечера. Через час я проснулся от чувства, что у костра кто-то ходит, потом отчетливо услышал, как давится галька под тяжелыми лапами. Оружия у нас не было. Я бряцнул ножом по металлической кружке и услышал грузные прыжки. Мы выбрались из палатки – медведь отскочил метров на пятнадцать и поднялся на задние лапы. Мы разорались так, что самим стало страшно, и он убежал. Утром мы с Васей нервно посмеивались: а если бы он решил вернуться и доесть хариусов?

Но не все заканчивается так хорошо. Как-то в Охотске рыжий некрупный медведь увидел меня издали и рванул ко мне. Я клацнул затвором, заорал и замахал руками, но он летел на махах, не сбавляя скорости. Я стрелял с двенадцати шагов. Уже не жилец, он отскочил в сторону и встал на дыбы. Я хорошо помню, с каким недоумением рассматривал он своего убийцу. Так и осталось непонятным, чего он хотел. Ясно только было – если бы не стрелял, вряд ли бы теперь стучал пальцами по клавиатуре.

Я снова плыл, радуясь не очень сложной и не самой скучной работе. В своих путешествиях больше всего люблю именно плыть, то есть глазеть по сторонам. Берег золотых листвяшек отражается в осенней воде, синица пискнула… И все. Тишина. Смотришь, слушаешь с благодарностью.

Стало смеркаться, надо было присматривать стоянку. Я хоть и не спал толком прошлую ночь, не особенно устал, только погода немного давила. После вчерашнего солнца, синего неба и белоснежных просторов распахнутой долины было слегка тоскливо. Темные стены каньона терялись в мокром молоке облаков.

Речка впереди исчезала за поворотом. Надо было посмотреть. Я ткнулся в камни, вытянул на них лодку и направился к берегу. Под ногами было с полметра глубины и скользко, я шел осторожно, а сам все щурился вперед. За поворотом открывался широкий склон желтых лиственниц, и мне все казалось, что там солнце. Я улыбнулся, подумал, отчего люди так любят солнце, и поскользнулся – со всего маху шарахнулся лицом вперед. Выбрался на берег, стал опускать отвороты сапог, но было поздно – даже по спине текли холодные струйки, в рукавах и сапогах стало мокро. Я подождал, воды не прибавилось, в сапогах вроде не булькало, и я не стал выжиматься.

Надо было табориться, а я все плыл и плыл, притерпелся к этой пасмурной погодке и мокрым ногам и млел от окружающего меня снежного и тихого мира, темной осенней хвои, живой и юной речки и древних, разломившихся и местами осыпавшихся скальных стен. Холодно не было. Я посмеивался над своим дурацким характером, обруливал камни и деревья, склоненные над быстрой водой.

Иногда все-таки думал, как буду ночевать сегодня, буду ли спать. Мысль была не страшной, просто было интересно.

Справа тянулась открытая заснеженная коса, за ней крутой склон. Я причалил. На снегу не было ни следа. Только справа кто-то мог притащиться ко мне.

Так и жили во мне эти двое. Один все чего-то опасался, другой же морщился и делал вид, что ничего не знает о том, первом. Этот смелый почему-то был уверен, что мне не надо ничего бояться. Он и не боялся. Боялся осторожный. Не так, чтоб очень, но… побздохивал, как говорил покойный отец.

Саня Мальков, охотский друг и опытный охотникпромысловик, по поводу такого раздвоения улыбался спокойно: в тайгу заезжаешь, первые три дня каждого куста шарахаешься, потом привыкаешь.

Снег был мокрый, сумки на него класть не хотелось, под снегом оказалась крупная, косо уложенная галька, разъезжающаяся под ногами. Ровного места для палатки тоже не было. Можно было спать в лодке. Я поднял корму на камни, чтобы лечь лицом к лесу. Достал виски, сел на «буфет» и глотнул как следует. Я был весь мокрый, надо было переодеваться и сушиться. Но сначала хотелось просто посидеть.

Елки с неразвитой кроной, в лохмотьях лишайников казались больными, здесь, на высоте полторы тысячи метров, они все были такие. Вертикальные черные плиты противоположного берега выглядели безжизненно. Густые сумерки спускались в каньон реки, и место мрачнело на глазах.

Я долил бензина в пилу, свалил две нетолстые сушины и стал резать их на чурки, пила опять орала на все ущелье. Великий таежный бродяга, биолог и писатель Семен Климович Устинов считал, что в лесу надо вести себя тихо. «Тогда ты всех видишь раньше, чем они тебя». Неопытному человеку это сложно понять.

«В медвежьих местах живешь, карабин всегда на плече должен быть, – вспоминал свои таежные маршруты пожилой уже Устинов. – Даже когда просто лодку разгружаешь… А спать ложишься, костерок запалить не лишне, чтоб никто на тебя не наступил нечаянно… И сам напугается, и тебя переполошит».

Перетаскал чурки к костру, наколол ворох светленьких еловых полешек, натесал щепок, сложил и встал на колени. Было так сыро, что сухие дрова быстро набирались влаги из воздуха и не хотели гореть. Я нащипал совсем тонко… Костер на людей всегда хорошо действует. Я наложил полешек, посушил руки над все выше поднимающимся пламенем и начал раздеваться.

У меня с детства есть такая игра, называется «Северный полюс». Когда надо сделать что-то быстро, я воображаю, что в лютый мороз нахожусь на Северном полюсе. Я играю в нее, только когда у меня хорошее настроение.

Сейчас надо было переодеться. Это очень страшно – снимать с себя мокрую одежду, когда вокруг белая арктическая пустыня и минус пятьдесят. Страшно и от этого весело. Я содрал с себя все, прыгал на одной ноге, не попадая в трусы, отчаянно искал рубашку в гермомешке, напяливал, подбрасывал дрова в костер. Наконец сухие носки, рубаха, сухой свитер и шапочка… и еще пуховая безрукавочка сверху. Штаны были влажные, но запасных я не взял, а возле костра оно было ничего. «Северный полюс» опять не успел. Мокрые шмотки тяжелой кучей лежали рядом.

Натянул веревку и развесил одежду. Пока возился, набрал снега в галоши. Сидел, вытряхивал и думал, что не нравится мне этот лагерь. Все вроде сделано, костер горит, одежда сохнет, дрова есть – а какой-то он неправильный. Сырой, ходить скользко, все держится на соплях и, что бы я ни делал, лучше уже не будет. Надо быть честным – место выбиралось из трусливых «медвежьих» соображений. Это было глупо или как-то еще, но я ничего не мог с этим поделать.

Я глядел на себя глазами домашних, от которых свалил с видом серьезного дядьки. В душе была каша, такое впервые было на сплаве.

«Буфет» открыл – все у меня тут было: готовь не хочу. Я и не хотел. Но и перебиваться тушенкой тоже было не здорово, одна банка оставалась. Взгляд мой остановился на ленке, я совсем забыл о пойманной рыбе. Я обрадовался и достал нож.

Ленка, как и почти всех лососей, не надо чистить от чешуи, я выпотрошил, вымыл, порезал на тугие куски и бросил его в котелок, в холодную воду. Так в Охотске варят. Поставил на таганок, поправил огонь и сел рядом на бревнышко. Совсем стемнело. Дров я не жалел, огонь красновато отражался на мокрых скалах другого берега. Снег начало схватывать корочкой, куртка на веревке задубела от морозца.

Я полез в «буфет» – это такой непромокаемый пластиковый ящик с расходными продуктами, «буфетом» его назвал Захар. Так и пошло. Галоши в качестве вечерней обуви на сплаве тоже он придумал, а еще больше он сделал такого, что осталось в душе. Он был добрый, веселый и все успевал.

Захар умер три года назад на осенней гусиной охоте. Ему было пятьдесят два, как мне сейчас. Был мягкий теплый денек, полдень, он остался в лодке приготовить поесть, а Володька – они с Захаром не разлей вода были – поплыл на куласе собрать чучела. Вернулся, Захар лежит, молча глядя в небо. Володька сначала искусственное дыхание делал, потом просто волосы на себе рвал – это невозможно принять, когда твой друг, смеявшийся десять минут назад, ничего не говорит. И не отвечает на твои вопросы.

Я накрыл на «буфете», сам сел на чурбачок. Налил в кружку и подумал о Захаре. Потом неторопливо ел уху, пил чай, мыл посуду. Все это не заняло времени. На часах было девять, и я опять, как и вчера, поймал себя на том, что мне нечего делать.

У одного человека дел немного. Получается, люди друг другу создают дела. Последний раз мы сплавлялись вдвоем с Васькой. И все время были заняты. А когда бывали вчетвером-впятером, и вовсе… Я задумчиво крутил сохнущие вещи у огня. Выходит, желания людские не складываются, а перемножаются.

Еще налил чаю, подбросил дровишек, костер опять поднялся высоко. Звери боятся огня, одобрял осторожный, – значит, с этой стороны никто не придет…

Однажды мы вчетвером сплавлялись на Колыме. Трое из нас никогда не были на лососевой речке. В первый вечер плывем, присматриваем стоянку, наконец чалимся в отличном месте. Всем нравится. Красиво, дров полно, палатку, предлагаю, здесь поставим. Смотрю, они сошлись вместе и изучают медвежью тропу, натоптанную вдоль реки. Следы свежие, понятно. «Та-а-ак, – спрашивают, – это что?!» Хотя по их рожам видно – вопрос риторический. «Парни, – говорю, – следы везде будут. Лосось поднимается, медведь на речке…» Враз им это место разонравилось, я и сказать больше ничего не успел, они уже сидели в лодке с веслами в руках. «Давай, иди сюда!» – говорят. Так мы и плыли до полных сумерек, а когда наконец остановились, следов просто уже не видно было, они натаскали и зажгли вокруг лагеря четыре огромных костра. Я тогда над ними посмеивался…

Если бы я умел думать просто так, то сейчас сидел бы и думал. Время было. Увы, просто так не получается, все время сбиваюсь, мне скучно… Мне больше нравится бездумно смотреть в огонь или на реку. В такие моменты я спокоен, сосредоточен, и мысли, не выраженные словами, это как раз то, что надо. В шелесте падающего снега, в шуме дождя, в треске костра и остатках зари над тайгой есть смысл, не нуждающийся в словах.

Постелил палатку на дно лодки, положил сверху коврик и лег. Не спалось. Шумно от воды было, хуже, чем на берегу. Внутри лодки речка иначе гремела, и опять в момент засыпания шаги, всплески и еще какие-то звуки неведомые являлись.

Я повозился с час, выполз из лодки и раскочегарил костер. Весело затрещало. Под ногами приморозило, похрустывало, в черноте над каньоном показались звезды. И странно: мне вдруг хорошо сделалось. Не уснул вроде, и мысли всякие дурацкие, а вот так…

Когда я один, я серьезен и внимателен и не стесняюсь этого. С кем-то общаюсь мысленно, все интересно, глубина хорошая есть у этого общения. Когда же встречаюсь с теми, с кем так хорошо общались молча, то много чего уже нет. Какие-то шутки, глупости, водка, все поверхностно… адаптируемся, что ли, друг к другу? Это ужасно. Получается, наш общий уровень всегда ниже. Мне всегда хотелось обратного.

Я просто глядел в огонь, вспоминал своих друзей, с кем побродили немало. Был бы кто-то из них… конечно, хорошо было бы. Спокойнее. Веселее. Но не так. В одиночестве есть незащищенность, она и тяготит, но временами я ясно чувствовал еще и детскую радость, что я не один и как будто бы неплохо защищен.

Таня, Степа и Серега

В пять утра от чего-то неясного проснулся. Лежал и не понимал, что происходит. Слишком тихо было. Включил фонарик. Из черноты надо мной густо летели снежинки. Снег – штука тихая.