Понять и полюбить

Ноги сами повели её в сторону дома Досифея Кривоносова. Прошла не более пятидесяти метров, сердце сильно кольнуло, грудь сжала чья-то тяжёлая «рука», трудно стало дышать, – не было возможности вздохнуть полной грудью. Остановилась. Превозмогая боль в груди, глубоко втянула в себя морозный воздух. В груди что-то щёлкнуло, дышать стало легче.

– Отпустило. Слава Тебе, Господи! – проговорила Клавдия, сделала шаг в сторону. Путь преграждал снежный бугор. – Намело, – подумала, и чуть было не упала, запнувшись обо что-то твёрдое скрытое снегом. – Вот беда, чуть было не расшиблась, – сказала, всматриваясь в снежный нанос.

Из сугроба выбивалось что-то тёмное. Клавдия всмотрелась, и тотчас крик разорвал застывший морозный воздух. Из снега торчал сапог. Клавдия узнала его. Это был сапог её мужа.

С остервенением разгребала Клавдия снег, шаль скатилась с её головы, рукавицы слетели с рук, но она не чувствовала холода. Показалось тело мужчины. Женщина не хотела верить своим глазам, до крови кусала губы. Ползала вокруг тела, открывавшегося её взгляду, и вот уже показалось лицо замерзшего человека. Снимая рукой и сдувая снег с его лица, она стонала, трясла мужа, просила его встать, и идти домой, но он был безучастен к её словам.

Хоронили Флегонта Филимоновича Кудряшова на третий день. На нём была новая рубашка, та, что сшила ему Клавдия к Светлому Христову Воскресению.

Козу съел

В дом к отцу Исидору, несущему церковную службу в селе Усть-Мосиха, пришли прихожане. Пришли проведать батюшку, не пришедшего на утреню.

Постучали в дверь дома батюшки, тишину услышали.

– Не беда ли, какая? – сказали и, с опаской отворив дверь, вошли в прихожую.

В доме было холодно, печь не топилась. Некому было её растопить. Попадьи у святого отца Исидора не было, а девку Ульяну, что следила за домом и ухаживала за ним самим, прогнал. Полгода проработала у него Ульяна и за три дня до праздника Богоявления попросила у него оплату за свой труд. Обозлился Исидор, сказал:

– На всём моём живёшь, в тепле моего дома, а не улице. Какую себе ещё оплату требуешь? Полгода молчала и вдруг… нате вам… денежку дайте. Нашто они тебе… деньги-то… нужны?

– Так… это… когда и конфект хочется, да и ленты уже все пообтрепались, сарафан в дырах, даже тряпицы на латку нет. Ни иголки, ни нитки… На люди стыдно выйти, – ответила Ульяна.

– А ты не ходи! Нашто тебе люди?

– Как нашто? А в церкву сходить, на икону помолиться. Свечку за упокой матушки и папеньки поставить. А и пряник сладкий хочется.

– Хочется, расхочется. Я тебе созволяю вечерять чаем с сахаром… со мной рядом. Развешь этого мало? Я и сам-то всего три раза чай с сахаром пью, так мне это нужно, чтобы силы были службу несть, а тебе сахар вообще противопоказан. От него зубы крошатся и червь их точит. Во-о-о! – ткнув указательным пальцем в потолок, заключил Исидор.

Вот на этом и расстались Ульяна и отец Исидор – священник села Усть-Мосиха, Куликовской волости, Барнаульского уезда и работница его сирота-девица.

***

– Батюшка Исидор, откликнись. Дома ли ты? – войдя в прихожую, одновременно проговорили мужики.

Дом молчал. Осторожно ступая на половицы, крестьяне вошли в горницу.

– Цветы на подоконниках помёрзли. Никак беда! – проговорил Иван Долбин, с каждым словом выдыхая изо рта струи пара.

– Ага! Тишина, как в могиле, даже жуть пробирает, – вжимая голову в плечи, тихо ответил Семён Лаовка.

– А ты окель знаешь, как оно в могиле-то? Али бывал там? – спросил Семёна – Иван.

– Бог миловал, – ответил Лаовка, и тотчас тишину дома разорвал вскрик, не громкий, но жуткий по интонации, а следом, как кувалдой по голове, пронеслось:

– Помер!

У шторы, разделяющей горницу на две части, большую – собственно, саму горницу, и меньшую, – спальню с двуспальной кроватью, стоял Фёдор Кутепов. Его оцепеневшая поза и протянутая вперёд рука говорили о том, что видит он что-то ужасное, что заставило его миг назад выплеснуть из груди жуткое слово, сказавшее следовавшим с ним крестьянам, что дом посетила смерть.

Долбин и Лаовка, крадучись, подошли к Фёдору и, посмотрев в направлении его руки, увидели нечто массивное, полностью закрытое толстым ватным одеялом, из-под которого торчали серые пимы с кожаными латками на пятках.

– Т-т-там, н-н-на к-к-кров-в-вати, п-п-помер!.. – увидев подошедших к себе товарищей, осмелев, но много тише, нежели несколько секунд назад, заикаясь, протянул Фёдор. – С-с-страшно, аж м-м-мурашки по телу.

– Кто? Где? Когда? – разорвал гнетущую атмосферу горницы громкий голос Семёна.

– Б-б-батю-ю-юшка п-п-помер. Н-н-недвижим… н-н-на… кр-р-роват-т-ти, – трясущимися губами, ещё более заикаясь от страха, ответил Кутепов.

Лаовка подошёл к изголовью кровати, плотно придвинутой к стене с маленьким прикроватным ковриком, постоял в задумчивости с полминуты, потом взял в руку верхний край одеяла и отогнул его.

Взору мужчин открылась человеческая голова. Она была полностью повязана шалью, открытыми были только глаза, нос и рот.

– Отмучалась душа несчастная! Покойся с миром! – перекрестясь, проговорил Семён и протянул руку к одеялу, чтобы накрыть им лицо усопшего.

– Хто помер? – открыв глаза, прохрипела голова.

– Господи помилуй! Господи помилуй! – крестясь, запричитал Лаовка.

– Чур, тебя! Чур, тебя! – отшатнувшись от кровати, замахал руками Кутепов.

– Ожил, чёрт окаянный! – ухмыльнулся Долбин. – А ведь только что мертвее мёртвого был! Вот так оно завсегда! Что ни поп, то сам сатана! Саму смерть обхитрил!

Выплеснув эмоции, мужчины смолкли, затем одновременно склонились над отцом Исидором и замерли в Г-образной позе, – пытались уловить дыхание ожившего «мертвеца», но он, сколь они ни прислушивались, не издавал ни звука и, кажется, вовсе даже и не дышал, ибо не только не вздымалась одеяло в районе его груди, но и не вился пар возле его губ.

– Мне показалось, что он, – ткнув пальцем на лежащее в постели тело, – что-то проговорил… или как? – выдавил из себя Фёдор.

– Вроде того! – ответил Семён.

– Чего того? – переспросил его Кутепов.

– Вроде как того… ожил, – отстраняясь от постели, выдавил из себя Лаовка.

– Живой! Что с ним сделается… с лешим! Попы они живее всех живых… бывают! Ишь, глазами-то зыркает! Так и крутются, так и крутются, того и гляди из орбит вылезут. Верно, думает, чего это мы подле него сосредоточились.

Узкие щёлочки глаз «мертвеца», оплывших толи от долгого сна, толи от беспробудного пьянства, медленно закрываясь и открываясь, говорили о жизни, хотя смотрели сквозь мужчин, склонившихся над ним, как смотрит где-то блуждающий взгляд отрешённого от реальности человека. И в то же время глаза Исидора как бы просвечивали насквозь, стоящих рядом с ним мужчин. И это было неприятно и жутко всем троим, что даже стены дома и те, казалось бы, с удивлением смотрели на ожившего попа, как на привидение.

– Простудился, батюшка? – всматриваясь в Исидора, участливо спросил его Фёдор.

– Кабы не так, простудится ён! Жиру в нём, как в добром борове! Такие не простужаются, и внутрях у него в день Богоявления жару было дай Бог каждому, на всё село хватило бы. Литра два красноголовки, небось, употребил, перед освящением Иордани-то. Разило-то от него, как из винной бочки, – осмелев и выпрямившись в тонкую длинную струну, вымолвил Семён.

– Что верно, то верно, такие не простужаются. Обожрался, видать, чего-то в день Крещения Господня, вот сейчас лежит и переваривает, что аж рта разявать не могёт, – презрительно глянув на Исидора, проговорил Долбин.

– Н-н-е-не… простудился. – Что не говори, а в день Богоявления крепкий мороз был, а батюшка наш, в заботе о пастве своей, невзирая на лютый мороз, благословлял нас грешников, окунающихся в святую воду, вот, видно, и простудился, – не согласился с Иваном – Кутепов.

– Бла-ла-ла-словлял, – просветлев взглядом, протянула голова. – По… по-по-по… мо… мо-мо-мо… ги… ги-ги-ги… те-те-те, Христа ради! Люд-ди д-добрые!

– Во, губы-то как трясутся. Вот вам истинный крест говорю, – перекрестясь, стоял на своём Фёдор, – простудился сердешный! Надо бы к нему бабку Спиридониху послать, пущай травами его отпоит.

– Ему щас ковш пива, вмиг на ноги вскочит! – скривился в ухмылке Долбин. – А от трав Спиридонихи червуха проймёт… и только-то… что славно было бы. Сидел бы себе на горшке, враз забыл бы о пьянстве. Говорил вам, не выбирайте ево в председатели… так нет… на своём стояли. Хороший, мол, с него председатель обчества трезвости получится. И каково теперича? Вышел с него председатель-то? Вот вам! – Иван выкинул в сторону мужиков кукиш. – О прихожанах он заботится… кабы ни так… о требухе своёй, как бы больше в неё вина влить… и мяса впихать.