Страна огненных птиц

Страна огненных птиц
Винцесь Мудров

Историко-публицистический очерк "Страна огненных птиц" был написан еще в "доинтернетную" пору, но тем не менее не потерял своей актуальности и будет интересен как широкому кругу читателей, так и тем, кто собирается посетить Албанию.

Винцесь Мудров

СТРАНА ОГНЕННЫХ ПТИЦ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

Ходячий утопленник, убогая роскошь, зияющие высоты… Подобные сочетания семантически контрастных слов называют оксюморонами. Напишите рядом «береза» и «Фергана», и вы сразу ощутите невозможность такого соседства в реальной жизни: нечего делать березе в Ферганской долине, не выживет она там.

Оксюмороны – порождение господ литераторов и существуют обычно только на бумаге, оно и понятно: литература весьма мало связана с жизнью, она лишь жизнеподобна. Поэтому переход оксюморонов в реальность носит откровенно патологический характер. Допустим, вы слышите, что спикер киргизского меджлиса прибыл с официальным визитом в Вашингтон. «Странно, – думаете вы, – почему до сих пор спикер меджлиса Гондураса не прибыл в Москву?»

Давным-давно, в счастливое застойное лихолетье (счастливое лихолетье!), русским юношей Витей Мудровым овладели две иррациональные страсти: любовь ко всему белорусскому и любовь к незаметной европейской стране, находившейся от возлюбленной Белоруссии в полутора тысячах километров. Написать рядом «Белоруссия» и название этой совершенно чужой страны – и получится типичный оксюморон. Когда русский юноша Витя Мудров подрос и превратился в белорусского прозаика Винцеся Мудрова, он пошел еще дальше. Объединил две страсти в одну и написал очерки об этой незаметной стране – можно жизнь прожить, а о ней не услышать, – на белорусском языке! Таким образом был достигнут эффект шокирующего контраста.

Дело в том, что белорусский язык не более заметен, чем та terra incognita посреди Европы, о которой пойдет речь. Белоруссия – единственная из республик бывшего СССР, где не выполняется закон о придании статуса государственного языку коренного населения. Это не Украина и уж тем более не Молдавия с Литвой. Кроме дикторов и ведущих гостелерадио и тонюсенькой прослойки национально ориентированных интеллектуалов, белорусским никто в быту не пользуется, даже учителя и преподаватели этого языка. В газетах на белорусском зачастую только шапка – название издания. Литература на белорусском выпускается ничтожными тиражами, но и она годами пылится на магазинных стендах, к которым никто не подходит.

В средние века белорусский был распространен значительно шире. Древнейший документ на этом языке – послание смоленского (!) князя от 1229 года. В Великом княжестве Литовском белорусский длительное время был государственным, однако сами белорусы никогда собственной государственности не имели и постоянно находились под тем или иным владычеством. Процессы полонизации и русификации поставили в конце концов белорусский язык на грань исчезновения. Последние удары ему наносились уже при советской власти – в частности, в 1933 году была проведена реформа письменности, и сейчас сторонники национального возрождения, включая и В.Мудрова, пользуются дореформенной версией, «с мягкими знаками» (белорусские слова как слышатся, так и пишутся, поэтому после мягких согласных положено ставить мягкий знак, как, например, в слове «песьня»; сталинская реформа помимо прочего запретила подобное употребление мягкого знака).

Мудров совместил два раритетных объекта, столь малозаметных, что едва ли не мнимых, – географический и лингвистический. В мире логики его поступок необъясним: писательская душа – головоломный лабиринт, полный туманов и дымовых завес, искаженных теней и призраков. «Люби все то, что редкостно и мнимо», – завещал Владимир Набоков.

Мудров полузабытым-полузабитым языком рассказал о полузабытой-полузабитой стране. Публикация попала в посольство этой страны в Москве. Сотрудники посольства и журналисты в основном неплохо владеют русским языком. По-белорусски они не сумели прочитать ни строчки. «Что такое «дзецi»? – спрашивали они потом Мудрова. – И что такое «ён»? Собственно, и не всякий человек, для которого русский язык родной, догадается, что «дзецi» это «дети», а «ён» это «он».

Винцеся Мудрова пригласили в Москву и представили послу. Он был поражен знаниями гостя о своей стране. Во время беседы белорусский прозаик схватил лист бумаги и стал увлеченно показывать, по каким горам и долинам проходила давно демонтированная железная дорога. Посол ничего не знал о ней и посмотрел на секретаря по культуре: может, тот, старший по возрасту, подтвердит или опровергнет информацию гостя? Секретарь не на шутку задумался и вдруг воскликнул: «Да-да, я помню, меня мальчиком возили к родственникам именно по этой узкоколейке!»

Когда я предложил Мудрову сделать русский перевод очерков и напечатать их в хорошем российском журнале, он сказал: «Тебе что, делать больше нечего? Ну, кому это нужно!»

Люби все то, что редкостно и мнимо, – напомнил я себе. А затем обзавелся дореформенным и послереформенным словарями, отложил в сторону недописанный роман «В логове Сиона-2» и превратился в переводчика.

    Александр Черницкий

* * *

Тихими вечерами, в часы, когда даль еще не затуманена и когда вода за бортом приобретает удивительный лазурно-зеленый оттенок, на палубах круизных теплоходов бывает тесно от пассажиров. Статные дамы в белых шортах, их утомленные круизной любовью седоголовые спутники, шоколадно-загорелые обольстительные девицы, спортивного вида парни в широченных «бермудах» и прочая публика стоят в это время на палубах и, опершись руками о перила, зачарованно глядят вдаль – туда, где бирюзовые волны Адриатики шумно встречаются с берегом, где склоны гор опалены розовым светом гаснущего солнца, расчерчены острыми тенями кипарисов и усыпаны светлыми точками каких-то странных, похожих на белых черепах, сооружений. «Черепахи» эти извилистой цепью лежат вдоль побережья, в полном беспорядке ползут по горам, и пассажиры теплоходов, впечатленные таким явлением, начинают громко обсуждать, что бы это могло быть.

Обсудив, путешественники решают, что это, скорей всего, дачные домики оригинальной конструкции, но немногочисленные пассажиры, у которых в руках бинокли, не соглашаются с этим: для жилья «черепахи» слишком малы. Статные дамы начинают беспокоиться, вертеть головами, их седые спутники с погасшими сигаретами в губах выхватывают друг у друга бинокли, и это продолжается до тех пор, пока на палубе не появится какой-нибудь старый морской волк. Приостановившись на миг, он приложит к кустистым бровям ладонь, после чего сипло выдохнет:

– Идем возле Албании. Это там у них доты понатыканы…

На мгновение воцарится тишина, и круизники вспомнят, что есть такая страна – Албания, про которую никто ничего не знает и в которую никогда не заходят крупные круизные теплоходы.

БЕТОННЫЙ БУНКЕР КАК ФАКТОР ИСТОРИИ

1968 год отмечен на скрижалях Клио студенческим бунтом в парижском Латинском квартале, спасением тов. Брежневым социалистических завоеваний в Чехословакии и пуском в эксплуатацию цементного завода в албанском городе Фуше-Круя. Кто-то, видимо, улыбнется, прочитав эти строки, а потому, используя творческую манеру Альбера Камю (Камю, как известно, любил побеседовать на страницах своих произведений с воображаемым оппонентом), повторимся: «Да, уважаемые, – цементного завода в Фуше-Круя». А в ответ на обвинения в несоответствии последнего звена предложенной цепочки событий первым двум предложим оппонентам закрыть глаза и представить себе пространство площадью в двадцать восемь тысяч квадратных километров, а на этом пространстве – семьсот тысяч бетонных дотов. Одинаковых, трех-четырех метров в диаметре огневых точек, с полукруглым верхом и узкими щелями амбразур.

…Доты в Албании – на страх врагам и на удивление потомкам – стоят повсюду: на берегу моря и на перекрестках дорог, в городских парках и на сельских улицах, у подножия высоких гор и на самых высоких вершинах, где они скрыты от человеческих глаз белыми шапками облаков. Эти железобетонные фортеции были изготовлены на упомянутом фуше-круйском заводе и по плану диктатора Энвера Ходжа (албанцы называют его просто Энвером) и должны были превратить Албанию в неприступный бастион социализма на Балканах. Согласно этому плану, дотов необходимо было установить около трех миллионов – как раз столько, сколько жителей в стране, чтобы каждый, даже ребенок, мог занять в час суровых испытаний свою огневую точку и дать сокрушительный отпор возможным агрессорам – американо-английским империалистам и советским социал-империалистам.

Полностью реализовать предначертания великого вождя, однако, не удалось. В 1985 году вождь умер, процесс дотизации остановился, и более двух миллионов албанцев так и не познали счастья заиметь индивидуальный железобетонный бункер. Таким образом, «бункерное мышление», которое было свойственно коммунистическим лидерам многих стран, у лидера албанских коммунистов приобрело просто параноидальную форму.

Сегодня албанцы не очень любят вспоминать Энвера, стараясь к тому же как можно быстрее убрать с глаз следы его эпохи. Бетонные бункеры обкладываются дерном, что делает их менее заметными; длиннющие, похожие на громоотводы шесты с острыми пиками на концах, которыми были сплошь уставлены огороды и виноградники (на случай приземления вражеских парашютистов) давно спилены; на горных дорогах установлены, наконец, дорожные указатели (во времена Энвера их не устанавливали по стратегическим соображениям). Албания превращается в открытую демократическую страну, однако призрак великого вождя еще долго будет врываться в людские сны и тревожить память гордых албанцев.

Читая эти строки, кто-то из читателей может увидеть за всеми этими обвинениями неприкрытую советчину. И впрямь – слишком по-советски получилось. Обвинил во всех грехах великого вождя и по старой советской традиции подытожил сказанное проникновенно оптимистической фразой. Это сейчас, с высоты сегодняшнего дня, идея дотизации кажется бессмысленной и абсурдной. Но казалась ли она такой самим албанцам в достопамятном 1968 году? И еще: когда какая-то идея овладевает массами, значит, на то есть свои причины. И вот, чтобы разобраться в этих причинах, нам придется снова взглянуть с высоты сегодняшнего дня, но уже не на события двадцатипятилетней давности, а на то, что скрывается за дымкой столетий.