Вечная мерзлота

Белозерцев внимательно, даже завороженно слушал.

– Удивительный вы человек, Георгий Николаич, городской по-всему, а лесную жизнь так любите. Я в деревне вырос, а ушел в город, и как отрезало! Я по заводу скучаю – прямо во сне свой станок вижу. Я на нем все умел! Ох-ох, вы бы посмотрели… У нас в токарном деле детали очень сложные бывают, так я чертежи таких деталей лучше главного инженера читал!

Белозерцев вздохнул судорожно, но вдруг уперся нервным взглядом в Горчакова:

– Вот, какого хера я тут делаю?! Четвертый год уже, да еще три! Санитар, бляха-муха! Сколько я сделал бы за это время! Вы знаете, какие сложные штуки я изготавливал! Вот, я вижу, вы не понимаете, а это же… оч-чень интересно! По несколько суток из цеха не выходил! Бывало, спал рядом со станком! И делал!

Сняли уху, достали каждый свою ложку. Рыба разварилась, не уследили за разговором, хлебали сочное белое крошево, густую рыбную кашицу, так не похожую на лагерную баланду. Молча скребли ложками по котелку. Тайга затихла, костер потрескивал, да речка тихо шептала и шептала что-то в темноте, будто с костром разговаривала.

Шура положил на угли пару толстых бревешек, поправил постель из лапника и стал укладываться:

– Эх, чует жопа старого зэка хорошую дубину!

– Спокойной ночи, Шура, за такую уху можно и пострадать.

– Пропуска? бы не отняли, вот что…

– Это вряд ли, лекарей не хватает.

– Когда их это останавливало, Георгий Николаевич?

Едва рассвело, они уже подходили к широким воротам лагеря.

Зона была свежая – топорами, да пилами выгрызен в тайге прямоугольник четыреста на пятьсот метров. Основательные вышки торчали по углам, столбы с освещением по всему периметру, четырехметровая колючка. Все было сделано добротно. Внутри по неровной таежной поверхности – лагерь был устроен в неглубокой лощине между двумя гривами – стояло такое же, как и в Ермаково, временное жилье: ряды высоких брезентовых палаток двадцать один метр в длину, семь в ширину. Ближе к вахте строились бараки из дерева, входы с торцов с высокими крылечками… По уму ставят, каждая бригада – себе, – понимал Белозерцев, который до санитаров работал в строительной бригаде.

Деревянные стены обтягивались дранкой, некоторые уже были отштукатурены глиной, но еще не побелены. Крыш пока нигде не было, и опытному взгляду Белозерцева было ясно – в этом году не поставят и половины жилья и будут зимовать в палатках.

Горчаков с Белозерцевым как раз подошли к воротам, когда на весь лагерь противно и часто загремел рельс. Горчаков постучал в окошко вахты.

– Кто такие? – Вертухай-ефрейтор мельком глянул на них и выдвинул ящичек для пропусков.

– В санчасть, из Ермаково… – Горчаков положил оба пропуска.

– Саня, иди сюда! Пришли! – Ефрейтор посмотрел пропуска и дернул засов калитки.

Горчаков с Белозерцевым прошли через вахту. Из домика вышел старший смены:

– Мешки сюда, сами там стойте, – кивнул на выгородку из колючей проволоки, – где вас черти носили всю ночь?

– Заблудились, гражданин сержант… – начал было Белозерцев, но сержант не стал слушать, вернулся на вахту. – Попали, похоже, Николаич? – во взгляде Шуры была досада. – Надо было испачкаться как следует в болоте…

– Погоди, пока, – Горчаков прислушивался к тому, что происходит в домике. – Давай, как договорились, я – старший, сбился с пути, ты просто за мной шел. Обходили болото и заблудились.

– Пришьют ночевку в неустановленном месте, как пить дать!

Зона зашевелилась, палатки закашляли, засинели махорочным дымом, к длинным десяти и двадцатидырым туалетам, стоявшим спиной к колючке, потянулись зэки. Кто в трусах, вприпрыжку на утреннем холодке, другие уже оделись. Загремели ряды рукомойников, зэки помоложе бежали с ведрами от небольшого озера, плеща водой.

За зоной у солдатских домиков тоже возникла жизнь, примерно такая же, чуть повеселее, радио передавало бодрую музыку. Взвод солдат, дружно грохоча сапогами, голые по пояс, бежали неровным строем на утреннюю зарядку.

– Чего же они тут строят? – щурился недовольно Шура.

– Пристань на Барабанихе и ветку к ней… – Горчаков тоже изучал новую зону.

Заключенные потянулись к столовой. Радио у солдатской казармы передавало новости, уже полседьмого было. Горчаков с Белозерцевым, так и не дождавшись никого с вахты, уселись на землю. Через проходную в ту и в другую сторону тянулись лагерные придурки[55 - Придурок (жарг.) – заключенный на административной должности (нарядчики, писари, бухгалтеры, старшие бараков), а так же лагерная обслуга – хлеборезы, повара, кладовщики, заведующий ларьком, баней, пекарней, посылочной, врачи и фельдшеры.] – нарядчики, десятники, учетчики, лагерный парикмахер со своим чемоданчиком шел брить офицеров.

Начались разводы на работы. Нарядчик выкрикивал бригады, они подходили, большие и маленькие, уже в пятерках, их запускали в первые ворота, трое надзирателей шмонали для проформы – чего зэк из зоны понесет? Потом считали и выпускали бригаду через внешние ворота. Белозерцев стоя смотрел, как обыскивают. За четыре года он прошел четыре лагеря, поработал в семи разных бригадах – все было одинаково, а все равно волнительно – шмон есть шмон!

– Руки вверх, в стороны, не спи, скотина!

– Следующая пятерка!

– Следующая! Что это? – надзиратель нашел что-то, – отошел в сторону! Следующая!

Шура так и не понял, что же нашли, но, судя по голосу вертухая, что-то несерьезное, может, просто кто-то нужен был полы вымыть в штабной.

За воротами бригады ждал конвой. Снова считали. Сытые овчарки от нечего делать начинали лаять на серых зэков и тут же виляли хвостами зеленым солдатам. Для них это были разные люди. Шура все подмечал, по внешнему виду было ясно, что зона неплохая, доходяг не было совсем, мужики были сыты, шутили меж собой.

Вышли две последние бригады, конвой разделил их, выстроил. Молодой младший лейтенантик-начальник конвоя заблажил скороговоркой лагерную «молитву»:

«Бригада переходит в распоряжение конвоя! Все требования выполнять неукоснительно, шаг вправо, шаг влево – считается побег! Первая шеренга руки назад, остальным взяться под руки, шагом марш! В строю не разговаривать! Не отставать!»

Белозерцев неодобрительно провожал глазами неопытного начальника. То, что он заставили мужиков взяться под руки, была ненужная строгость – бригады, ушедшие раньше, шли нормально. Шура не любил, когда людей унижали просто так.

В самой зоне на объектах уже работали. Громко молотил какой-то двигатель, кто-то со скрежетом выдирал гвозди, ножовки торопились суетливо. К домику вахты пришел щуплый мужичонка с ведром и тряпкой. Проходя мимо, остановился:

– Шо, хлопци, нияк втеклы[56 - Что, ребята, никак убежали? (укр.)]?

Горчаков только один глаз на него открыл, а Шура встал к проволоке:

– Слышь, браток, ты вахту мыть?

– Ну?!

– Ты спроси там, чего они нас тут маринуют? Пусть нас до лазарета отпустят, мы пока медикаменты разложим. Мы же медики – у нас в мешках лекарства! Скажи им, ладно?!

– Кажу, мени шо? У вас покурыты немае?

– У меня махра, браток! – Шура вытащил узкую пачечку, взял щепоть на одну закурку и всыпал в ладонь мужика.

– На дви дай?

– На две не дам, сами без курева, – начал было Белозерцев, но согласился, – бери, бродяга, что с тобой сделаешь!

Мыл он долго, минут сорок. Вышел, докуривая чью-то сигаретку, выплеснул тут же у вахты ведро:

– Воны якогось кума чекають з особливого виддилу. Кажуть, що вы швидки![57 - Они какого-то кума ждут с особого отдела. Говорят, вы беглые! (укр.)] – Он забрал ведро и погромыхивая им, направился к палаткам.

– Какого кума? Браток?! Они не сказали? Из Ермаково или откуда? – Шура повернулся к Горчакову, но тот сидел все такой же равнодушный. Зевал крепко время от времени, морщась и прикрывая рукой рот.