СКЛАД

– Какая вы дура, оказывается. – И ушли в комнату.

Пока мы с вами так мило беседовали, вы держали обе руки глубоко в карманах брюк. Только плечам было дозволено как-то участвовать в разговоре. По лицу пару раз внезапно пробежал тик: одновременно подернулись правый глаз и правая ноздря. Но это только усилило ваше сходство с каким-то крупным животным из породы кошачьих – не с хищником, нет… А все-таки, знаете, вы были похожи на льва, только не на льва из джунглей, а на сытого, холеного, но очень печального циркового льва.

Я сейчас подумала о том, как много требовалось от Саши, чтобы очаровывать дам: он должен был быть остроумным, внимательным, нежным, артистичным, наконец, талантливым, еще лучше – знаменитым. А от вас – ну, ровно ничего: вы могли быть никому неведомым юношей, могли стать кем угодно, ну, хоть самым безвестным инженером, никогда не то, что не написать, но даже и не прочесть ни одной книги —

и все равно вас любили бы всю жизнь, до самой старости.

Вот чего я так и не узнала о вас: было ли вам самому известно это вам Богом данное. Случая не было спросить. Так же, как теперь я могу спросить, не уже не получу ответа: отчего, Юра, в этом своем воспоминании о Галиче вы так много внимания уделили моей персоне? И знаете, смешно получилось – сначала все в каких-то превосходных степенях: «большой душевной энергии», «выдающегося литературного дара»… А потом вспомнили, видно, что-то неприятное и обозвали «коброй».

…И множество раз потом при каждой нашей встрече, сказав мне что-нибудь доброе, иногда замечательное, вы как будто спохватывались и старались хоть как-нибудь да обидеть…

Но ни тогда, ни потом, ни теперь я не могу обидеться на вас…

Булат Окуджава

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Перечитывая «Дневник» Юрия Марковича Нагибина, по незаметным постороннему глазу приметам я поняла, что ошибалась, думая, что с момента нашей первой встречи до второй прошло десять лет. Не десять, а всего семь.

Но многое случилось и необратимо изменило нас за эти годы. Иллюзии, бурно накатившие на нас в начале «оттепели», истаяли окончательно, жизнь обрела затхлый, гнилостный запах застоя, но чем безнадежнее тонула в его трясине страна, тем с большим упоением пестовали мы свои отдельные, исключенные из жизни общества судьбы. Тем с большей легкостью вставали на путь поиска и обретения своей, неофициальной, стоящей над законом реальности.

– На киностудии «Леннаучфилъм» была принята к постановке картина – вернее «картинка» – «Последний путь Лермонтова», путь поэта из Тархановского имения бабушки в последнюю ссылку. Кто знает, зачем и кому она была нужна, какой такой образовательной цели должна была послужить – бесцельность и бессмысленность траты государственных денег и человеческих усилий – это тоже примета времени.

На студии серьезно и озабоченно решался вопрос о том, как бы это при съемках избегнуть электрических проводов и линий высоковольтных передач. Все с надеждой смотрели на нашего оператора, старого еврея Эммануила Яковлевича, он покачивал головой и обещал сделать все от него зависящее. И никому не приходило в голову, что на просторах нашей родины чудесной есть такие места, где люди живут в курных избах, а об электричестве со всеми его столбами-проводами разве что слухом слышали, а видать – не видали…

Но это выяснилось уже после того, как на место съемок на разведку послали администратора – им была я.

То-то порадовала, позвонив из Перми, нашего режиссера «со товарищи».

Для начала я одна-одинешенька оказалась в городке под названием Белинск. Станция железной дороги, ведущей в этот городок, называлась Белинская и находилась от него довольно далеко. Ехать от станции до города надо было часа два по совершенно раздолбанной дороге на раздрызганном автобусе – он дребезжал, стонал, взвизгивал на каждом ухабе, не верилось, что дотянет до конца пути. Но и пассажиры были ему подстать. Набилось их в автобус до отказа и все какие-то серолицые, повально беззубые, одетые нищенски во что-то клочковатое, нагруженные тюками с провизией. По необъяснимым законам российской нищеты в самом Белинске ни хлеба, ни каких вообще продуктов купить нельзя было, а на станции хоть что-то да продавали – вот и мотались туда-сюда жители Белинска и его окрестностей. Под дребезжание автобуса, уставшие от борьбы, сначала в очередях, потом за место в автобусе, люди примолкли, за окнами тянулись безрадостные картины не то брошенных земель, не то до последней степени неухоженных полей, гиблых посевов, и потянуло бы в сон, если бы не трясло так безбожно неравномерно, и вдруг среди наступившей тишины откуда-то с передних мест раздался протяжный жалостливый бабий взвой: «Ша-а-фер! Ша-а-фер! Астанови автобус! Сережу-слепого возьмем!..»

Рассказ, написанный полгода спустя, уже в другой командировке, я так и назвала; «От станции Белинская до города Белинска». Небольшой рассказ, он не мог вместить в себя все увиденное и пережитое мной за те две недели, что провела я в одиночестве в этих Богом забытых местах.

Я никогда не написала о селе, в котором ополоумевшие от нищеты люди не рыли ямы для сортира, а растущую вверх кучу говна загораживали лишь с трех сторон – со стороны глядящей в поле предоставляя свободный выход зловонью. Я не написала о том, как из года в год в этом селе мрут дети от дизентерии, а последний фельдшер повесился – предпоследний сбежал – и теперь стоит заколоченный медпункт, тем только и примечательный, что памятью о висельнике. Я не написала о повально безграмотных мужиках, что ставили в моей платежной ведомости кресты вместо подписи: о том, как мне напоказ проводил среди них беседу бригадир – молодой, судя по еще не сношенным галифе, недавно отслуживший.

– А вот и правильно сказал наш председатель, – назидал он мужиков, покачивая грязной ногой в домашней тапочке без задника. – Нет мордве света и не будет! Не заслужила! Потому, как своего героя не вырастила! Вот чуваши вырастили своего героя – теперя им вся привилегия выйдет…

Имелся виду чуваш – космонавт Андриан Николаев.

Многое осталось за пределами небольшого рассказа. Он кончался тем, что слепой аккордеонист говорит упившейся в усмерть за длинную дорогу бабе: «Вставай, я доведу тебя…» К навстречу закатному солнцу уходит вдаль, твердо ступая по пыльной дороге, слепец, а рядом, цепляясь за него, семенит, спотыкается, кое-как ковыляет на распухших ногах пьянчужка…

Конечно, я знала, что ни этот рассказ, ни другие, раньше написанные, ни повесть «Сила» никто печатать не будет. И это меня не слишком огорчало.

Написано еще было мало, еще очень остро ощущалось что могу и должна писать лучше, а главное – вокруг меня было много поэтов, прозаиков, избравших своим поприщем «вторую литературную действительность». Огорчало лишь то, что и в этой «второй действительности» мне никак не удавалось о себе заявить – вот она я!

Время от времени по-дурацки кокетничая, я говорила кому-нибудь из своих литературных приятелей: «А знаешь, я тоже пишу…»

И всегда в ответ слышала одно и то же: высокомерное, снисходительное, иногда раздраженное, но одно и то же: «Ну, пиши-пиши, писать никому не запрещается…» Один только оказался оригинальней прочих:

– Писать, – сказал он мне, – не в жопе чесать, – и заткнул мой рот поцелуем. Потом, слегка отдышавшись, задумчиво добавил, – впрочем, руки-ноги есть – пиши…

Юрий Маркович однажды спросил меня: «Вика, что вы такое в жизни натворили, что мне никто не хочет поверить, что вы талантливая писательница?»

Но это уже было много позже. А пока я продолжала писать и одновременно творить то самое – просто жить: лаяться в очередях, суетливо, всегда наспех исполнять множество своих домашних обязанностей, вырвавшись из дома впадать в неистовое веселье, утверждая за собой славу эксцентричной раскованной особы. Постоянные болезни мамы и дочки вынудили меня оставить работу, но времени писать стало не больше, а меньше. Приоткрыв дверь моей комнаты и застав меня за столом, мама всякий раз грозно пророчествовала:

– Пишешь? Ну, пиши, пиши! Ты допишешься!

Сна никогда не спросила меня, что же я пишу, да я и не сказала бы ей. Встав из-за стола, я убирала все бумаги в ящик и запирала его на ключ. Наверное, это и укрепило маму в мысли, что я пишу бесконечные письма любовнику.

Меж этих вялотекущих дней ранним утром раздался звонок, и незнакомый мужской голос сказал, что звонит из гостиничного номера Александра Аркадьевича Галича по его просьбе. Он серьезно болен, очевидно, у него воспаление легких. На мое счастье дома оказался Миша – он только что переболел гриппом, но еще не выходил из дома, поэтому отпустил меня, взяв на себя все домашние дела.

На далеком Московском проспекте, в неуютном, похожем на опрокинутый шкаф, номере гостиницы «Москва», Саша то выныривал из забытья, то вновь в него погружался. Молодой человек, один из армии бессмысленных визитеров всех заезжих знаменитостей, какими-то только им ведомыми путями узнающих, когда, где и в каком номере остановился их кумир, на сей раз попал «как кур в ощип», но надо отдать ему должное – не бросил Галича в беде, увидев, что его лихорадит, выпросил у дежурной термометр. Когда столбик ртути подобрался к сорока, вызвал неотложку. Сашу хотели увезти в больницу, но он умолял этого не делать, подождать до утра, и, несмотря на крики дежурной, молодой человек остался с больным. Врач неотложки сделал укол и высказал предположение, что это воспаление легких.

Оставшись с Сашей одна, я все-таки узнала у него, как и с чего все началось. Оказалось, что едва поселившись в этом номере, он почувствовал боли в суставах – «ну, знаешь, это привычные ревмокардические боли, я вызвал неотложку и уговорил врача, он не хотел, но я уговорил сделать мне болеутоляющее» – вот тут бы мне насторожиться и вспомнить странные Сашины рассказы – но не вспомнила, не вспомнила и тогда, когда Саша сказал, что укол врач сделал очень плохо, теперь рука болит ужасно, там затвердение и вчерашний врач неотложки велел держать грелку, но грелки нет. Я пошла к дежурной выпрашивать грелку, и она голосом бывалой надзирательницы объявила мне, что больному в гостинице находиться нельзя, если я не заберу его, она вызовет «скорую» и отправит его в больницу.

Саша умолял меня о двух вещах: не звонить в Москву, не сообщать жене о его болезни и не отдавать его в больницу. Значит, надо было его забрать к себе. Мой дом на далекой ленинградской окраине, с его чистенькой бедностью обстановки и шумной жизнью за стеной родителей и ребенка, не казался мне подходящим прибежищем для Александра Аркадьевича, но делать было нечего, и я позвонила Мише. Он сказал, что вызовет такси и приедет за нами. Но то ли он не сразу вызвал, то ли такси долго не шло, его все не было и не было. Саша бредил, что-то невнятное бормотал, внезапно садился на кровати и, размахивая одной рукой – вторая, видно, здорово болела – уверял кого-то, не видимого мне, что «все это абсурд, ерунда, с этим невозможно…» и, не договорив, падал на подушки. Потом я помогла ему дойти до уборной, потом он уснул, и я решила сбегать в аптеку за жаропонижающим.

Вернувшись, я застала в вестибюле Мишу. Он отпустил такси, но здесь, на Московском, такси поймать не проблема, тем более что собрать Сашу и свести его вниз не представлялось мне делом быстрым. Каково же было мое изумление, когда открылась дверь вызванного нами лифта, и из него прямо на нас вышел Саша в пальто, одетом на пижаму, поддерживаемый высокой пожилой дамой. Слабо улыбнувшись, он сказал: «Вот, меня забирают…»

– Раиса Львовна Берг, – энергично представилась дама и тут же распорядилась: – Идите за такси, – сказала она Мише. – А вы держите, – она сунула мне в руки Сашин чемодан. – Вы поедете с нами, вас ведь Вика зовут? Вот и прекрасно: ваш муж может ехать домой, а вы поедете с нами, вам нужно будет завтра в восемь часов быть у меня, я должна буду уйти, у меня лекция. По дороге вы зайдете на рынок, купите для Александра Аркадьевича цыпленка.

То, что Саша был здесь внизу, сам своими ногами спустился, – уже казалось мне невероятным, то, что эта женщина появилась в его номере за те пятнадцать минут, что я бегала в аптеку и успела поставить его на ноги, одеть в пальто, собрать его чемодан и теперь так решительно знает, кому куда и что – все было невероятно, у меня у самой что-то поплыло в голове, но вместе с тем от ее решительности стало легче на душе – с меня и Миши был снят груз ответственности, и мы радостно подчинились всему – Миша поехал домой, я с Сашей к Раисе Львовне – просто для того, чтобы лучше запомнить адрес и завтра не плутать.

Теперь я не помню точно, где она жила, но все – и район, и дом, и этот ход с черной лестницы, и сама квартира Раисы Львовны – было сплошной достоевщиной. Квартира деленная, еще по дороге Раиса Львовна успела рассказать мне о нескончаемой распре с соседями из-за того, что она захватила себе выход на черную лестницу и тем самым создала иллюзию отдельной квартиры, хотя сортир и ванная остались в ее коммунальной части. То, что прежде было огромной и бесполезной прихожей, благодаря поставленным в ряд массивным шкафам и буфету и еще каким-то выгородкам, стало кухней, столовой, еще двумя крошечными комнатками, двери которых выходили в столовую, и коридором, ведущим в коммунальную часть квартиры. Из него можно было пройти в еще одну принадлежащую Раисе Львовне отдельную комнату. В нее и водворили Александра Аркадьевича.

Она являла совой заброшенный филиал ботанического сада – длинная, узкая, с одним окном в торце, вся сплошь заставленная разнокалиберными горшками с растениями, большинству которых я не знаю названий, но первое, что бросалось в глаза, – это густой слой пыли на каждом листе, так что зеленого тут не было ничего – все сплошь серое. Каждая плоскость в этой комнате была покрыта густым слоем пыли.

Пока Раиса Львовна стелила бывший кожаный диван – сразу справа от двери, я с ее согласия старалась что-то сделать с полом: возила по нему шваброй с мокрой тряпкой. Раиса Львовна извлекла откуда-то подушки, двумя из них заткнула яму в диване, поискала, но не нашла белья и бодро застелила диван своим старым халатом; третью подушку обернула ночной рубашкой, положила ее в изголовье дивана, кинула вместо одеяла на это скорбное ложе какую-то ветошь и велела Саше ложиться. А ему уже было все равно, лишь бы лечь, только сумел ответить на вопрос Раисы Львовны, что бы он хотел на завтрак.

– Если можно – кефира. Только ради Бога, не беспокойтесь, если его не будет, – и провалился не то в сон, не то в забытье.

– Нет, ты подумай, – поражался он на следующее утро, когда я принесла ему кефир, я был уверен, что это невозможно! Я всегда прошу домашних купить мне кефир, а они всегда говорят мне, что его в магазине не было!

Я не знала, что ему на это ответить, все, что я могла бы ему сказать, было бы «грубым реализмом жизни».

Раиса Львовна еще некоторое время металась в сборах по квартире, давая мне на ходу разные наставления, но перед тем, как покинуть дом, поразила меня явлением совершенно беспримерной хозяйственности.

Вообще кто-то когда-то потом сказал мне, что она была влюблена в Александра Аркадьевича. И это могло бы выглядеть диковато – прямая, подвижная, но крайне неухоженная женщина, лицо в морщинах, седые волосы собраны на макушке в кичку, на ногах какая-то старушечья обувка – ничто в ее облике не могло бы навести вас на мысль, что ей свойственны некие романтические настроения. Даже мысль о том, что у нее есть две взрослые дочери, не слишком с ней увязывалась. Но, наблюдая ее, довольно скоро можно было уловить у нее одну незаурядную черту – это способность чрезвычайно здраво концентрировать и направлять свою энергию на решение проблем, достойных внимания, и совершенно изолировать при этом проблемы, с ее точки зрения, недостойные каких-либо усилий. Я думаю, у нее, дочки академика, это свойство могло быть врожденным, но могло быть и благоприобретенным в детстве, благодаря жизни с прислугой, избавленности от всех неприятностей быта. Но как бы там ни было, она обладала естественной способностью отделять важное от пустяков: научная работа, защита двух диссертаций, профессорство – разумеется, это достойно усилий; грязь, пыль, тряпки, духи-помады – разумеется, никаких; достойными внимания могли быть книги, личности, знания, но не быт. Поэтому огромные банки с засоленной зеленью – в одной укроп, в другой – сельдерей и с третьей – петрушка, – извлеченные из холодильника, в котором, как потом выяснилось, больше ничего не было, сильно поразили мое воображение,

– Если у вас в доме больной, – сказала мне Раиса Львовна, – запомните, вам достаточно сварить бульон только из сельдерея, и человек получит все необходимое для восстановления сил.

И я запомнила.

Раиса Львовна ушла, я разделала на кухне цыпленка, и уже было собралась воспользоваться ее советом, как раздался звонок в дверь и в квартиру, как шаровая молния, влетел знакомый мне врач-психиатр по имени Миша. Мы бывали у него во время приездов Саши в Ленинград; в его квартире, расположенной прямо над рестораном Кавказский» на Невском, Саша при полном сборе гостей опробовал на публике каждую новую песню и очень ценил эту возможность. Миша был хранителем огромной магнитофонной коллекции песен Галича. Но, как многие врачи-психиатры, он был человеком не вполне нормальным. Влетел, растолкал Сашу и тут же стал рыться в своем потертом, набитом всякой всячиной портфеле. Вытащил какой-то заплесневелый батон, потом какие-то гаечные ключи, а потом завернутые в тряпицу ампулу и шприц.

Я говорю ему:

– Что вы собираетесь делать?