Иррувим. Много жизней тому назад

Иррувим. Много жизней тому назад
Виктория Сотникова

Что может быть проще, чем умереть? И, напротив, какого великого труда стоит нам жить! Но так ли спасительно забвение, к коему мы стремимся в минуты слабости, беспросветного уныния? Смерть – интрига интриг! Престарелый архивариус Лойд Шиперо мало думал о смерти, как и о пущенной по ветру жизни. Потому и вестника не признал, к кончине своей приставленного. И скорбная весть – не худшее из того, с чем пожаловал призрачный «курьер». И без того немощному старику поручено было совсем уж непосильное бремя: служить губительному пророчеству да к порогу божьему с поклоном идти. А преуспеть в этом непросто: людской дух богам – что скверна. Посему не избежать Лойду чистилища, где жертвой падет земное его прошлое. А ведь чем полнится человеческая жизнь? Светлыми воспоминаниями, нажитыми смыслами, грехами и подвигами… Вычти все это, и что от останется от человека? Нам предстоит проделать путь из пресловутого реализма к мнимому идеализму, из XIX века – в безвременье, от уединения к единству.

Виктория Сотникова

Иррувим. Много жизней тому назад

Самый верный способ перестать

бояться смерти – устать от жизни.

ПРОЛОГ

Посвящается моему читателю.

Живому или умершему.

Мама, я помню.

Краткость, говорят, сестра таланта. Но мать его – души исповедь.

Когда настанет время для вопроса, – а время терпеливо, – отчего в истории этой столь многое любви отведено, я, прежде чем ответить, дам и себе труда спросить тебя, читатель. Сколь автор сам бывает прозорлив, даруя публике финал, далекий от данностей жизни? Сколь глух он сердцем, умалчивая важное взамен незначащему? Не безумен ли он, доверяя собственные части души белому листу, а затем окропляя его же их же кровью? Сколь безжалостен он к собственным надеждам, служа искушенным зрелищами зрителям? Сколь много черкает он откровений, прокладывающих из глубин его памяти чернильные пути? Сколь часто перо его дрогнет в умелой руке, намерившись писать повинную?

Читатель, почти же гостеприимством заблудшее в потемках авторское сердце, что живо отблесками света глаз твоих! И тогда, мой читатель, мой безмолвный попутчик, я отвечу тебе: «Любви во всякой истории вровень пустотам, зияющим в сердцах наших. И коли не объять ту историю умом, прими же исповедь эту ты сердцем своим. Прими же обращенную тебе молитву, как божество принимает бескровную жертву. Как тьма принимает пламя свечи».

ГЛАВА I

ПРИЗРАЧНЫЕ УСТА

Среда клонилась к закату. Жители провинциального городка Наутгем оставляли свои будничные заботы и неторопливо разбредались по домам. Дамы собирали на стол, дожидаясь супругов к вечерней трапезе, дети нежились в лучах заходящего солнца, скотина изничтожала дневные запасы корма. И внешне мизансцена выглядела буднично, за исключением одного реквизита, выбивающегося из шаблонного порядка вещей, – мистера Лойда Шипе?ро, что есть духу молотившего багром по облицовке декоративного камина в его приемной при городском архиве. Можно было подумать, что мистер Шипе?ро потерял контроль над рассудком. И все, даже жители, прежде глубоко убежденные в добром нраве соседа-интеллигента, так бы непременно и решили, завидев неистовый штурм безоружного очага, если бы не предшествующее ему событие. А то было сродни злой шутке больного ума, не иначе.

Дело в том, что за считаные минуты до того, как мистер Шиперо принялся громить старинную родовую реликвию, из дымохода ее раздалось требование. Голос, что его предъявлял, был низким и зловещим, точно принадлежал нежити, а смысл затребованного им и вовсе не поддавался расшифровке – даже для такого живого ума, каковой имелся у хранителя исторических документов Лойда Шиперо.

Поначалу из камина послышалось глухое шиканье, похожее на то, что издают угли, окропленные водой. Лойд, в эту минуту наводивший порядок на своем рабочем столе, подумал было, что виной тому залетевший в дымоход ветер. И только господин поднялся со своего кресла, чтобы проверить, на месте ли заслонка, как из внутренностей камина прогремело его собственное имя, да так отчетливо, так повелительно, что пожилой архивариус попятился назад и рухнул, оторопевши, обратно. На несколько мгновений в кабинете повисла тишина. Шиперо, нутро которого съежилось до размеров желудя, пытался выстроить несвязные мысли, роившиеся в его мудрой голове, в логичную гипотезу, оправдывающую произошедшее. И только он вознамерился списать это недоразумение на галлюцинацию, наказывающую его за привычку подолгу засиживаться на работе, как жерло камина вновь ожило. На этот раз голос, прежде властный и нетерпеливый, заговорил ровным бесстрастным тоном:

– Лойд Евандер Шиперо, хранитель национального Иррувимского архива, сын Евандера Октавиуса Шиперо, потомок иррувимских кочевников, отвечай мне, какой сегодня день!

Догадаться несложно: он спятил. Верно, такое должно было приключиться с ним куда раньше, ведь уже несколько десятилетий он днями напролет не давал себе роздыху, сокрывшись от людского мира за массивными дверями национального архива. Всем, что он знал, где спасался одновременно от самого себя и назойливых человеческих будней, были архивы и содержащиеся в них пыльные документы: забытые всем белым светом родовые летописи, утратившие ценность манускрипты о былых событиях, истлевшие от времени иероглифические и рунические письмена и даже клинописные таблицы тысячелетней давности – наследие давно исчезнувших цивилизаций.

Нет, Лойд не испугался самого? голоса, не переживал он и о собственном умственном здоровье. Сейчас он больше всего мечтал оказаться среди людей – тех, кто обладал плотью и кровью; тех, кто никогда не нарушал его добровольного забвения; тех, от кого он некогда отказался ради соприкосновения с миром мертвых.

«Недурно бы, – подумал Лойд, – поскорее отделаться от этого наваждения». И, покоряясь неведомому, подал голос:

– Сегодня, если мне не изменяет память, чему я ничуть не удивлюсь, восьмое августа тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, – и притих в смутной надежде, что гость ошибся адресом и временем.

Никаких сомнений не было в том, что безликий голос принадлежал существу знающему. А может, знающему даже больше, чем полагается знать облеченному в естество. Посему скромная надежда на допущенную безликим ошибку постепенно таяла в сознании Шиперо, и теперь он принялся перебирать в голове возможные причины сверхъестественного визита. Между тем, из дымохода раздался глухой рык:

– Глупость твоя пятнает честь рода твоего! – Отповедь звучала угрожающе, поэтому Лойд, поглубже вжавшись в кресло, застыл, ожидая продолжения. – Отвечай же по чину. Да не земной календарь, а летоисчисление Тиофилуское поминай!

Несчастного архивариуса как кипятком ошпарило. Неужто незримый собеседник – посланник давно забытых предков? Теофилус – мифический наперсник бога всех кочевников Архама. Согласно древнему Иррувимскому преданию, именно в честь Теофилуса, в благодарность за его преданность и помощь в сотворении святых земель Архам возвестил счет солнцестоянию. Однако календарь предков обратился в прах, едва только земля священная была покинута ее уроженцами. Знавшие о Теофилусе и боге кочевников далекие потомки были стары, да и те всерьез к хронике не относились.

Коли вещатель требовал назвать дату от сотворения святых земель, значит, он имел какое-то отношение и к предкам, некогда их населявшим. Следовало быть повежливее и разузнать, чем провинились потомки великих поселенцев. Уж не тем ли, что схоронили память об истоках под изнанкой времен и променяли отчий дом на столетия скитаний?

– Я, право, не припомню. Иначе сказать, календарь уже давно никто не использует, – извиняясь, зашелестел Шиперо. – А что, в сущности…

И вдруг, не дав побледневшему хранителю архивов закончить свою оправдательную речь, незримый гость буквально обрушился на него с проклятиями:

– Ах ты, жалкий отпрыск богоравных вождей! Как посмел ты, величая себя хранителем подлинных знаний и сокровенных тайн, предать их забвению! Голова твоя – решето! Да смилостивятся пески времени над моей проклятой ипостасью! Разыщи клинопись с отсчетом времени от первого солнцестояния, заклинаю!

Последняя реплика пришлась под залп ледяного ветра из каминного желоба. Шиперо в ужасе вскочил с кресла и, погоняемый воздушным вихрем, что есть мочи припустил вон, судорожно пытаясь решить, куда следует мчаться: подальше от жуткого видения или в архив – выполнять наказ.

Здравый смысл подсказывал спасаться, убираться прочь. Но ноги, не избалованные бегом, пусть и в пределах архива, точно хлысту конскому подчинились – чему-то иному, чем рассудок, потому как тщедушная тушка архивариуса уже отсчитывала ступеньки, ведущие к самому дальнему хранилищу архива. На бегу дивясь собственной прыти и слабодушию, он пошарил в карманах жилета и выудил оттуда связку латунных ключей, стараясь припомнить, какой из них принадлежит годами не отпиравшейся двери. Едва нащупав нужный, Лойд с размаху налетел на завернутый в холстину обелиск, не разглядев его в подвальном полумраке.

– Черт возьми! Да что это со мной? – выругался он, потирая ушибленную физиономию и переводя дух.

Очувствовавшись, он осмотрелся. Обелиск был не единственным каменным памятником, погребенным здесь с целью сохранности. Вдоль левой стены покоились менгиры – два истукана, изображавшие жалобные безротые лица врагов, по преданию, лишенных права на раскаяние. По правую руку от входа в подземелье на древесных сваях почивал единственный сохранившийся обломок Строяма – первого в своем роде храма, возведенного для поклонения богу Архаму иррувимцами-первопоселенцами. У противоположной стены от входа, прислонившись к одной из колонн, охранявших дверь в самый старый архив здания, вздымалась обсидиановая статуя обнаженной богини Шун – невесты бога Архама, так и не избранной им в жены по вине любви той к смертной жизни. Движения земной коры лишили тысячелетиями спящую на священных землях статую Шун левой ноги. И теперь, дабы иметь опору своему девическому естеству, она прислонялась к колонне, верной своей ноше уже несколько десятков лет – с тех самых пор, когда Лойд вместе с отцом и еще дюжиной носильщиков доставили невесту бога в ее последние покои.

В подземелье было тихо. Воздух спертый, как в настоящей гробнице. Гонец наш, немного поразмыслив, выудил из кармана брюк жестяной коробок и, чиркнув фосфорной спичкой о подошву туфель, направился к двери меж двумя колоннами. Попутно прикидывая, мог ли безликий приглядывать за ним сквозь стены, Лойд силился нащупать нужный отпор. Спичка, отслужив, потухла, и помещение потонуло во мраке. На мгновение старику почудилось, что седые волосы на его голове шевелятся, движимые теми же злыми силами, что гнали его из кабинета прочь в подвалы.

– Да гори же, черт тебя дери! – вновь помянув нечистого, тщился он дать света.

Потерпев удачу, Лойд немедля просунул тонкий заржавелый ключ в замок и, набрав побольше воздуха в легкие, навалился на кованую дверь. Та нехотя поддалась, словно пробуждаясь от долгого сна, и таки впустила незваного гостя. Легкие старика тотчас окутал сухой земляной воздух, и он с облегчением отметил отсутствие влаги – врага любых архивов. Тем не менее ценных бумаг здесь не хранилось – только глиняные таблички, куски каменной графики, фрагменты окаменелостей древней фауны, украшения из морских раковин, местами потрескавшиеся кувшины для воды и вина, охапка скребков для выделки кожи да прорва предметов быта из лавового камня, стекла и горных пород. Где упокоился искомый календарь, он помнил наизусть: отец, будучи еще в расцвете сил, часто наводил порядок в подземных помещениях и ответственность по уходу за этой частью архива часто делил с сыном, который уже тогда проникся таинством унаследованного им дела. После смерти родителя Лойд все реже и реже жаловал своим вниманием мрачный подвальный этаж, оправдывая это тем, что отец в свое время надежно позаботился о сохранности принадлежавших ему раритетов – подобно тому, как хранителям ритуала мумификации удалось сохранить телеса своих славных вождей.

Архивариус по памяти направился к одному из стеллажей, где в ряд громоздились массивные дубовые сундуки, декорированные множеством витиеватых деталей. На том, что был нужен Лойду, изображались крохотные сеньоры и сеньориты, навеки застывшие в изящной милонге. Очередной раз чиркнув спичкой и чертыхнувшись своей неосмотрительности, ведь где-то здесь были припрятаны свечные огарки, старик одной рукой приподнял увесистую крышку сундука и извлек первые попавшиеся клинописные таблички. Бегло изучив их и не найдя нужной, он отложил все в сторону и побрел за свечой. Вернувшись, приноровил ее на полку рядом с сундуком и принялся обеими руками, на ощупь собирать в кучу оставшиеся в нем глиняные письмена. Кое-как вытянув их к свету и поеживаясь от холода и нетерпения, Лойд стал перебирать одно за другим, мимолетом припоминая, сколь богата история, хранившаяся в его родовом архиве. Наконец отыскав необходимое, он схватил лампу и подсветил ею записи.

– Удивительно хорошо ты сохранился, друг мой! – протянул он, самодовольно изучая пальцами изрытый засечками предмет, будто видел его впервые. Но вдруг спохватился, припоминая, зачем он здесь.

Вглядываясь в первые строки (Лойд недурственно знал древний язык предков, поскольку добрая часть исторических документов содержала пусть более поздний, но все еще иррувимский алфавит), старик наверстал суть, наскоро прибрался в архиве и, прихватив календарь, поспешил наверх, в кабинет.

Когда лестничный пролет остался позади, герой наш, тяжело вбирая воздух, принялся гадать, не покинул ли загадочный гость его кабинет, и невольно распотешился при мысли, что все случившееся ему привиделось.

– Старый болван! – вслух подначивая себя, шагал он к двери. – Умом ты оскудел знатно!

Осторожности ради Лойд все же пошкрябал по двери костяшками пальцев и, немного помедлив, отворил ее. В кабинете все оставалось по-прежнему. Ничто не говорило о присутствии посторонних. Робким манером, стараясь не упустить из виду даже собственную тень, он прокрался к столу и бесшумно опустился в кресло, все еще крепко прижимая к себе календарь.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Лойд позволил себе моргнуть. И только он расхрабрился, чтобы заговорить с тишиной, как из камина раздался уже знакомый мрачный голос:

– Что молвит Тиофилуское летоисчисление, Лойд Евандер Шиперо? Какой сегодня день?

От неожиданности привлеченный к допросу чуть было не выронил из рук депешу. Еще раз кинув на нее нервный взгляд и ухватив им последнюю дату – день сотворения Архамом священных земель, он поторопился ответить:

– Первое солнцестояние, заставшее воскрешение священных земель, приходилось… – архивариус оборвал свою речь, судорожно стараясь составить более исчерпывающий ответ во избежание грома и молнии.

Календарь предков был устроен таким образом, что в нем не было ни лет, ни месяцев, ни недель. Иррувимцы – вразрез иным, более внимательным к смене времен года и астрологических циклов современникам, – привыкли считать, отмечая лишь те дни, когда видели солнце. Солнечная летопись брала свое начало от солнцестояния, выпавшего на сотворение земель, и велась династией жрецов, поколениями исправно вносивших в свои записи «дни жизни» и не учитывающих в них «дни мрака», когда непогодилось. В такие мрачные дни время и бытие для жителей равнин останавливались: запрещено было работать, вести беседы, пасти скот и даже принимать пищу. На те бессолнечные дни приходились лишь молитвы с обильными жертвоприношениями богу Архаму за милостью, и тот, внимая прошениям, ниспосылал на Иррувим животворное солнце. Такому световому порядку была подчинена вся жизнь иррувимцев. Самым старшим жителям, по современным меркам имевшим за плечами добрые семьдесят лет, тщательные подсчеты жрецов определяли от двенадцати до семнадцати тысяч дней жизни – в зависимости от увиденных теми солнц. Правда, исчисление прожитых лет не представляло собой привычных современности символов: каждый считал свой возраст сам и по желанию, складируя в поясной мешок из овечьей кожи кристаллитовые камушки. Подобная вольность делала невозможным точное определение возраста. Посему долгоденствие старцев измерялось разве что числом морщин – непреложным атрибутом мудрости.

Когда последние чистокровные иррувимцы оставили священные земли, жрецы потеряли счет солнцам, объявив, что дни жизни для их народа сочтены. Небо чужеземцев не могло заменить им отчего света, и стали они тогда никем. Вместе с землями они оставили и приношения, и письмена, и историческую сущность свою.

То, о чем вопрошал незримый, не было в известном понятии календарем. Скорее, это были пророчества, толковавшие о наступлении нового времени правления Архама, чему должны были предшествовать некие события.