Приговоренный

Приговоренный
Виктория Викторовна Михайлова

Какой будет наша страна через пять десятков лет? Мир меняется, и мы постепенно меняемся вместе с ним. Наши дети и внуки построят для себя новую реальность, где человек так же смертен, и так же может ошибиться. Но это не беда. Ведь все можно исправить. Стоит только запустить самую обыкновенную машину времени. Содержит нецензурную брань.

Моя семья

– Сдал? – донесся из соседней туалетной кабинки голос моего сокурсника Аликбека.

– Не-а, – буркнул я, тупо разглядывая одну и ту же попадающуюся на глаза надпись. На дворе конец века, а люди все ещё пишут маркерами на стенах общественных уборных!

–Да чего там физику не сдать?! – возмутился приглушенный пластиковой перегородкой голос.

– «Босс» меня дискриминирует, – пытаясь застегнуть джинсы одной рукой, буркнул я, – потому что гомофоб.

– НАГЛАЯ ЛОЖЬ! – раздалось с другой стороны. Я подскочил от неожиданности.

Боз Орашевич, мой преподаватель по физике, которого все зовут «Босс» не только за созвучное имя, дожидался меня у зеркала. Аккуратный и невысокий, он внимательно разглядывал себя в огромном зеркале. Как и многие таджики, он выглядел так, что невозможно было определить его возраст. В меру глубокие морщины у него уже появились, но было их немного. А седых волос вообще не наблюдалось. Профессор достал из нагрудного кармана маленькую расческу, провел по волосам и, придирчиво оглядев себя в последний раз, повернулся ко мне.

–Вы не можете сдать зачет, – спокойно сообщил Босс, – потому что вы, Владимир Ильич, имбецил. И ваши родители тут совершенно ни при чем. Даже вы должны это понимать.

– Просто я гуманитарий, – я тоже подошел и притулился рядом.

– Так и поступали бы на геофак, – развел руками Босс.– Зачем вы мучаете себя, меня и ваших УВАЖАЕМЫХ родителей? Что навело вас на мысль, что вы должны стать историком? Это же адский труд! Нужен определенный склад ума, если вы не готовы осесть на веки вечные где-нибудь в провинциальном архиве. Тут и физика, и высшая математика. И сопромат. А вы, извините, с первого курса по моему предмету филоните. Чтением книг можно было обойтись раньше, лет эдак сто назад.

– Я ему помогу, – к зеркалу с другой стороны подошел Аликбек, – это ж физика! Там же все на поверхности!

– А на работу вы вместе устроитесь? – сурово осведомился Босс, – будете за своего друга на кнопки нажимать. И на «точку» с ним пойдете?

Мой приятель потупился. Как и все «восточные» парни, он уважал стариков, профессоров и правила. Хоть и родился в Питере, и даже родители его, узбеки по национальности, тоже были коренными жителями культурной столицы. Я у них дома редко бываю. Они меня не то, чтобы не любят. Просто относятся с осторожностью. Но дружить со мной сыну не запретили. Что ни говори, а родаки у Альки вежливые, терпимые и очень добрые люди.

На самом деле Босс любит студентов. Как преподавателю ему цены нет. Но он человек старой закалки. Начинал работать, когда ещё седьмой айфон был в моде, где-то в начале века. Трудился в каком-то американском институте, говорят, даже самого Хокинга застал. Так что ему есть, с кем меня сравнить. И сам он по всем показателям гений, даже с какой-то маньякальной шизой и официальным диагнозом. Кажется, что он ненавидит именно меня, но на самом деле Босс всех считает имбецилами. И в чем-то он прав. Чтобы работать на «аппарате времени Хокинга», ходить в прошлое, безнаказанно перекладывать там предметы и давить бабочек, нужно не просто знать физику. Там дышать нужно по секундомеру.

– Ну, вот что, – Босс тяжело вздохнул и вручил мне белую пластиковую «входную» карточку, – две недели вам на подготовку. Берите в помощь кого хотите и учите. Учите БЕЗОСТОНОВОЧНО!!! На совесть. Чтобы я вас ночью разбудил и вы мне без посторонней помощи объяснили, как работает «аппарат Хокинга». Вы меня поняли?

Мы с Алькой неистово закивали.

Давайте знакомиться. Зовут меня Владимир Ильич Захаров. Я студент-историк. Учусь в Питерском государственном универе на истфаке. Ну, учусь, это громко сказано. Я стараюсь изо всех сил. Не сплю ночами, зубрю и надрываюсь. Это Аликбек «учится». Вечером лекции перечитал, и наутро уже в реакторе без подсказки ковыряется. А я не учусь, я вкалываю. Хотя, возможно, причина всему моя трудоголия. «Папочка» меня всегда так утешает. Я везде выкладываюсь. В детском саду, в школе, в институте и в спортзале. Встаю рано, ложусь поздно. И чтобы чувствовать себя хорошо, мне все время нужно быть чем-то занятым. Выходные меня не то чтобы не интересуют. Просто я чувствую острую потерю времени, когда ничего не делаю.

Быть может, вы подумали, что моего «папочку» зовут Илья Захаров? А вот и нет. Семья наша нестандартная. Отцов у меня двое, а мамы вообще нет. Вернее, биологическая мать где-то есть. Не из пробирки же я появился. Но с нами она не живет. Папы взяли меня в детском доме. Это было давно, почти двадцать лет назад. Тогда однополые браки в России уже регистрировали, а вот детей им усыновлять пока не позволяли. «Папочка» говорит, что сперва им вместо ребенка установили приложение на телефон и понаставили по всему дому видеокамер. Проверить, справятся они или нет. Прежде, чем выдать двум людям с высшим образованием и не хилыми зарплатами сироту на руки, их заставили помыкаться по инстанциям. И везде доказывать, что они не маньяки и не педофилы. Что ребенка берут не для того, чтобы разобрать на органы. Мои отцы одни из немногих, у кого все получилось. Хотя мы втроем порядочно натерпелись, а самое страшное слово из моего детства это «опека». Мне скоро двадцать, а я все ещё вздрагиваю, когда вижу людей в форме службы соцобеспечения.

Анкетные данные усыновленного ребенка моим отцам поменять не дали. Я так и остался Владимиром Ильичом, как меня записала биологическая мать, оставляя в доме малютки. Это делается для того, чтобы женщина, когда созреет, смогла бы легко свое оставленное в роддоме чадо найти. Хотя ослу понятно, что за девятнадцать лет времени у неё было предостаточно. Когда я был маленький, ждал, что мама вернется за мной. А сейчас даже рад, что она меня тогда оставила. Отцы у меня замечательные. Один шумный, нервный ипохондрик, а второй – злой и веселый пофигист. Словом, очень разные. Иногда непонятно, как эти двое вообще поженились. Я их делю на «папочку» и «батю».

«Папочка» хирург-офтальмолог. Не то чтобы знаменитый, но известный. Елисей Святославович Кромской. Коренной петербуржец в сорок-лохматом поколении. Любит французское вино, печеных улиток, маленькие пирожные. Принципиально не ходит в кино, и телевизор не смотрит. А косметики у него больше, чем у любой из моих сокурсниц. Папочка говорит, что работая с людьми, нужно всегда выглядеть хорошо. Он же глаза лечит. Можно сказать людям в душу каждый день заглядывает. Ещё папочка страдает ипохондрией. Хотя, это мы с батей от его ипохондрии страдаем, а сам он наслаждается. Аптечка у нас в доме рассчитана на длительную осаду чумного города. В ней четыре (!!!!) вида градусников. Аспирин – это для слабаков. Мы лечимся только тем, о чем пишут ведущие медицинские журналы. Батя над Папочкой все время смеется, и называет его «специалистом по правой ноздре». Потому, что в левой тот ориентируется значительно хуже, а нос в целом для него и вовсе загадка.

Пожалуй, у моих родителей нет ничего общего, кроме затейливых имен. Тогда пошла мода на все старославянское. «Батя» – Братислав Святогорович Остапчук, познакомился с будущим мужем в армии. Он служил в спецназе, а папочка проходил альтернативную службу санитаром в медсанбате. «Батя» – потомственный милиционер. Этим все сказано. Он любит пиво и может запросто закусывать его магазинными сухарями. Человек он строгий, даже жесткий. Говорит мало, и обычно его слово душит любую начавшуюся дискуссию в зародыше. Дед и бабка с его стороны такие же милахи. А прабабушка и вовсе сорок лет отработала в колонии строгого режима. Слов нет, как они все «рады», что сынок встретил «папочку». Когда наступает его очередь готовить, мы дружно наживаем себе панкреатит и гастрит на «мусорной еде». Зато его трудами я не курю, не пью, и не ругаюсь матом. Но как вы думаете, кого из них двоих я сильнее боюсь?

– Мне конец, – выдохнул я, пряча пластиковый ключ в сумку, – папочка меня загрызет.

– Спокуха! – Алька ухватил меня за рукав, и поволок к двери, – лучше один раз увидеть чем две недели слушать. Пошли. Я сейчас тебя с таким человеком познакомлю!

Дом купца Ипатьева

«Такого человека» звали Коловрат Вавилович Санаев. Преподавал он прикладную механику, но образование имел историческое. Выглядел профессор Санаев отвратительно. Всем своим видом он подчеркивал непричастность к моде, гигиене и общественному мнению. Джинсы болтались на нем мешком, свитер был из того мешка сделан, а кроссовки, стоптанные и запыленные, на первый взгляд выглядели, как разные. И, кажется, оба левые.

–Значит так, – мужчина выпустил мне в лицо струю ароматного дыма из облупившегося старенького вейпа, – на «точке» не трындеть. Людям, буде, такие встретятся, в глаза не смотреть. Руки держи в карманах. А лучше пойди, поройся в горшке с цветком.

–Зачем? – удивился я. Но к подоконнику все-таки подошел, и даже сухую землю пальцем потрогал.

–Затем, – спокойно объяснил Коловрат Вавилович, – что чистые ногти раньше были уделом буржуев. А за твою новомодную стрижку, да чистые волосы, там и застрелить могут. Ты уверен, что хочешь выйти на «точку»?

Конечно хочу! Да я ради этого третий год носом землю рою! Ночами в библиотеке копаюсь. Хорошо, что сейчас можно в любом университете мира книги прямо через интернет читать. Иначе пришлось бы мне по миру помотаться. Как и все мои ровесники, я сейчас был уверен, что знаю о Великой Октябрьской революции все. А про расстрел царской семьи могу хоть сейчас написать три, нет, ПЯТЬ дипломов!

–Ну-ну, – апатично кивнул Коловрат Вавилович.

Он подошел к шкафу, достал оттуда обычную картонную коробку, из тех, в которых продают обувь. Внутри оказались жестяные банки с чем-то вонючим.

– Чего застыл? – буркнул он, обильно набирая пальцем какой-то желтой мази из полупустой жестянки, – разоблачайся!

Я окинул взглядом содержимое гардероба. Грязные, залатанные как попало вещи лежали на дне шкафа, висели на гвоздях. Вешалок, и даже перекладины, на которой они могли бы висеть, в шкафу не было. Профессор мотнул головой в сторону стоптанных сапог. В комплекте к ним шли холщевые штаны, покрытая коричневыми пятнами мятая косоворотка, и почему-то кожаная куртка с алым тряпичным бантом на лацкане. Прежде, чем позволить мне водрузить на голову потертый картуз, профессор Санаев щедро смазал мои волосы каким-то жиром.

– Вазелин, – бросил он в ответ на моё возмущенное шипение.

Стало понятно, что это в его глазах были исчерпывающие объяснения. Я тяжело вздохнул и поглядел на себя в запыленное зеркало. Вот оно, лицо моей будущей профессии! Огромный детина, с месяц немытой головой, втиснутый в поношенную одежду с чужого плеча.

– На, – вместо объяснений, профессор сунул мне в рот какую-то кислую таблетку. И через минуту мои зубы имели вид прокуренных кариозных обломков, – все, что куришь, оставляй тут. На «точку» можно брать только самокрутки.

Я заверил его, что не курю. И через полчаса мы вдвоем уже стояли возле «реактора». Профессор выглядел, как бандит с большой дороги. В такой же кожаной куртке, суконных портках, и застиранной крестьянской рубахе под кожанкой. Только на поясе у него болталась черная кожаная кобура. А на художественно состаренных зубах тускло выделялась металлическая коронка. По-хорошему, реактор нужно называть «машиной времени». Но из уважения к создателю этот аппарат так и назвали, «Аппарат времени Хокинга». В будущее он не возит, только в прошлое, и обратно. Откуда выехал, туда и возвращаешься. Да и в пространстве реактор никого не перемещает. Доберешься до места, а там уже своим ходом. Поэтому специалисты и называют это «точкой». А ещё все машины время от времени ломаются. Поэтому историку сейчас и нужна физика, сопромат и высшая математика. В прошлом ты как в космосе. Сам сломал, сам и ремонтируй. И если не починишь, никто тебя не спасет. У меня предательски задрожали коленки.

Сюда, в лес под самым Екатеринбургом, мы на такси приехали. А до города я на самолете добрался, даже проголодаться не успел. Это проще чем трястись на телеге по раздолбанным дорогам, как объяснил мне профессор Санаев. В этом вопросе я ему полностью доверял. Родителям я наврал, что на практику поехал. Хотя чего наврал-то? Много кто из студентов-третьекурсников на «точку» выезжает. Другой вопрос, что меня сюда Аликбек привел по своему пропуску. И если что случится, его из института попрут. Тут же в голову полезли разные мерзкие мысли. Не зря, ой не зря реактор при жизни изобретателя засекречен был! В студенческой среде ходили разные страшилки про оставшихся и оставленных, разорванных при перемещении и погибших при исполнении сотрудниках всевозможных малоизвестных институтов прикладной истории. Я в последний раз глянул на Коловрата. Он невозмутимо курил махорку.

А вот к дому купца Ипатьева, переселенного со всей семьей на дачу, предстояло идти пешком. Подметка от моего сапога почти сразу же оторвалась, и пришлось её подвязать веревкой, любезно предоставленной профессором Санаевым. И пока мы шли по утренним улицам города, я видел, что у многих встреченных нами тоже были драные сапоги, поношенные лапти, а двое мрачных, тощих мальчишек, кативших тележку с огромной бочкой воды, были вообще босиком. Город был на осадном положении, народу на улицах было мало, а те, кого дела все же выгнали в такую рань из дома, спешили поскорее убраться с улицы. Отчетливо слышались тихие глухие раскаты. Где-то стреляли из больших орудий. У ворот стояли две одетые в черное старухи. Одна принесла с собой ведро с тряпками, а вторая держала корзину с какой-то снедью. Коловрат остановился рядом, а я уставился на забор. Поверх стальных прутьев, или из чего там у купца Ипатьева была сколочена ограда, были прикрученные обычной проволокой доски. Никаких просветов между ними не наблюдалось. Все было сделано криво, но крепко.

Женщины оказались монахинями из ближайшего монастыря. Они опасливо косились на нас, но не уходили. А я не знал, куда девать глаза. Руки у меня дрожали, и мне казалось, что это всем заметно. Из-за забора слышался визгливый собачий лай. Наконец, калитка, тюнингованная грубо обструганными досками, приоткрылась, и в щель высунулось небритое тревожное лицо. Мужчина глянул на монахинь, на Коловрата, и долго разглядывал меня. А я стоял, и думал, что надо было послушать Босса, и валить ко всем чертям с исторического факультета. Но тут мужчина что-то проворчал, и нас впустили во двор.

Двор был огромный, но весь какой-то захламленный. Доски, колотые дрова и какие-то хозяйственные инструменты лежали почти у самой калитки. Тут же стояла чья-то тощая лошадь. Телега, которую она, судя по всему, тащила, перегораживала двор посередине, отделяя дом от ворот, намертво заколоченных. По двору с лаем носился нечесаный спаниель. Окна в доме тоже были забиты досками, но уже похуже. Здесь строители меньше старались, а на втором этаже три окна вообще оставили открытыми. Оттуда кто-то выглядывал, но я не стал всматриваться. Все-таки, я здесь человек новый, чужой. Не мудрено, что меня разглядывают.

Открывший калитку мужчина сделал нам знак идти за ним следом. Монахини молча потопали к дверям. Коловрат Вавилович дернул меня за рукав, и я, опустив голову, втиснулся вслед за ним в открытую лишь на половину дверь. В передней было темно. Свет сюда проникал через щели между досками, но его не хватало. Женщины ушли куда-то наверх, а нас с профессором сопроводили в другую сторону. Мы спустились по лестнице, и, пройдя узким коридором, остановились у небрежно побеленной стены в комнате с низким потолком. Тут было всего одно оконце, прикрытое красивой решеткой, но света от него было чуть. В комнате заметно воняло плесенью.

–Вот тут все и произойдет, – выдохнул Коловрат, когда мы остались одни, – через два дня.

Не та профессия

– А ты молодец, – похвалил меня Коловрат Вавилович, – держишься. На «точке» всякое случается. От меня, бывало, студенты в лес убегали.

– Зачем? – язык ворочался с трудом. Навалилась какая-то тоска и страшно не хотелось дальше оставаться в этом подвале. Мы стояли у стены, и я не мог отделаться от мысли, что для меня тоже нет отсюда выхода.

– Со страху, – охотно пояснил профессор, оправляя и без того тесно сидящую кожанку, – я, вот, уже не первый раз на этом расстреле присутствую. А страшно до сих пор.

– Можно не смотреть? – тихо спросил я.