Среди гиен и другие повести

Потом подул ветер, принеся с собою запах какой-то травы, прибежал и ткнулся в Милькину шею влажным носом игручий сеттер – и тут же отбежал на окрик хозяина. На сеттера Милька не обиделся – он ведь ничего не знал про утонувшего мальчика…

Солнце погружалось в море, и Мильке вдруг стало страшно, что сейчас совсем стемнеет – как будто, пока был свет, все еще могло закончиться хорошо.

Он знал, что когда-нибудь умрет, но это «когда-нибудь» не имело отношения к тому дню, в котором он просыпался. То, что это может произойти вот так, вдруг, поразило его. А еще поразило, что в мире ничего не изменится. Наяривал круги пестрый воздушный змей, и сеттер носился по пляжу, и все смеялись. И, в сговоре со всеми, папа с мамой чокались бокалами с красным вином…

Милькино сердце отяжелело. Он решил, что не будет с ними ужинать, а когда спросят почему, ответит: не хочу, и никто его не заставит. А потом ляжет в постель голодный и будет гордо молчать, глядя в потолок. И вдруг он увидел, что отец смотрит на него, и испуганно отдернул глаза и начал ковырять пальцем песчаный холмик.

– Милька! – услышал он, но сделал вид, что не услышал.

– Ты не замерз, крыскин? – ласково спросила мама.

И Милька молча помотал головой, стараясь не заплакать.

Черноволосый красавец-официант появился в проходе с дымящимися кусками мяса и, ловко обогнув вошедшую пару, устремился к родителям. А пара, чуть помедлив, выбрала столик. Мужчина отодвинул кресло, она села – и вдруг он склонился к ней, и женщина запрокинула лицо навстречу его губам…

Ингрид и Марко

Она откликалась на него мгновенно и глубоко – в уличном муравейнике, в кафе, в лифте… Был ли в этот момент в лифте кто-нибудь еще, значения не имело. Он любил проверять свою власть над нею: в самый неподходящий момент мог провести пальцем по полоске плоского живота над джинсами, и готово дело – она закрывала глаза и подавалась к нему.

Он был крупный красивый хищник и мог позволить себе выбирать добычу – это была вторая забава его жизни. Первой была живопись: Марко давно и удачно промышлял на этих просторах. Впрочем, удача – объяснение для простаков; Марко просто знал, что будет в цене завтра. В юности он рисовал сам, но вкуса оказалось больше, чем таланта, и в гору его повели работы приятеля. Редкий разгильдяй, тот малевал картинки для блошиного рынка – и Марко первый разглядел в них то, что потом стало «трендом».

Он любил клеить местных студенток и досужих туристок – в галереях, насованных, как соты, в ульи старых амстердамских домов. Любил вылавливать их у полотен, быстро обматывать легчайшей паутиной разговора и уволакивать в свою мастерскую, где, кроме подлинного Магритта и кучи забавного барахла, имелся старый диван, таивший в себе неповторимое умение проламываться посреди процесса, – что придавало штатному коитусу характер неповторимой страсти.

В сущности, это уже давно было привычкой, а не счастьем, но весенний воздух Амстердама брал свое.

В тот день, шарфик на пиджак, он вел по первому апрельскому солнышку две стройные ножки с попкой. К оным прилагался пухлый, громко смеявшийся ротик. Ротик потребовал мохито, и они зашли в бар на Кайзерграхт. Марко взял мохито и обреченно сел рядом. Ротик пил и без умолку щебетал – и Марко вдруг ясно почувствовал, что ничего этого не хочет. Ни ножек, ни попки, ни тем более ротика с щебетом.

А хочет, чтобы эта дура исчезла вместе со своим зеленым пойлом, а рядом с ним за столиком – не этим, выбранным подальше от глаз, а снаружи, над лодкой возле моста, – сидела женщина, которую бы он любил. И чтобы она смотрела на канал, и блики играли на прекрасном лице, а он смотрел бы на нее. И чтобы они молчали, и было хорошо.

Он даже увидел все это в виде холста – канал, велосипеды, прицепленные к ограде, двое за столиком, блики на женском лице… Пожалуй, это мог быть неизвестный Сислей.

Но Марко никого не любил, и его тоже никто. С тех пор как адвокаты вытащили его, немного контуженного, из-под развалин первого брака, он не позволял никому и близко подходить к той черте, за которой женщина вправе требовать чего-либо, кроме презерватива до и душа после. Ни одна из тех, кто побывал в мастерской, не переступила порог его квартиры. Статус отношений он не подчеркивал, но содержал в строгости.

– Слушай, – сказал он. – Ты допила?

– Невтерпеж, да? – сказал ротик и громко рассмеялся.

Его губы сложились, чтобы сказать «пошла вон», но он успел отредактировать текст.

– Что-о?

– Пошла вон, – все-таки сказал он.

– Дурак, – сказала хозяйка попки. И всосав с донышка остаток мохито, с грохотом встала. – Дурак! – объявила она на весь бар. И вышла.

Марко аккуратно допил свой эспрессо, невозмутимо рассмотрел рисунок на чашечке и уместил ее точно во впадинке блюдца. Затем аккуратно протер салфеткой кофейный след и положил салфетку в пепельницу. И только тогда поднял глаза.

На него уже не смотрели. В баре ничего не изменилось – лишь детина у двери оставил в покое игральный автомат и вышел поглядеть вослед ногам с попкой.

И только официантка за стойкой смотрела на Марко во все свои серые глаза. Пойманная с поличным, девушка не отдернула этих теплых глаз, а улыбнулась и развела руками, извиняясь – то ли за собственный внимательный взгляд, то ли, от имени всех баб, за эту дуру… И он усмехнулся и тоже развел руками: мол, бывает.

Тут уже она отвела глаза – и с той же тщательностью, с какой он оттирал кофейное пятно, начала драить пивной кран. А он все смотрел на нее. Потом оставил на столике деньги и вышел. И, выходя, обернулся. Снова пойманная с поличным, официантка рассмеялась и качнула головой.

Марко махнул ей рукой и завернул за угол.

Он прошелся вдоль каналов, радуясь свободе. В мастерской с наслаждением рухнул в продавленное кресло и несколько минут сидел так, осматривая новыми глазами свой сексуальный бункер. Он давно тут не был один – и вдруг рассмеялся, сообразив это. Если перевесить доски с офортами на потолок, подумал Марко, то днем можно будет рассматривать серию прямо из кресла, закинув голову: свет падает правильно…

Он закинул голову и пару минут рассматривал потолок. Обнаружил трещинку в углу. Встал и трещинку рассмотрел. Зашел на кухню, взял с блюдца крекер, сжевал его, запил водой из чайника. Постоял немного, вышел из мастерской – и пошел обратно в тот бар.

Она увидела его сразу и замерла с пустой чашкой в руке, и кипяток несколько секунд бил из аппарата в поддон. Мимо того же кретина у автомата Марко прошел к стойке и, чувствуя лопатками его взгляд, сел и попросил кофе.

– Эспрессо? – спросила она.

– Все равно, – ответил он, и официантка залилась краской и отвернулась.

Тонкий профиль, нежная склоненная шея под мальчиковой стрижкой. Марко опустил голову, чтобы сглотнуть волнение незаметно. Посмотрел на ее пальцы, увидел обручальное кольцо. Девушка поставила кофе и быстро глянула на него внимательными глазами, и Марко подумал: нет, не показалось.

– Дурак вернулся, – сказал он заготовленную фразу.

И она рассмеялась легким смехом и закрыла лицо руками.

Потом, когда они бережно перебирали по минутам тот день, Ингрид говорила: именно в ту секунду она поняла, что пропала. Или – нашлась…

В глазах у незнакомца стояла печаль. Большой, уверенный в себе самец, он прокладывал дорогу к ее нутру совершенно неотвратимо, но не было в нем мужского деревянного хамства, от которого Ингрид каменела и переставала быть женщиной.