Понять и полюбить

– А что… и правду говорит Иван, – сдвинув набекрень треух и почесав висок, проговорил Лаовка. – Ни одной беседы о вреде пьянства не провёл.

– Занятой он человек, вот и не провёл. Всё в церкви, да в церкви… то утреня, то вечерня, то праздник какой… – заступился за Исидора Фёдор. – А ещё и по дворам пройти надо… поминки, али ещё чего другое. Попробуй, поспей за всем. Не-е-е, что ни говори, а у батюшки хлопот полон рот.

– Во-во, полон рот, – стоял на своём Долбин. – И чё это он рот разявает? Сказать, что хочет што ли? А ну погодь, мужики, склонюсь, послухаю, что шепчет-то.

– Поднесите, Христа ради, ковш пива, иначе помру, – прохрипел Исидор.

– Вот тебе окаянному! – ткнув дулю в лицо батюшки, выплеснул злобу на Исидора Долбин. – Видал?.. То-то же! Мало ты гад подколодный крови с меня попил, последнюю копейку хочешь на утробу свою содрать… Не выйдет! Околеешь тута и хрен с тобой!

– Что это ты, Иван, разбушевался? – удивлённо воззрился на Долбина Семён.

– Пива просит, злыдень этакий, – ответил Долбин, и снова, приговаривая. – Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! – трижды выкинул в лицо батюшки дулю.

– Пива?! – в удивлении вскинув брови, переспросил Семён.

– Пива, пива! – подтвердил свои слова Иван.

– Это правда, батюшка? Пива хочешь? – Склонившись над Исидором, спросил его Лаовка, и тотчас отшатнулся от сивушного перегара, исторгнутого «мертвецки» пьяным попом.

Изо рта батюшки в лицо Семёна вдарил пламень перегарный, как огонь жаркий всепоглощающий из пасти змея Горыныча.

– Вот оно что?.. – подумал Семён. – И верно сказал Иван, не от простуды болен отец Исидор, а он крепкого перепоя впал в глубокий пьяный застой. Вот назюзюкался так назюзюкался, что ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

– Ну-у-у, что говорит-то? – переводя взгляд с Ивана на Семёна, проговорил Фёдор.

– То и говорит, что с похмела крепкого языком почти не ворочает… Пива просит, – ответил Лаовка.

– И что вы?..

– А ничего! – ответил Иван. – Я ему не то, что пива, стакан воды не подам… Он, злыдень этакий, козу мою выманил у меня. Сказал, что знает, кому с выгодой её продать, а на деньги вырученные тёлку купить, вот с тех пор ни козы, ни денег. Сожрал, верно, её, кормилицу мою Звёздочку.

Поп Исидор хоть и был в глубоком беспохмелье, а слухом его Господь не обделил. Всё слышал, что Долбин о нём сказал, затаил на него злость лютую.

– Ну, погоди у меня! Подымусь с постели, покажу тебе, кто есть кто! Ты у меня ещё попляшешь, попомнишь слова свои паскудные! Ишь ты, козу свою дохлую вспомнил…

– А я ли чё ли подносить буду? Ни в жизть… У меня карманы пусты, – развёл руками Семён. – Окромя прочего ён, зараза, общественные деньги, что собрали на общество трезвости, пропил? Пропил! Сбирали их на газеты и журналы, на всякие там карикатуры. Год прошёл… И что? Не то, что журнал какой народу показать… с картинками, захудаленькую газетёнку не видели. Ладно бы ещё это, так он, зараза, своим пьянством полприхода совратил. Теперича трезвенники и те в запой вдарились.

– А я поднесу. Человек, всё ж таки. Побудьте пока с ним, а я покуда к Марфе шинкаре сбегаю. Неровён час, помрёт. Не хочу на душу грех брать, – перекрестился Кутепов.

– С таким как он ничё не сделается… Такие, как он не помирают… Крепчают разве что!.. Иди, если хошь, а я покуда здеся останусь… с Иваном, погляжу, как он помирать будет, – ответил Лаовка, и громко засмеялся своей «шутке».

– Давай, давай, злобствуй! Бог-то он всё видит, воздаст за злыдничество. Всё тебе припомню! Попомнишь меня. Отец Исидор не прощает обиды, так и знайте… спалю в огне, али ещё чего выдумаю… Ишь ты, обчество трезвости вспомнил. Когда это было-то?! Год прошёл уже. Да и сами избрали председателем… я не напрашивался. И ты туда же, раздолбай ты этакий, – Ванька Долбин, козу свою дохлую вспомнил… Холодец с неё и тот не удался… а мясо… так его прожевать невозможно было… собакам выбросил, – даже самому себе лгал Исидор, одновременно вспоминая, с каким удовольствием потчевался дармовым мясом. – Холодец… он, конечно, тоже славный был, но не будешь же говорить этому оболтусу, что съел его козу… А как иначе, ежели мяса в дому ни грамма не было? А исть-то охота было. Ну, ничего, встану, всем припомню ваше злыдничество! – мысленно возмущался Исидор, строя в уме козни своим «обидчикам». – Доберусь до вас, будьте уверены…

Пришёл Фёдор и стал отпаивать отца Исидора шинкарским вином. В то время, когда тот «лечился», когда Лаовка и Долбин смотрели как «умирает» их сельский батюшка, судорожно глотая спиртное, шинкарка Марфа разносила по селу скорбную весть. Узнав от Фёдора, что спиртное нужно для умирающего отца Исидора, она бесплатно дала ему бутылку вина и тотчас, лишь только Кутепов ушел от неё, накинула на себя душегрею, повязала голову платком и выбежала из дома. Всем встречающимся на своём пути говорила, что умер батюшка Исидор, и что у его одра уже стоит толпа людей. Вскоре в доме отца Исидора не было места, куда можно было бы ступить сельчанам. Все желали последний раз взглянуть на сельского батюшку и помолиться за упокой его души у одра его. А Исидор, выпив вино, поднесённое ему Фёдором, глубоко вздохнул, крепко икнул, закрыл глаза и безвольно склонил голову с высокой пуховой подушки к груди.

– Всё, преставился! – проговорил Кутепов.

– Как преставился? – воскликнул Иван, ошалело воззрившись на Фёдора. – С кого ж я теперь за козу требовать буду?

– С кого, кого… Сам знашь с кого… С себя самого и веди спрос. Теперича не токма с него ничего не возьмёшь, своё отдашь.

– Чего это вдруг своё-то? С какого такого рожна? – возмутился Иван.

– А с такого, что на наши собственные деньги хоронить придётся… Так-то вот, Иван Батькович! – сказал Лаовка.

– Во… хрена ему лысого, – выкинув кукиш в сторону Исидора, злобно выкрикнул Долбин. – Ни копеечки не дам… Пущай тута-ко и лежит до конца свету. Ён теперича не токма мне, никому не нужон. Хрена лысого, кто копейку пожертвует на помин его чёрной души. Жил гадко и помер погано, прости мя Господи, – перекрестился Иван.

А отец Исидор, «излечившись» вином, спокойно спал и, вероятно, видел приятные сны, так как на его губах сияла улыбка.

– Хороший человек был наш батюшка, земля ему пухом! – крестясь, говорили сельчане и вздыхали, вспоминая его добрые дела, которых с натяжкой припомнили менее десятка.

– Посторонись! – раздвигая пышной грудью плотную толпу мужчин, говорила дородная женщина лет тридцати, пробиваясь к печи. – Посторонись, говорю! Глядишь, сами тута околеем, в морозе этаком. Всю избу застудили, ироды. Нет, чтобы печь истопить… так им глазеть на мертвяка сподручнее. Посторонись, кому говорю, – покрикивала женщина, неся в руках охапку поленьев.

Вскоре в доме батюшки Исидора игриво пылал огонь и, кажется, сама жизнь вошла в него. Лишь недвижно лежал в своей постели, укрытый до головы толстым лоскутным одеялом отец Исидор. Лёгкая улыбка играла на его лице.

В дом «покойника» всё прибывал и прибывал народ. На непокрытом скатертью столе появились бутылки с водкой, бутыль с шинкарским вином, пиво и немудрённая закуска – лук, квашеная капуста, солёные огурцы, вяленая рыба и ржаной хлеб. Началась массовая попойка. Пили все, – молодые мужики и старцы, девки, жёны и вдовы.

– Вот ты скажи мне, пошто ты глядишь своими бесстыжими гляделками на мою жену Матрёну, – хватая за грудки крепкого сельчанина, возмущался тощий мужичок. – Пошто она, как с улки приходит, всё о тебе и о тебе? Пошто так надоедаешь ей, что она опосля на меня смотрит как на Ирода? А я ей што?.. А она тебе што?.. Скажи… вот тута мне… вот на ентом месте!

А за столом переругивались, и друг друга били тычками в бока старики, – вспоминали старые обиды, нанесённые один другому в их молодые годы. Посреди горницы молодухи вели разборки меж собой, – царапались и таскали за волосы.

– Василий мой, и не смей даже зыркать на него своими паскудными зенками, – кричала одна из них при этом одной рукой теребила волосы соперницы, другую тянула к её глазам.

– Тебя не спросила, кого мне любить. Ежели идёт со мной, значит, не люба ты ему, – отбиваясь от злобной фурии, брызгала слюной другая. – Сказывал, как увиваешься за ним, смех и только. Постыдилась бы. Вся деревня над тобой хохочет!

Жар печи избы отца Исидора, разнося испарения спиртного по всему дому, донес крепкий настой до «усопшего» и пробудил его.

Открыв глаза, батюшка вкруговую повёл ими, принюхался, прислушался, приподнял голову, сбросил с себя одеяло, опустил ноги на пол, встал, раздвинул занавеску, отгораживающую спальный закуток от общего пространства горницы и громко проговорил:

– А вы чё это тут… того этого… не спросясь меня разгул в дому моём устроили?

Бо?льшая половина поминальщиков тут же грохнулась на пол, другая, онемев, что-то пыталась вымолвить, но лишь издавала какие-то неясные, потусторонние звуки.

Застряв руками в лохмах соперницы, молодухи остановили бой. Неожиданно одна из них, взвизгнув, ударила кулаком по лицу свою противницу, так, что из носа той хлынула кровь и устремилась к двери. Вмиг клубы морозного воздуха, ворвались в прихожую и скрыли в своих клубах бегущую в ужасе и в громком оре девицу.

Вторая девица безбоязненно подошла к Исидору и, ткнув его кулаком в грудь, спокойно произнесла:

– Батюшка, а чего вы встали? Вы же померли! Ложитесь обратно в постельку, я вас укрою, а на третий день похороним, как положено… не тревожьтесь… всем народом проводим на погост… и плакальщиц наймём.

Исидор легко отстранил девушку от себя, перешагнул через лежащего на полу мужика, толи мертвецки пьяного, толи лишившегося сознания от испуга, и двинулся в сторону стола. Подошёл, взял в руки стакан, наполнил его водкой и, не отрываясь, выпил до дна. Потом взял огурец, надкусил его, прожевал, злобно посмотрел на Семёна Лаовка, сидевшего на стуле, и басовито проговорил:

– Брысь с моего стула, нечестивец!

Семён стремительно выбросил своё тело со стула, упал на колени и, крестясь, запричитал:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй раба Твоего Семёна!

– Я тебя помилую, охальник ты этакий, – услышав причитания Лаовки, злобно проговорил Исидор и потребовал от сидящих за столом мужиков, тех, кто пришёл в чувства, наполнить стакан водкой.