Тайны Нью-Йорка

Эффи минуту додумала, вышла и возвратилась через несколько минут с флаконом в руке.

Она встала на колени перед Бамом, налила себе в руку несколько капель благовонной эссенции и начала растирать виски пьяницы. Затем, преодолев отвращение, подула немного на лоб, освежая таким образом его пылающую голову.

Не прошло и пяти минут, как Бам глубоко вздохнул и попытался приподнять голову.

Тогда Эффи обвила руками его шею и приподняла голову. Нельзя представить себе ничего более странного и отталкивающего, чем сочетание этих двух соприкасающихся голов! Одна – царственно красива и свежа, другая – искажена и порочна.

Она еще раз смочила ему виски духами.

На этот раз Бам вздрогнул и встряхнул головой, будто этот запах пронзил его насквозь. Конечно, в кабачке «Старый флаг» едва ли можно было научиться дегустировать духи. Неизвестное всегда страшит…

Губы его дрогнули и предприняли определенное усилие произнести какое-то слово.

– Он приходит в себя, – сказала Эффи.

Бам заворчал и – о, верх неприличия! – вместо горячей благодарности произнес совсем иное:

– Да пошли вы к…

Затем Бам предпринял попытку вырваться из рук Эффи и приподняться, но снова обессиленно повалился на ковер.

– Черт возьми! – пробормотал он: – Да оставите ли вы меня в покое? – Потом он добавил: – Я хочу пить.

Красавица смочила ему губы водой, нисколько не теряя присутствия духа.

– Тьфу! – заворчал пьяница. – Что за мерзость вы мне дали?

При этом он поджал ноги и попробовал встать. Эффи, ловко воспользовавшись этим движением, приподняла его с силой, которую нельзя было подозревать в ней, и бросила в кресло. Бам опустился на подушки, просевшие под тяжестью его тела… Первым ощущением его был испуг. Он опять попытался привстать и снова упал, ругаясь.

Затем, будто проснувшись, открыл глаза и стал осматриваться.

– Вам лучше? – спросила Эффи ласковым голосом.

Бам обернулся, ища того, к кому бы мог быть обращен этот вопрос и, конечно, никого не обнаружил.

– Я говорю с вами, – сказала Эффи. – Я спрашиваю вас: лучше ли вы себя чувствуете?

– Да право… право… ничего! Благодарю… – бормотал Бам, у которого в голове мысли плясали бешеный танец.

– Успокойтесь, – сказал в свою очередь Тиллингест ровным голосом, – и не бойтесь ничего. Вы у друзей.

Тогда Бам вытаращил глаза.

– У друзей? Я-то? Здесь?

Он никак не мог предположить, что у него есть друзья в таких салонах, убранных роскошными тканями, с такими толстыми коврами и мягкими креслами.

Следуя естественному течению мыслей, он перевел взор с окружающей его мебели на себя самого и решил, что если чудеса существуют, то кабак «Старый флаг» еще мог превратиться в роскошнейшее жилище, но уж никак не Бам – в изящного джентльмена.

Действительно, его одежду никак нельзя было назвать изысканной. Нечто вроде жакетки, когда-то клетчатой, черно-белой, а вследствие изношенности ставшей одноцветной и бесформенной, плохо скрывало полное отсутствие белья. Что же касается панталон красноватого или скорее непонятного цвета, то они свисали клочками на его башмаки, перевязанные тесемками, и без одной подошвы, что была потеряна во время рысканья по улицам.

Тем временем Бам все более приходил в себя благодаря тому внутреннему очагу, тепло которого возвращало его к жизни.

Вдруг какая-то мысль промелькнула в его глазах. Он обернулся к Эффи и смущенно кашлянул.

– Не можете ли вы, мисс, дать мне каплю виски?

Девушка взяла с камина дорогой резной графин и принесла его на хрустальном подносе. Тиллингест взглядом дал понять дочери, что желает остаться с этим человеком наедине.

Эффи кивнула. Когда она выходила, Бам встал, прислонился к спинке кресла и низко поклонился ей. Поклон этот был достоин актера Фредерика Леметра в роли Робера Макера!

Бама освещала лампа с матовым колпаком. Это был хорошо развитый двадцатилетний парень. Его густые черные волосы падали на лоб крупными завитками. Он откинул их назад обеими руками, как чистят траву граблями. Лицо его было в фиолетовых крапинах, но под налетом пьянства и разврата можно было заметить изначальную правильность его черт. Нос, довольно широкий у ноздрей, имел прямую и благородную форму. Чувственный рот окаймлялся густыми черными усами, и темно-каштановая борода, к которой бритва не прикасалась целую неделю, кустилась вокруг щек и подбородка.

– Дело в том, – начал банкир, – что я очень болен… Я умираю. Позвольте мне не терять время на вступление. Отвечайте на мои вопросы как можно короче…

Тон умирающего произвел некоторое впечатление на Бама, и он на всякий случай поклонился.

– Сначала нужно, – продолжал банкир, – чтоб вы знали, у кого вы находитесь и кто я такой. Мое имя Тиллингест, хозяин «Банка Новой Англии».

Чтобы представить себе весь эффект, произведенный этим вступлением, нужно увидеть мусорщика, у которого Ротшильд попросил бы взаймы два франка.

Бам отшатнулся.

– Что такое! – воскликнул он.

Он хотел уже заявить, что ничего здесь не украл, да и не собирался ничего красть, но сдержался и уставился на банкира в ожидании разгадки…

– Назвав вам свое имя, – продолжал Тиллингест, – попрошу и вас представиться…

– А вы не знаете меня?

– Возможно.

– Меня зовут Бам, – ответил не без достоинства завсегдатай «Старого флага», – я Бам из дома «Трип, Моп, Бам и компашка», хорошо известного в Нью-Йорке, – сказал он, цинично осклабившись.

– Я сказал вам, что не могу терять ни минуты времени… В настоящий момент ваше счастье в ваших руках… Советую вам не терять его… Напрягите лучше свою память и скажите, не имели ли вы какого другого имени…

Бам колебался. Его недоверчивые глаза остановились на бледном лице умирающего.

– Нет, – резко ответил он.

– Вы неоткровенны… напрасно… или ваша память изменяет вам… Позвольте помочь ей… Не родились ли вы в Антиохии в пятидесяти милях от Сан-Франциско?

Бам молчал.

– Одним словом, – продолжал нетерпеливо Тиллингест, – вас зовут Джон Гардвин, и вы сын Майкла Гардвина, повешенного десять лет тому назад за убийство своего брата, Айка Гардвина.

Бам сжал кулаки и сделал угрожающее движение в сторону банкира. Нисколько не смутясь этим покушением, банкир протянул руку, взял маленький револьвер, лежащий на стоявшем рядом столике, и небрежно положил его к себе на колени.