Сопротивление материала. Том 3. Так не бывает

Мать не нашлась, что на это ответить. Она с изумлением смотрела на свою внезапно повзрослевшую дочь, осознавая, что совсем не знает эту юную женщину со строгим профилем, сидящую сейчас передней в кресле. Больше того: от неё, этой незнакомки, теперь зависит её, матери, личное счастье. И Елена Степановна, неожиданно для себя самой, обратилась к ней, как к равной.

– Постарайся меня понять, пожалуйста. Я знаю, о чём ты думаешь: Славик и всё такое…

– Не трогай Славика, пожалуйста! – Саша резко обернулась и метнула в мать этой фразой так, что та внутренне отпрянула.

– Ну, хорошо, хорошо. Не буду. Только одно слово: если это настоящее, то вы всё равно будете вместе. Если же нет – у тебя таких славиков ещё будет целый воз!

– Как у тебя? – жёстко усмехнулась Саша.

– Александра, не будь такой жестокой! У меня могло быть много мужчин, если бы я этого захотела. И у тебя будет!

– Мне не надо «много»… – Она собиралась сказать: мне нужен один, но продолжать не стала.

– Ну, как бы там ни было, – продолжила мать, – Тебе только восемнадцать, а мне уже сорок два. И я хочу устроить свою жизнь! – закончила она с вызовом.

«На обломках моей», – подумала Саша с горечью. Она вдруг почувствовала, что если ещё минуту останется в одной комнате с матерью, то закричит. Резко поднявшись, она посмотрела на мать сверху и вдруг, на короткое мгновение, увидела перед собой не суровую и мстительную богиню, перед которой трепетала всю свою жизнь, а жалкую, испуганную и женщину с мольбой в глазах.

– Я остаюсь, – тихо, почти шёпотом, сказала она. – Ты ведь это хотела услышать?

И быстро вышла из комнаты.

Глава 5. Горюшко

Она думала, что сейчас разрыдается, и быстро шла к кровати, чтобы скорее упасть на неё и зарыться лицом в подушку. Но, подойдя, вдруг остановилась и просто села на край. Глаза её были сухи, горело только лицо. Она сидела в темноте, не зажигая света, без единой мысли в голове, не чувствуя ничего, словно за ней вот-вот придут, чтобы вести на казнь, и она уже попрощалась со всем, что было дорого в этом мире. Сначала было так тихо, как если бы она вдруг оглохла. Но спустя какое-то время Саша услышала негромкий бабушкин голос. Мать принялась было ей возражать, но бабушка остановила её и какое-то время говорила одна. О чём – Саша не слышала. Потом снова всё смолкло. Кто-то прошёл на кухню. Всё это время Саша продолжала неподвижно сидеть на краю кровати, стиснув кулаки и зубы.

Она не знала, сколько прошло времени, когда дверь медленно отворилась и в проёме показался бабушкин силуэт. Вера Сергеевна остановилась и, очевидно, вглядываясь в темноту, спросила:

– Сашура, ты спишь?

Саша сглотнула и почти беззвучно ответила:

– Нет.

Бабушка потопталась неуверенно.

– Я включу свет? – и, не дождавшись ответа, потянулась к выключателю.

– Не надо, – просипела Саша и нажала на «жучок» ночника. Мягкий свет лампы под абажуром осветил комнату и бабушку, стоящую в дверях с поднятой к выключателю рукой. В другой руке она держала чашку. С тревогой взглянув на внучку, она подошла к её стороне кровати и поставила чашку на тумбочку.

– На-ка, выпей чаю, детка!

– Спасибо, – ответила Саша одними губами.

Вера Сергеевна опустилась рядом с ней на кровать, и Сашу качнуло в её сторону. Некоторое время сидели молча.

– Пей, остынет, – вздохнула наконец бабушка.

Саше не хотелось чаю – ей вообще ничего не хотелось. Но она взяла чашку и отпила. Это был самый обычный чай, довольно крепкий, как она любила, две ложки сахара. Глоток его смочил сухой язык и прожёг горячую дорожку в горле. Она вдруг ощутила жажду и принялась пить, обжигаясь, пока не осушила всю чашку до дна, вместе с осевшими туда чаинками. Поставив пустую, ещё горячую чашку на блюдце, жадно втянула воздух и выдохнула:

– Спасибо!

– На здоровье, милая, – отозвалась Вера Сергеевна, думая о чём-то своём. И вдруг она взяла Сашину руку и заговорила: – Тебе нет никакой необходимости сторожить меня здесь. Я сказала матери. Чувствую я себя вполне прилично – на ногах и, слава Богу, при памяти. Живут же другие одни, и ничего. Вон, хоть Антонина Карповна: обе дочки в Москве, а у Марьи Афанасьевны так и вообще сын в Америке. Так что езжай и спокойно поступай в свой институт! Ну, и потом, Серёжа тут. Я могу к нему переехать.

Серёжа, младший брат матери, поздний и неожиданный ребёнок, родившийся, когда Елена Степановна уже училась в институте, жил здесь же, в Раздольном, в старом саманном домике бабушки и дедушки, и всё ещё оставался холостяком. Весь поглощённый своей страстью к растениям, он превратил дом и участок в опытную станцию и работал агрономом в ближайшем совхозе, поля которого начинались сразу же за городской чертой. Саша вздохнула: особо надеяться на Серёжу не стоило, хотя он, конечно, никогда не отказал бы матери в помощи. Старенький дом, обставленный весьма по-спартански, был, по сути, его лабораторией. В доме не было удобств, если не считать самодельного душа, устроенного в отгороженном углу кухни, а так называемый туалет представлял собой дощатый сарайчик в конце участка. Но Серёжу это мало беспокоило: главное, что в доме была вода! И отопительный котёл, которым, ещё при жизни отца, заменили дровяные печи.

Саша с трудом могла представить, чтобы бабушка водворилась в этом доме теперь. Ей нужен покой, устроенный быт и уход, а с этим там было не очень. Правда, зато ей не придётся подниматься на третий этаж…

– А квартиру можно будет сдать, – сказала Вера Сергеевна и украдкой вздохнула. – Деньги лишними не будут.

Всё это представлялось Саше странным и довольно сомнительным, но, в общем-то, реальным. Как бы там ни было, в беспросветном мраке отчаяния, в который её повергло неожиданное заявление матери, загорелся тоненький лучик надежды, и она ухватилась за него, ещё не зная, выдержит ли эта эфемерная ниточка груз её проблем. Но Саша была благодарна бабушке уже и за надежду. Она опустилась на пол и, обхватив бабушку обеими руками, уткнулась лицом в её колени, в подол старенького байкового халата, истончившегося от многочисленных стирок и хранящего вкусный запах не то блинов, не то сдобы.

Новый год встретили тихо. Мать была вся поглощена обретённым счастьем и от этого молчалива. Иногда она с опаской, как на незнакомку, поглядывала на Сашу, но в её глазах больше не было досады, как раньше, когда она видела в дочери только горькое напоминание о её отце. Поздно вечером, когда все ложились, она по-прежнему подолгу говорила по телефону, и было понятно, что мысли её уже не здесь, что она уже отделила от себя этот отрезок своей жизни, на который смотрит теперь из своего счастливого далека. Всё замечательно устраивается: мама переедет к Серёже – а почему бы и нет, ведь жила же она там большую часть своей жизни! Сашка, если поступит в свой институт, прекрасно может обосноваться в общежитии и приходить к ним с Женей иногда по выходным.

В первых числах нового года мать уехала, и жизнь Саши и Веры Сергеевны потекла прежним порядком.

В феврале приехал на каникулы Славик. Они встретились у входи в парк – излюбленное место их свиданий было покрыто толстым слоем снега, а после недавней оттепели и коркой наста – и несколько минут разглядывали друг друга. Саша смотрела на милые неправильные черты и испытывала странное чувство: он казался ей тем же, но немного другим. В чём заключалась перемена, она не знала. Но это был уже не тот мальчик, с которым они сбежали от всех в тот незабываемый день, девятого мая, и самозабвенно целовались в глубине парка. «Я просто от него отвыкла», – решила она, и в этот момент он привлёк её к себе и склонился к её лицу. «А он ещё вырос!» – успела подумать Саша, проваливаясь в знакомую синеву глаз.

Они виделись каждый день. Погода стояла переменчивая, как и всегда в это время: февраль в Раздольном – это уже начало весны. Днём подтаивало и начинало капать с крыш, у южных стен домов образовались прогалины, в которых, под пожухлой прошлогодней травой, уже обозначились зелёные ростки. Но влажный ветер был холодным, и Вера Сергеевна велела Саше звать Славика в гости:

– Погода самая простудная, лучше уж сидите дома! – притворно ворчала она.

Славик сперва был скован, но, когда Вера Сергеевна напоила его чаем с оладьями и вареньем, оттаял.

– Пойду, прилягу! – сказала бабушка и тактично удалилась в спальню, а Саша увлекла Славика в гостиную и закрыла за собой дверь.

Это были восхитительные и мучительные безмолвные часы, когда они говорили друг с другом только глазами, поцелуями, прикосновениями. Поцелуи уже не могли утолить их желания, и от последнего шага их удерживала только близость бабушки, которая, конечно, никогда бы не вошла к ним, но…

Сколько раз потом Саша горько пожалела, что сдержала себя и его и не позволила этому случиться! В мае пришло последнее письмо от Славика. Она недоумевала: это письмо было полно нежности и не предвещало разрыва. Бесплодно прождав месяц, Саша позвонила Букину. Тот ничего не знал.

– Я же последний раз говорил с ним ещё в феврале, когда он был здесь, а писем он мне не пишет, – сказал он, но обещал спросить у матери Славика.

Сама не своя от беспокойства, Саша ждала звонка. Лёшка позвонил на другой день, но не сообщил ничего нового: мать говорит, что у него всё нормально, учится. Всё что угодно лучше, чем неизвестность! Саша наступила на горло собственной гордости и разыскала сестру Славика, которая училась в соседней школе «со спортивным уклоном».

– Понятия не имею! – беззаботно отвечала та. – Он иногда звонит, и они с мамой о чём-то разговаривают. Спроси у неё.

Этому совету Саша не последовала. Кто она такая, чтобы приставать к малознакомой женщине с вопросами о её сыне? Она даже не знала, было ли известно той об их со Славиком романе.

И она стала тревожно ждать каникул. Ведь на каникулы-то он приедет! Даже если всё кончено, она хотела знать об этом наверняка.

Но он не приехал. Больше того: Чех вообще исчез с экранов радаров, как сказал Букин. Никто не знал о нём ничего, а мать продолжала хранить молчание.

С этим нужно было как-то жить. Была ещё хрупкая надежда узнать что-то на месте – когда она поедет сдавать экзамены в Питер. Но при мысли о Питере Саша чувствовала теперь только страх, так как подозревала: что бы она ни узнала там, это вряд ли принесёт ей утешение. Она забросила занятия и утратила к ним всякий интерес. Собственно, она утратила интерес ко всему, безразлично ответив матери и бабушке, что никуда не поедет и поступать не будет.

Лето, необычно жаркое даже для этих мест, тянулось томительно. Раздольный плавился в его лучах, тонул в зыбком, колеблющемся мареве, казался Саше миражем в бесплодной пустыне, порождённым её усталостью и жаждой. Спасаясь от сочувствующих глаз бабушки, от её мягких рук, даже самые прикосновения которых стали мучительным напоминанием о её боли, она убегала из дома и долго кружила по улицам, выбирая самые безлюдные и старательно избегая тех мест, где когда-то была так счастлива. Бродила по одноэтажным улочкам, в которых никогда не бывала прежде. Здесь, под окнами маленьких уютных домиков, благоухали пёстрые палисадники, пчёлы гудели над цветами, как невидимый орган, раскачивали розовые, белые и пурпурные головки флоксов. Не считая пчелиного гула, было удивительно тихо. Только иногда из-под ворот лениво протявкает собака да донесётся обрывок фразы из открытого окна. Тротуары здесь были излишней условностью – просто кое-где, под разномастными заборами, пунктиром шла тропинка из щебёнки – и Саша медленно брела по дороге, стараясь держаться тени: машины сюда заезжали редко. Это стало её анестезией. Она шла и шла, до полного изнеможения, и только когда колени начинали подламываться от усталости, поворачивала к дому, чтобы, придя, повалиться на кровать и забыться на час-другой.

Днём она исправно и аккуратно, как машина, выполняла рутинные домашние обязанности. Старалась щадить бабушку, разговаривала с ней на безопасные, обыденные темы, следя за голосом, чтобы он был ровным и будничным, и даже не подозревая, как это выглядит на самом деле. Вера Сергеевна с бессильным сочувствием смотрела на Сашино бесцветное лицо, её сердце сжималось от этого голоса, сухого и шершавого, как старая бумага. Если бы она могла обнять внучку, как делала это ещё совсем недавно, спрятать её в кольце своих рук от бед и неприятностей сурового мира! Но вот беда-то, Сашино горе поселилось в ней самой, в её собственном юном, неокрепшем сердце, а от этого уже не спасти лакомствами, не прижечь йодом, как разбитую коленку. С ним ей придётся справиться самостоятельно. Как-то пережить.

Саша стала бояться ночи: всё, от чего днём можно было отгородиться домашними делами или, наконец, сбежать на улицу, теперь, в темноте и безмолвии, набрасывалось голодным зверем, принималось рвать в клочья живое, пульсирующее сердце. Чтобы не беспокоить бабушку, она стала уходить в гостиную, на диван, захватив свою подушку, и однажды сдалась – стала стелить себе там с вечера. Пыталась читать – но глаза бессмысленно скользили по тексту, ни одной фразе не удавалось зацепиться за шестерёнки сознания, которые бешено вращались на холостом ходу, накаляясь и вибрируя, до бесконечности прокручивая один и тот же вопрос, на который не было ответа.