Вера, Надежда… Любовь (сборник)

– Угу, угу… – кивала в ответ Татьяна, обгладывая куриную ножку.

– Матвей каждый год приходит к нашему Данилке «дедморозить». А Данчик – умница, если даже и узнает его, все равно не говорит. И всегда ждет… Вы держитесь Матвея, он надежный, а мы вам рады!

Присоединившийся к торопливой трапезе Дед Мороз вынул из мешка два букетика искусственных цветов и с поклоном вручил обеим женщинам:

– Даша, ты познакомилась с моей Снегурочкой?

– Не совсем… Может, останетесь с нами? Скоро муж с работы придет.

– Нет, дорогая моя, зачем губить детскую веру в Деда Мороза? А то еще напьюсь и начну бородой себя обмахивать!

– Ну, смотрите… А как зовут-то Снегурочку? – крикнула хозяйка вдогонку.

– Таней, Татьяной меня зовут! – отозвалась Татьяна уже за дверью.

Снова автобус, робкое ожидание чуда, расцвеченное уличными огнями, настроение такое, что хочется запеть: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..»

Дед Мороз словно мысли уловил:

– Спасибо вам большое, Снегурочка! Простите меня, вы, наверное, устали. И вообще… Так как, вы сказали, величать-то вас?

Водитель высунулся из кабины, показал на часы:

– Куда везти?

Татьяна вдруг поняла, что они остались одни. Назвала свой адрес… в унисон с Дедом Морозом. Шофер привычно крутанул баранку. «Снегурочка», смутно заподозрив недоброе, подняла на спутника испуганные глаза:

– Откуда вы знаете, где я живу?

– Нет, это вы откуда знаете, где я живу? – пробасил Дед Мороз и, спрыгнув с подножки, подал руку Татьяне. – Вот мой подъезд…

– А вот мой, – махнула она рукой на соседний подъезд и засмеялась: чудеса начали сбываться.

– Может, заглянешь? – с надеждой подмигнул Дед Мороз, решив по-соседски перейти на «ты

.

– Может! – задорно тряхнула она головой. – Может, потом и ты ко мне?

– Может!

Она вспомнила, что одета в будничное платье и косметику бы пора обновить.

– Может, сначала ко мне, потом к тебе, а?

Они немного попрепирались на тему

может

и сошлись на том, что встретятся на нейтральной полосе: выйдут на улицу ровно к одиннадцати часам.

Птицей взлетев на свой третий этаж, Татьяна скинула дубленку прямо на пол в прихожей, разоблачилась на ходу. Скорее под душ, скорее смыть прошлую жизнь, пустоту комнат, бессонницу, холодные рассветы!.. И остановилась.

Что это она себе вообразила, Снегурочка… снежная баба? Ведь ничего настоящего не было! Кроме настоящего Деда Мороза. Всего лишь маленькая новогодняя интрижка, не обязывающая ни к чему ни ее, ни его, ни к чему, естественно, не приводящая… Но губы почему-то складывались в улыбку, глаза сверкали, и в первый раз за много лет, глянув в зеркало, Татьяна увидела там не одиночество, нет, увидела себя, красивую. Очень даже ничего для своих тридцати семи! А если приодеться, накраситься, то с такой, как она, куда угодно не стыдно пройтись!

Платье глубокого изумрудного цвета сидело изумительно. Обошлось без феи-помощницы. Никто же не знает, сколько платью лет. Глаза – загадочные, русалочьи в тон наряду. Немножко серебристо-зеленоватых теней, румяна ни к чему, щеки без того краснеют, как подумаешь, что… На ногах вместо хрустальных туфелек – домашние тапочки. Правда, на каблучках. То есть тапочки в руках, на ногах унты. На улицу же выходить. И карета с усатым кучером не будет подана. Зачем, если

принц

, как выяснилось, живет в соседнем подъезде? Да, последний штрих – малахитовые серьги, взгляд в зеркало. Хозяйка Медной горы. На миг вернулось было лицо одиночества, и Татьяна показала ему язык. Все, можно выходить.

Не спеши

, – одернула себя. Оставалось десять минут. На столе все о’кэй, горячее в свое время разогреется в микроволновке. Татьяна торжественно поставила на стол второй прибор. Подумала и поместила на середину новогодние свечи. Теперь точно все.

Вышла. Он уже ждал у подъезда. Не Дед Мороз и не Ален Делон. Мужчина чуть старше ее. Если приглядеться, вполне симпатичный.

– Ну, здравствуй, принцесса, – сказал он восхищенно. – А я-то думал, чудеса случаются только в детстве…

Покрывало из лоскутов

Николай преподавал рисование в школе, где мужчин, как известно, всегда дефицит. Молодые безмужние учительницы, разумеется, не преминули опробовать на потенциальном женихе свои чары, но он не торопился. Лишь отметив третий десяток лет, Николай встретил ту, на которую пал его выбор. Тут уж не стал тянуть – без околичностей предложил избраннице руку, сердце, а вместо шалаша – малосемейку с обещанием рая и прочих прелестей совместной жизни. Девушка тоже недолго канителилась с согласием, оценила серьезный нрав Николая, основательность его намерений, да и просто понравился он ей.

Сыграли негромкую свадьбу, и новоиспеченный муж привел юную супругу в свой малогабаритный Эдем. Дарья принесла с собой баул – это было все ее имущество, причем большую его часть занимало лоскутное покрывало. Раскинула пестрядь на топчане, переставшем быть холостяцким, и – ах! – в глазах зарябило, а суровая комната сразу обрела недостающий уют. Николай дрогнул: творческая душа художника горячо откликнулась на незамысловатую красоту творения талантливых рук. Лоскуты были прилажены не абы как. В нехитром, казалось бы, рисунке жила неизъяснимая гармония, и словно несуетные движения угадывались в узорах простых аппликаций, подобранных с любовью и умелым сочетанием красок.

– Мама сшила, – сказала Дарья гордо. – В приданое мне.

Скоро над супружеским ложем засверкала написанная маслом картина. В ней, в середине лоскутного разноцветья, как на летнем лугу, сидела веселая девчонка Даша, одетая в любимую домашнюю рубаху Николая. Рубаха была синяя, и небо над косицами синее, а ворот на смуглом плече приспущен – не удержался муж от искушения чуть-чуть обнажить «натурщицу»… Живопись узоров в точности копировала рисунок покрывала, и чудилось, что над топчаном висит зеркало.

Позже Дарья рассказала маленькие истории лоскутов. Ведь до того, как сделаться покрывалом, каждый лоскут был одеждой и сохранил в Дарьиной памяти, а может, и в своей, чьи-то слова, события, время… Вот, например, эти голубые отрезки – от сарафана Даши. Сарафан летел вместе с ней, несся за мамой, цепляясь на бегу за дужки подойника: «Мамочка, смотри, я – птица, эгей!» Радость семилетней жизни хранили голубые лоскуты. А серый в белую крапинку ситчик, скромно вписанный в общую канву, был маминым платьем. Рукава по локоть открывали руки, пахнущие молоком, и такие же, как парное молоко, теплые. Они никогда не лежали праздно. Они умели все женское – шить, вышивать, вязать, доить, месить, стирать, пеленать, и мужское – рубить дрова, колоть лед, таскать тяжести… Эти руки имели власть над вещами и таили тихую нежность. Как же любили дети прикосновение маминых рук! Погладит – и уходят обиды, утешается боль, хорошо… ласково…

Светло-коричневые в темную полоску лоскуты могли бы, наверное, поведать, о чем думал Дашин отец. О виноватых мыслях его, полных угрызений ночных вздохах. Но были такие мысли-вздохи недолгими и перемежались пижамной «безработицей» в слишком частые разгульные дни. В молодости отец считался первым парнем на деревне, балагуром и весельчаком. Женился, а остепениться не сумел, и не он повзрослел, а веселье выросло, потребовало вначале рюмку, затем бутылку, две, три… и вовсе потеряло им счет.

Марии, так звали мать Дарьи, полной мерой довелось хлебнуть доли оскорбленной жены, униженной жены и, наконец, избитой жены. Да, не раз приходилось бежать из дома через окно с подросшей Дашей. У обеих под мышкой по ребенку, остальные молча следом – прыг в осеннюю темень, в слякоть-холод, и скорее, скорее цепким выводком, дрожащей гроздью за мамин подол…

В редкую разумную неделю душа отца мучилась виной, не вином, и отдыхала. В семье устанавливались мир и покой. Наверстывая упущенное, отец работал, не покладая рук, и недостающей любви не жалел он тогда для домочадцев. Малыши усаживались рядом на полу у печи. Дерево пело в папиных мастеровитых руках, разбрасывало золотые стружки, а из-под пальцев вдруг возникали то лошадиная головка на длинной палке, то крутые «волны» мутовки-ытыка, что взбивают жидкую сметану в пушистую массу, сиреневую от голубичного варенья, как вечерние облака. Отец в избытке чувств и раскаяния ловил малышей, нюхал темя: «Эх, глупый папка ваш… злой…»

«Не злой! – жалела Даша. – Не злой!» И добавляла тихо: «Когда трезвый».

С некоторых пор она стала отмечать красными крестиками в календаре его пьяные дни. Но год за годом все меньше выпадало не «праздничных», не красных недель – до тех пор, пока отец после инсульта не превратился в тринадцатого, самого хилого и капризного ребенка своей жены.

А дети – девять девочек и три мальчика – радовали мать. Рано обнаружилась в них склонность к точным наукам и, успешно заканчивая школу, дети один за другим начали поступать в вузы.

…Но вот – скорбный черный лоскут на покрывале. Умер отец. Мало оставил доброй памяти в детях, а все равно жаль. Матери – жаль сильнее. Любила. Что бы там ни было в жизни – любила.

Вслед за первым черным – второй, круглый, как горестный крик. Утонул по воле коварного половодья двадцатилетний сын. Снова черный лоскут. Другой сын, умница, добрейший человек, пошел по кривой отцовской дорожке, да и свернул на ту, что не возвращает обратно…

Узнавая Марию ближе, Николай дивился твердости тещиного характера, главной черте ее – жертвенности. Никогда бы не подумал раньше, что жертвенность может быть сильной, а вот поди ж ты… Мария не задерживалась там, где царило спокойствие, спешила навстречу чьей-то боли, раздору, тоске. «Ты, мама, как МЧС, – шутили дети, – как скорая помощь и пожарная машина». А она ведь и впрямь спасала, лечила, тушила ссоры.