Опиум. Вечность после

– Мне бы побольше ума в детстве…

– Что было бы?

– Меньше тупых поступков с моей стороны, Ева. Стыд – жалкое чувство в сравнении с тем, что я теперь испытываю. После всего.

– И что же ты испытываешь? – надавливаю.

Дамиен поворачивает голову к окну, стискивает зубы и после недолгой паузы признаётся:

– Я должен был любить тебя… а не ненавидеть. Ты – мой единственный по-настоящему родной человек. Из-за их ошибок мы наделали своих.

– Не все братья и сёстры любят друг друга, Дамиен. Ты идеализируешь то, чего у нас не было, но на деле дети ссорятся и враждуют независимо от родства.

– Я бы любил тебя… и защищал.

– Что мешало тебе если не любить, то хотя бы не третировать Еву-сводную сестру?

– Глупость, недостаток жизненного опыта, детский максимализм и заложенная в генах жестокость. И отсутствие любви. Да, не удивляйся, мне тоже её не хватало.

– А между тем, мать души в тебе не чаяла и вечно лезла с нежностями, заботой и советами. И отец любил, пусть и своей сдержанной любовью, но любил и любит сейчас. Не жалуйся! – делаю глоток из своего стакана с соком, потому что в горле пересохло от этого странного разговора. – Я помню, ты однажды рассказывал, как сильно тебе не хватало матери, а ведь она почти всё время была рядом! Она всегда любила тебя.

– Именно поэтому теперь я не хочу даже пытаться заменить реальность иллюзией. Они не понимают нас? Пусть! Не принимают? Пусть! Мне плевать на всех! Важно только то, чего мы двое хотим. А я хочу просыпаться с ТОБОЙ, заниматься любовью с ТОБОЙ. Жизнь свою прожить хочу с ТОБОЙ! Мы мечтали о наших детях, семье, но если это невозможно, я согласен на всё, что могут дать нам альтернативы: приёмный ребёнок или банк спермы – как ты скажешь, так и будет. Я знаю одно: последние четыре года были для меня невыносимы и бессмысленны, и я чувствую, что и для тебя тоже. Тогда ответь мне: что в этом правильного? В каком именно месте всё это – правильно?

Его взгляд тяжёлый, жёсткий, металлический. Так смотрит только сильный мужчина, загнанный в угол обстоятельствами, доведённый до отчаяния своей беспомощностью что-либо изменить. Нет такого решения, шага, действия, которое он мог бы совершить, чтобы вырвать нас из этой безысходности.

И, тем не менее, я отчётливо вижу в его зелёных, но так умело выдающих себя за карие, радужках дерзость. Словно он всем бросает вызов: мне, родителям, фальшивым партнёрам, обществу, всему миру. И если этот мир одобряет и принимает людей, искажающих базовые понятия морали и допустимости, почему он не может принять нас?

Я знала, чувствовала, что он дошёл до точки, потому и начал мне писать, потому и позвал на эту встречу. Но молчу, потому что ответов на его вопросы нет. Смотрю на его руки и вспоминаю, какие они на ощупь, как ласкали меня, какими нежными были. Его пальцы, запястья и та часть руки, которая видна под часами и рукавом дорогого пиджака, кажутся мне необыкновенно красивыми. Наверное, так всегда и бывает: когда человек настолько сильно желанен, всё в нём кажется особенным.

– Ответь, Ева, – требует.

– Я не знаю, что отвечать, – честно признаюсь.

Дамиен отрывает от меня свои пронзительные глаза и смотрит на залив. А я – снова на его руки. Потом шею, ключицы, видимые в раскрытом вороте рубашки. Хочется прижаться к ним губами, помня, как именно он реагирует на подобное. Постыдно, запретно хочется.

Мне нельзя об этом думать, нельзя! Отрываюсь от него и тоже смотрю на серый залив.

– Они назвали нас Адамом и Евой, – сообщает тихим прохладным тоном.

– Что?

– Да?миен – моё второе имя. Первое – А?дам. В школе смеялись, спрашивали, где моя Ева…

– И что ты отвечал?

– Ничего. Я думал, нет никакой Евы, и никогда не было. А она была. Жила себе в далёкой Австралии и ждала своего часа, чтобы вернуться, – его лицо внезапно становится мягче, губы растягиваются в искренней нежной улыбке.

– Почему я никогда не слышала твоего первого имени?

– Ну… однажды мне надоело быть А?дамом, и я решил стать Дамиеном.

– А у меня тоже есть второе имя, – признаюсь.

– Я знаю.

– Откуда?

Поднимает брови, но взгляд сосредоточен на бокале с белым вином:

– Ева-Мария, так ведь?

– Да…

– Красота во всём, даже в имени, – задумчиво констатирует. – Знаешь, как тяжко искать тебе замену?

Дамиен поднимает глаза, и смотреть в них тяжело. Невыносимо.

– Знаю. Так же нелегко, как и тебе, – признаюсь.

– И, тем не менее, ты её нашла.

Решаю молчать о своих отношениях с Вейраном: это наше с ним грязное бельё, и демонстрировать его Дамиену неразумно. Да и гадко, честно говоря.

– Мы могли тысячу раз догадаться, маяки были повсюду: имена, общая фамилия, близкие даты рождения, сходство во внешности, эта тяга друг к другу… Ты знаешь, после первой же нашей ночи вместе я понял, что так, как с тобой, не будет ни с кем. Странное, почти непреодолимое притяжение, а ведь мы просто спали…

– В этом нет ничего странного – девять месяцев бок о бок в одном тесном, очень ограниченном пространстве. Мама ведь сказала, что мы близнецы: места было мало, и мы вынуждены были обниматься, – улыбаюсь.

Я очень хорошо понимаю, что он имеет в виду, потому что помню то состояние неожиданного комфорта и покоя, когда его руки впервые меня обняли. Потом они же обнимали во сне, и это был самый сладкий и самый полноценный сон в моей жизни. И все последующие наши ночи мы всегда спали в обнимку, даже если было жарко, даже если у меня были критические дни, и мне не хотелось его объятий – его руки всегда были на мне.

Страшно теперь осознавать причину, по которой те объятия были особенными и отличались от всех других в моей и, наверное, его жизни тоже.

– Я хотел сказать, – продолжает свою мысль, глядя вначале в окно, затем вновь на меня, – что мы не хотели знать правды. Поэтому слепо не замечали подсказок.

– Возможно, – соглашаюсь.

– Зачем замуж так быстро выскочила? – внезапно меняет тему.

– Он предложил, я согласилась.

– А любовь?

– Она есть, – утвердительно киваю головой, будто сама себя убеждаю.

Или я думаю, что она есть.

– Хорошо, – Дамиен криво улыбается, затем прячет губы в своём бокале.

Спустя минуту, справившись с первыми эмоциями, неожиданно громко и уверенно добавляет: