Хроника одного солнечного цикла. Записки провинциала, или Сказание обо мне, любимом

Завершилось пребывание в столице Казахстана почти печально. На катке Медео сильным холодным ветром застудил лицевой нерв и практически не мог открыть рот. Поэтому, недели две после этого ел практически одну лишь жидкую манную кашу. От этого ослаб и весьма похудел, а от переживаний и неустроенности, пребывал на грани депрессии и нервного срыва.

Горе – не беда

Зайку бросила хозяйка

Под дождем остался зайка

Со скамейки слезть не смог

Весь до ниточки промок

    Агния Барто

Наступили аспирантские каникулы. Ехать отдыхать, мне было некуда, да и денег не было. Июль и август 1977 года нянчил вместе с женой маленькую дочурку, проживая на хлебах у тестя Евгения Антоновича в Рязани. Он работал на станкостроительном заводе начальником отдела. Ему, как очень хорошему специалисту, и человеку, обремененному многочисленной семьей, от завода выделили четырехкомнатную малогабаритную квартиру. Нас проживало там семь человек. Было довольно тесно – но, как-то все устроились.

Помню, что жена моя только всплеснула руками, увидев, что за «сокровище» вернулось к ней из Алма-Аты. Решила срочно лечить меня. В отрывном календаре прочитали о волшебном действии травы элеутерококка. Эту травку купили в близлежащей аптеке. Снадобье представляло собой сушеное зелье с приторным запахом. Не зная, как его употреблять, заварили в кружке несколько столовых ложек (потом выяснилось, что надо было всего пару чайных).

Вкусив эликсир, я сделался сонлив, вял и меланхоличен. Все стало мне как-то безразлично, дурные мысли отступили. Голова казалось пустой до звона. После этого, целую неделю, практически механически выполнял хозяйственные повинности. В свободные минуты просто спал. Причем, спал в любой позе – сидя, лежа, стоя. Может быть, даже спал во время движения – уже и не упомню.

Помню еще, что тем летом большую часть времени мы – я, жена и маленькая дочурка проводили в лесопосадке около дома. Читал книги, качал коляску, размышлял о своей судьбе. Иногда, когда эта рутина становилась совершенно невыносимой, выбирался в центр Рязани. Бродил по местному Кремлю, набережной, даже ездил к радиоинституту. Настроение, честно сказать, было тревожное и угнетенное. Не давала покоя неопределенность – что же мне делать дальше.

Наведывался к своему институтскому приятелю Александру, благо, что он проживал совсем рядом. Саша уже ушел из институтского ОКБ, куда мы оба так страстно стремились четыре года назад. Поставив жирный крест на научно-инженерной карьере, подался в комсомольские функционеры и числился комиссаром областных студенческих строительных отрядов.

Должность эта, как я понимаю, сугубо политическая. Вместе с Сашей даже пару раз в это лето ездил инспектировать подведомственные стройотряды, выбирая из тех, что квартировали в благодатных курортных уголках рязанщины. Особо запомнился визит в стройотряд мединститута, так как тамошние барышни встречали Александра особенно радушно.

Так пролетело лето. В начале сентября доложил своему микрошефу Анатолию Федоровичу о результатах поездки в Алма-Ату. Он загрустил. Сказал, что надо бы немного скорректировать тему. Потом, как мне кажется, просто стал от меня прятаться. Сентябрь и октябрь пролетели совершенно бездарно. Делать в институте становилось просто нечего. Очевидно, что я двигался «в никуда». Дальше была пропасть. Пребывание в аспирантуре при таком раскладе теряло всякий смысл. Что же делать? Вернуться назад с клеймом неудачника? Нет! Назад дороги нет! Куда угодно, но только не в Рязань….

Пребывая в полной растерянности, пытался найти какую-то точку моральной опоры. Я был практически один в этом громадном городе. Где-то по окраинам и пригородам пристроились некоторые институтские друзья. Была еще двоюродная тетка в Кузминках, то бишь, двоюродная сестра моего отца. Редкостная, надо сказать, стерва. Будучи молодой и расчетливой дамочкой, в середине пятидесятых, она выскочила замуж за старичка профессора весьма преклонного возраста.

Брак по расчету хорош, если расчет правильный. Однако, ее Казимир Иосифович, оказался весьма живуч и к моменту моего знакомства с ним этот брак продолжался уже более двадцати лет. Сидя в своей золотой клетке, тетка постарела, увяла и пребывала в постоянной женской депрессии. Видимо, единственной родственной ей душой был старый попугай – девочка, по прозвищу «Хорошка». Это мерзкая птица постоянно летала по профессорской квартире и всюду гадила.

Кстати, сам профессор, надо сказать, был в высшей степени достойный, умный и приличный человек, известный микробиолог, заведующий кафедрой Ветеринарной Академии. В начале знакомства, он абсолютно не мог понять, зачем я к ним пришел. Когда сообразил, что никакой протекции мне не надо, и пришел я от неустроенности и одиночества, то подобрел и с видимым удовольствием начал общаться со мной. Я ничего не просил. Да и что он мог для меня сделать в такой ситуации?

Всеми силами стал пытаться налаживать контакты, искать запасные варианты разрешения моих проблем. Удивительно, что практически через год после моего блестящего провала при поступлении в аспирантуру, ситуация стала столь же катастрофической. С энергией обреченного ходил по отделам кадров различных контор и конторок. Быстро выяснилось, что при всех своих достоинствах, обладаю одним колоссальным недостатком – отсутствием московской прописки, с отягчающими обстоятельствами. Отягчала семья и ребенок. Выхода не было.

В те далекие времена, в условиях социалистически – крепостного общества, каждый гражданин был приписан к определенному феоду. Среди владений существовала строгая иерархия. На самой вершине была Москва – образцовый коммунистический город. Далее шли: Подмосковье, Ленинград, Киев и прочие. Я был прописан в рязанском подворье, так что путь мне в столицу был закрыт по определению.

Существовало тогда понятие «лимит на прописку». Согласно ему, набирались желающие трудиться на грязных, тяжелых работах. Те, кто выдерживал этот ужас, лет через десять обретали права москвича. Их звали просто – «лимитчики», «лимита». Имелась также лазейка через матримональные устремления, но мне это не подходило. Я был женат, любил свою семью и собирался безропотно принять все то, что уготовила судьба.

Да Бог с нею, с Москвою. Готов был поехать куда угодно, где нам были бы рады. Порою опускались руки. Просто бесцельно бродил по центру. Вечерами, вглядывался в светящиеся окна домов, думал: «Неужели нигде не найдется для нас с женой и дочкой хоть крошечного уголка?».

Как-то незаметно пристрастился к театру. Покупал дешевые билеты в самые разные театры в их кассах. Через своего друга Юру (не Алма-Атинского, а другого), в то время ставшего функционером ЦК комсомола, доставались билеты в партерах и весьма приличных заведений.

Десятого ноября (какое совпадение с датой телеграммы о возможной пересдаче экзамена по истории КПСС, которая имела место быть ровно год назад) смотрел некую современную пьесу в театре Маяковского. Постановка довольно слабая. Из жизни ученых, про подлость и талант, про предательство и честность, по удачу и невезение, в общем, про жизнь. В антракте встретил в фойе аспиранта нашей же кафедры Витю Барбаева.

Поздоровались. Он как-то странно посмотрел на меня, немного помялся и спросил: «Ну, ты как?».

«Да как, как – нормально!».

Он удивился. «Ты что, ничего не знаешь?» – спросил он, глядя на меня с сочувствием.

«Ничего…. А что случилось?».

Тут он и поведал всю ужасную историю, непосредственно касавшуюся и меня.

Оказывается, на кафедральном банкете, по поводу шестидесятой годовщины Октябрьской революции, мой славный микрошеф нализался, как последняя свинья. Более того, после этого пошел выяснять отношения и упал с лестницы. В юности Анатолий Федорович был спортсменом, так что мало там никому не показалось.

Думаю, что во всей этой истории не все так просто. Микрошеф – человек бесспорно умный, талантливый, но вспыльчивый и умевшим наживать себе врагов буквально на ровном месте. Вероятно, в тот роковой вечер его просто подпоили и умело спровоцировали. Благо, это сделать не очень сложно, так как к зеленому змию Анатолий Федорович питал давнюю симпатию.

На следующий день, встретив меня на кафедре, он старался не смотреть мне в глаза. На лице его, заклеенные пластырем, виднелись явные следы мордобоя. «Сам все знаешь, чего говорить-то, ухожу завтра, по собственному желанию, так вышло…». Все. Приехали. Остался я не только без темы, но и без научного руководителя.

Это полнейшая катастрофа. Решил ждать. Просто отдаться в руки судьбы и ждать. Глас фатума раздался недели через три. Вызван к заведующему кафедрой. Нетрудно догадаться, что ему был весьма неприятен этот разговор. Думаю, он ждал, что я первый напрошусь на аудиенцию, но нервы у меня оказались крепче, а вот он и не выдержал.

Начал он с того, что заявил, что я попал в непростую ситуацию. Я это и сам знал.

«Но, в непростую ситуацию попала и кафедра, а это уже недопустимо. Формальных причин для твоего ухода из аспирантуры нет. Более того, к тебе нет и претензий с нашей стороны. Проявил себя не хуже остальных, сам по себе весьма смышлен, только вот что делать с тобой – непонятно.

По закону мы обязаны дать тебе новую тему и нового научного руководителя.

Однако, ты должен понимать, что если мы и дадим тебе новую тему, то это будет абсолютная целина, пионерская и неподъемная одному человеку работа. Кафедра в такой ситуации просто вынуждена так поступить. Все равно, за оставшиеся два года ничего не успеешь сделать. Максимум, на что можешь рассчитывать в такой ситуации – стать интеллектуальным гумусом для следующих поколений аспирантов.

Так что подумай, сам уйдешь или желаешь помучиться?».

Все это весьма напоминало диалог красноармейца Сухова и бандита Абдуллы в бессмертном фильме «Белое солнце пустыни».