Записки учителя

7. Май.

Какое сегодня число? Двадцать третье, но я вспоминаю о том, что было десять лет назад, о будущем думать не стоит, а может быть, я думаю о прошлом, чтобы… узнать о будущем. Да, человек обращается к прошлому, чтобы знать, как двигаться в будущее, но кто скажет, как жить сейчас?

Голова болит, иногда проходит совсем, но то чувство обесценивания всего: и книг, и людей, и природы – остается. Я помню о нем и недоумеваю: я вижу благодаря этому состоянию, может быть, так, как я мог видеть без него и эти два дня, и те десять лет. Неужели я десять лет жил в неведении и только сейчас открыл глаза на все-все.

Я вспоминаю прочитанное: и Островского, и Достоевского, и Толстого, и Золя – так было тогда, а ведь так есть и сейчас… я вспоминаю слова эпиграфа, и они вдруг взметаются в моем сознании, как флаг над несущимся куда-то человечеством, нет, над несущимся вперед человечеством…

8. Каким я стал?

Каким я был раньше? Почему я такой? Значит, я должен был быть другим? Если другим, то каким? Известно ли мне? Да или нет? Почти. Тогда почему я не стал таким? А может ли человек сам стать таким человеком? Или он становится таким, каким есть общество? А если он не хочет стать таким, как общество? Что тогда? Может ли быть так? Мне не в чем упрекнуть себя в отношении дела. Я считаю, что я делал все честно, но может быть, я оправдываю себя в себе и считаю бесчестное честным, ведь от этого бесчестное станет честным только во мне, а на самом деле бесчестное не может стать честным.

Я никому не поставил тройки просто так, я добивался; тройку можно и нужно добиться, а четверка – это уже работа самого ученика.

Я ни разу не поставил четверки вместо тройки, а если и поставил, то один раз… из сострадания к моим ученикам, великим труженикам жизни.

Это было один-единственный раз. Группа девочек не успевала сдать зачет, их сняли на практику.

Я поговорил с мастером.

– Ставь, что хочешь.

Через день я шел по строящемуся поселку, находящемуся недалеко от училища. Я любил ходить утром по этим тихим сонным улицам, где пахло еще деревней, но где утром люди просыпались не от криков петухов, а от воркотания бульдозеров.

Вдруг кто-то позвал меня, притом звали откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел в окнах дома знакомые девичьи головки. Они улыбались вовсю, махали руками, кричали.

Вокруг стояла невообразимая грязь, они сами были грязны, но я уже видел в воображении этот дом через полгода, так было и в действительности: я видел чистые аллейки, детские коляски…

Они любили свой труд, пусть не все, возможно, у них не было философского понимания труда, себя, но они творили это все своим трудом, для других…

Я поставил почти всем в этой группе четверки и пятерки.

Потом я понял: они творили добро почти инстинктивно, но ведь добро – это еще и знание о добре.

Я оправдывал себя и тут же обвинял, нет, не я, а жизнь…

Как же быть? Кто ответит мне, другим?…

9. Отчего же…

Я заметил, когда я вхожу в класс, вижу перед собой лица учеников и начинаю работать, боль проходит.

Но когда я возвращаюсь домой, случайно оброненная фраза, случайно увиденное знакомое лицо, напоминающее мне что-то в прошлом, я чувствую, как боль возвращается. Может быть, во мне болит прошлое, мое прошлое? Только ли мое? Или человеческое? А если забыть? Забыть прошлое? Невозможно! Оно живет и ворочается во мне какой-то огромной, тяжелой, черной массой, давит, не дает дышать, жить. Забыть прошлое невозможно, если прошлое забывают, оно повторяется.

Вспомнить? Я чувствую в этом что-то светлое, чистое, похожее на первое теплое свежее дуновение весеннего ветерка, обновляющее все живое.

ІІ. ДНЕВНИК В ДНЕВНИКЕ

1. Начало.

Я помню солнечный радостный день. Я закончил университет и устраивался преподавателем эстетики в профтехучилище.

В университете я подружился с Мишей Павленко, он писал стихи, часто читал их мне: мы постепенно сблизились. Он так и не закончил университет, застрял на четвертом курсе: подвел хвост по немецкому языку, третий год он борется с ним, но пока безуспешно. От него я и узнал, что из профтехучилища, где работал Миша, увольняется преподаватель эстетики, довольно оригинальный человек, и я могу попытаться… Я пробовал устроиться еще на пятом курсе, но преподаватель передумал и вот в этом году уходит.

Училище находилось у черта на куличках: надо было ехать метро, потом пересаживаться в трамвай и в нем трястись в самый конец города, но мне нравится эта поездка: интересно видеть открывающиеся в окно виды, читать, и еще: рядом с училищем – лес. О нем я узнал раньше. Я иногда приезжал к Мише в гости, просто так, и мы ходили в лес. В лесу, в самой глубине, было озеро. Мы забирались в лес и говорили, говорили. Он рассказывал о работе мастера с группой, об учениках, о возможных психологических опытах, и вообще – об училище.

Чтобы быстрее попасть в училище, надо было выйти одной остановкой раньше, но можно выйти и на конечной и, сделав крюк, пройтись рядом с лесом, я так и делал потом, но сейчас я испытывал совсем другие чувства, особенные: все как-то изменилось в мире, это была уже не прогулка, это были уже не рассказы о людях, а сами люди и сам я, весь в тревожном ожидании своей участи, судьбы.

Повезет или не повезет?

– Вот это он, – представил меня Миша замдиректору, когда мы поднялись на второй этаж небольшого невзрачного с виду здания в ряду таких же собратьев по улице.

– Документы есть? – спросил Иван Иванович, так звали замдиректора, высокого худощавого мужчину средних лет с широким лицом, немного суженными глазами и какой-то маленькой, хитроватой улыбкой под маленькими, аккуратно подстриженными усиками.

– Есть!

– Хорошо, хорошо… что он мужчина, – говорил он, в основном обращаясь к Мише.

– Я его знаю довольно-таки основательно, не подведет, крепкий парень.

– Самое главное, чтобы они на уроке сидели тихо. Пекарский не мог держать дисциплину.

– Но он был знающий, интересный человек, милейший человек. Вы помните Виталия Терентьевича, если бы Пекарскому его характер.

– Постараюсь, – сказал я, помня наставления Миши: «Соглашайся на все, а там видно будет».

Зам дал анкету.

Миша отвел меня в класс, небольшую темноватую комнату со столом, черной доской и такими же партами. Эта убогая обстановка как-то угнетающе подействовала на меня, но мысль, что меня берут, наполнила меня радостными чувствами, которые скрашивали эту убогую обстановку, на глазах расцвечивая ее в радужные тона, существующие только в человеке.

Я радовался несмотря ни на что. Не может быть?

Если бы меня спросили, хотел ли я стать учителем, я не знал бы, что ответить.

Просто я радовался тому, что я устраиваюсь на работу преподавателем эстетики и смогу заниматься тем, что любил. Может быть, я мечтал об аспирантуре: и да и нет.

– Миша, не уходи.

– Чудак-человек, ты не дрейфь, все хорошо.

– Спасибо, Мишенька, но все равно не уходи.

Меня ожидала новая жизнь, неизвестная. Я всего боялся, я заметил, что в любых обстоятельствах я обращался к Мише, создавшем в такой же степени эту новую для меня жизнь, как и я.

Без Миши ни на шаг. Да, это было так, он, подобно Вергилию, вел меня по кругам жизни.

Подобный период «Без Миши ни на шаг» проходит каждый человек, открывающий мир сам посредством другого человека, чтобы когда-то кому-то открыть мир собой. Я заполнил и занес анкету Иван Ивановичу. Он внимательно просмотрел.

– Это еще не все. Теперь надо съездить в управление: они утверждают.