Письма к брату Тео

Письма к брату Тео
Винсент Виллем Ван Гог

Библиотека искусствоведа
Винсент Ван Гог (1853—1890) – нидерландский художник-постимпрессионист, ставший одной из ключевых фигур европейского искусства XIX и XX веков. Сегодня его художественное наследие хорошо известно и почитаемо, хотя при жизни Ван Гога не понимали и не принимали современники. Гораздо менее известно эпистолярное наследие художника. Его письма к брату Тео дают возможность узнать мысли и чувства мастера о своем творческом пути с другой стороны.

Винсент Ван Гог

Письма к брату Тео

© ИП Сирота Э. Л. оформление, 202

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство Эксмо», 2023

* * *

Путь художника

Голландский и бельгийский период

(отрывок из статьи Н. Щекотова)

Ван Гог начал не с искусства. Он пришел к художественному творчеству сложным путем, через ряд потрясений. Один из первых чрезвычайно острых и тяжелых кризисов был испытан Ван Гогом в самом начале его жизни. После пяти лет примерной работы в качестве служащего в большом антикварном деле его дяди Ван Гог обнаруживает внутреннюю неудовлетворенность своей едва только начавшейся самостоятельной трудовой жизнью. Он пытается ее перестроить.

«Чтобы действовать в этом мире, надо умереть для самого себя; народ, обращающийся в проводника религиозной мысли, не имеет другого отечества, кроме этой мысли. Человек в этой жизни не только для того, чтобы быть счастливым. Он живет, чтобы осуществить великие вещи через общество, чтобы достигнуть благородства души и подняться над мещанством, в котором пресмыкается существование почти всех индивидуумов (Ренан)», – пишет он в одном из своих юношеских писем.

Первоначальное воспитание Ван Гог получил в мелкобуржуазной семье, где еще были крепки устои бюргерской морали. Фамилия Ван Гог была до некоторой степени родовитой; корни ее можно проследить вплоть до эпохи войн Нидерландов за освобождение от испанского владычества. Один из отдаленных предков Ван Гога, Ян Якобсон, жил в XVI веке в Утрехте, где торговал «вином и книгами» и был начальником гражданского ополчения. И в дальнейшем члены этой фамилии занимали различные, иногда довольно высокие общественные должности. Мало того, в течение трех с половиной веков, отделяющих художника Винсента Ван Гога от его предка Яна Якобсона, можно заметить среди членов фамилии Ван Гог некоторую традицию в выборе профессий. Одни из них были богословами, другие работали в области искусства.

Отец художника, окончив свое богословское образование в том же Утрехте, в котором некогда жил дальний предок Винсента, стал пастором в деревушке Грот-Зюндерт, в то время как дядя имел большое дело по торговле художественными произведениями и пользовался весом в кругах, интересующихся искусством.

Винсенту Ван Гогу пришлось с первых же шагов своей трудовой жизни испробовать обе профессии, традиционно свойственные его семье: сначала торговлю художественными произведениями, потом деятельность протестантского проповедника. Обе профессии наложили отпечаток на его жизнь, от которого ему, в общем, не удалось освободиться до самой смерти.

Первоначальное моральное воздействие, которое испытывал Винсент Ван Гог в патриархальном и, в своем роде, добродетельном доме своего отца-пастора, еще усилилось после пребывания в Лондоне. Письма его в то время наполнены оценкой слышанных им проповедей, библейскими цитатами, нравоучительными правилами, обнаруживающими его религиозное настроение и зачастую даже имеющими привкус ханжества.

При переходе Ван Гога на службу в Париж в 1875 году в картинный салон Гупиль это настроение еще укрепилось и выросло: шумная, сложная и чуждая ему жизнь Парижа вызвала противодействие со стороны юноши, проведшего свое детство в сельском окружении.

Все свое развитие, как и развитие своего брата, он пытается сковать законами религиозно окрашенной морали. «Ты так же, как и я, восхищался стихотворениями Гейне и Уланда, – пишет он своему брату Тео, – но берегись, мой мальчик, это довольно опасные вещи. Иллюзия недолго длится, не отдавайся ей».

Даже то, что уже тогда Винсент Ван Гог любил до чрезвычайности, что так или иначе было связано с избранной им профессией, изобразительное искусство не избегло тех же самых сомнений, с которыми он приглядывался к литературе.

«Чувство, чистое чувство красоты в природе, – пишет он брату в это время, – не одно и то же, что чувство, соединенное с верой; хотя, мне думается, и то и другое почти находится между собой в связи… То же самое и с любовью нашей к искусству. Не предавайся ей чрезмерно». Одновременно с этим Винсент начинает впадать в наивный аскетизм, избегает общения с людьми и стесняет себя в пище. «Разнообразная пища вызывает аппетит. Вообще же мы должны прежде всего заботиться о том, чтобы есть простую пищу. Недаром сказано: “Хлеб наш насущный даждь нам днесь…”»

Эта душевная настроенность делала его непохожим на обыкновенного старательного приказчика в модном художественном магазине. Исходя из тех же моральных предпосылок, он считал торговлю узаконенным воровством, принимать участие в котором ему было невмоготу. Раздор, происшедший у него на этой почве с заведующим магазином, привел к его увольнению. Карьера продавца художественных произведений, к немалому огорчению его малообеспеченной и многочисленной семьи, была, таким образом, кончена. Он пытается идти по другой, традиционной для его семьи дороге, дороге проповедника. Мы снова видим его в Англии, где он получает место проповедника-методиста в школе. Одна из его сестер писала про него в это время: «Он становится тупоумным от благочестия». Другая: «Он думает, что представляет собой нечто большее, чем обыкновенный человек, я же думаю, что было бы много лучше, если бы он считал себя простым смертным». Он в самом деле не смог ужиться и в Англии и должен был вернуться в Амстердам.

Семейный совет решил, наконец, помочь ему идти по второй профессиональной линии семьи – по дороге богословия. Ван Гог готовится к экзаменам для поступления в университет, где ему предстоит пробыть семь лет. Но подготовка эта через полгода обрывается. Впоследствии он называет эту пору «худшим временем своей жизни». Еще бы! Именно в этот момент перед ним раскрылась вся искусственность, вся ложь того мира благоустроенной и схоластически обоснованной добродетели, в которую он собирался погрузиться, пройдя ступень за ступенью всю лестницу богословских истин.

«Сижу с головой в работе, так как мне ясно, что я должен знать то, что знают те, которым я охотно хотел бы следовать, и то, чем они были одушевлены. Сказано не зря: “Изучай писание”, это хорошее указание, и я очень хотел бы стать таким знатоком писания, который из своей сокровищницы знания мог бы извлечь и старые, и новые вещи».

«Учить латынь и греческий тяжело, мой мальчик, но я все же чувствую себя счастливым и занимаюсь вещами, к которым я стремился. Я не должен сидеть по вечерам так долго, дядя мне это строжайше запретил, но под гравюрой Рембрандта стоят слова: “В полночь свет распространяет свою силу”, и я забочусь о том, чтобы всю ночь оставалась гореть маленькая газовая лампа, и часто лежу, глядя на нее, обдумывая мой план работы на наступающий день, лежу в мыслях о том, как бы мне лучше продвинуть мое учение».

Эти отрывки из ранних писем Винсента Ван Гога к его брату Тео дают ясную картину тех интересов, которыми была заполнена его амстердамская жизнь в 1877–1878 годах.

Одновременно с тем, как росла напряженность его моральных исканий, росло и оформлялось также и его восприятие жизни и природы.

В тех же письмах, из которых мы только что приводили выписки, находятся, например, такие места: «Начинает темнеть, и вид из окна рядом – на верфь, с маленькой аллеей тополей, стройные формы которых и тонкие ветви так рисуются в сером вечернем воздухе, неописуемо прекрасны. А там старое здание складов у воды, тихой, как воды старого пруда, о котором говорится в книге Исайи. Стены склада у воды позеленели и выветрились. Затем внизу садик, и вокруг изгородь с кустами роз, и прежде всего на верфи маленькие черные фигуры рабочих и собачка. Только что я видел дядю Яна с длинными седыми волосами; вероятно, он как раз в это время делал свой “обход”. Вдали – мачты судов в доке, у старых кораблей совершенно черные, и серые, и красные мониторы. Кое-где зажигаются фонари. Ударил колокол, и целый поток рабочих направляется к воротам; является фонарщик, чтобы зажечь фонарь на площади за домом».

Это невольное отображение бытовой картинки старой Голландии предсказывает точностью своего рисунка будущие произведения Ван Гога. Крайняя внимательность к природе и быту, умение взять главное, напряженность при восприятии, дар проникновенной и острой наблюдательности при способности видеть и компоновать наблюдение по-своему – все эти особенности, обнаруженные Винсентом с юношеских лет, являются предвестниками его будущих художественных концепций. При такой наблюдательности, с одной стороны, и при постоянном соприкосновении с произведениями искусства – с другой, вполне естественно, что Винсент Ван Гог уже рано делает попытки набросать рисунок той или другой чем-нибудь заинтересовавшей его местности. В письмах из Лондона 1876 года мы, например, видим несколько очень острых, в особенности для непрофессионального художника, набросков.

«Я в вечном беспокойстве, – пишет его мать, – что Винсент, куда бы он ни попал или за что бы он ни взялся, из-за своих странных и чуждых воззрений и восприятий жизни везде должен будет сорваться». И Винсент, действительно, всю свою жизнь «срывался» и вечно начинал заново.

Так, сорвавшись на попытке поступить в университет, Ван Гог все же не хочет верить, что при его преданности моральному долгу ему останутся закрытыми пути к служению «униженным и оскорбленным». Он поступает в миссионерскую школу в Брюсселе. Но и здесь он чувствует себя, по собственным словам, «как кошка в чужом амбаре». Странности его манер и небрежность его костюма вызывают насмешки. Главным его недостатком, по мнению лиц, имевших с ним тогда дело, было то, что «он не желал знать подчинения».

После трехмесячного обучения, когда он должен был, согласно уставу школы, получить соответственную должность, ему в этой должности отказывают. В конце концов, при помощи связей, которые были у его отца в среде духовенства, его направляют в Боринаж. Обязанности его здесь заключаются в чтении Библии местному населению и в посещении и утешении больных. Он, наконец, доволен. Цель как будто бы достигнута; желанная деятельность открыта перед ним. «В свое время еще в Англии я хотел получить место миссионера среди горняков и на угольных копях, – пишет он Тео в 1878 году, – но тогда на мои желания не обратили внимания и сказали, что надо для этого иметь по крайней мере двадцать пять лет… На юге Бельгии, приблизительно от Монса до французской границы и даже несколько дальше за ней, лежит местность, называемая Боринаж, где живет своеобразное население из рабочих, которые работают в многочисленных каменноугольных копях. Вот что я нашел, между прочим, в одной географической книжечке: “Углекоп – особый тип в Боринаже. Дня для него не существует, и, за исключением воскресенья, он едва ли пользуется солнечными лучами. Он тяжко работает при бледном, рассеянном свете лампочки, горящей под сводом тесной галереи; с согнутым телом, зачастую вынужденный ползти, работает он, чтобы вырвать из земных недр тот минерал, полезность которого мы все знаем; работает среди постоянных опасностей.

Но бельгийский горняк обладает счастливым характером, он привык к такой жизни, и когда он спускается в шахту, с маленькой лампочкой на шляпе, ведущей его во мраке, он вверяет себя Богу, который видит его труд и защищает его, его жену и детей”».

Нельзя не отметить здесь эту типическую по своему ханжеству и в то же время столь характерную для таких популярных книжечек, издаваемых буржуазией, концовку о счастье бельгийского горняка, в которой забота о нем и о его семье перелагается на Господа Бога.

Винсент вскоре на своем собственном опыте должен был испытать, чего стоит и счастье бельгийского горняка, и помощь, оказываемая ему со стороны небесного покровителя.

Вот несколько отрывков из описаний Винсента, посланных им в письме к Тео из местности Вам в Боринаже (1878–1879 годы). В одном письме он говорит о своем посещении одной из самых опасных в Боринаже копей, под названием Маркасс: «Она пользуется плохой славой, так как в ней, при спуске и подъеме, вследствие удушливых газов, подпочвенных вод или вследствие обвала старых ходов многие погибают. Это мрачное место, и, на первый взгляд, все в окрестности носит на себе печать какой-то печали и смерти. Рабочие тут, большей частью, изнурены лихорадкой, бледные и выглядят утомленными, выветренными и преждевременно состарившимися; женщины, в общем, вялые и отцветшие. Кроме того, здесь много болезненных и прикованных к постели людей, истощенных, слабых и несчастных. В одном доме все больны лихорадкой, и у них мало или даже вовсе нет никакой помощи… “Здесь больной ходит за больным и бедняк друг бедняку”, – сказала одна из женщин этого дома».

Вот какие существенные дополнения и поправки вынужден был внести сам Винсент в свою географическую книжечку. Его первоначальная выдержанность и даже ровность скоро сменились свойственной ему нервностью, экзальтацией и аскетическими крайностями. Для такой смены были налицо еще и другие побудительные причины: к эпидемии тифа присоединилось большое несчастье в копях. Чаша терпения переполнилась – началось восстание рабочих. К сожалению, не осталось писем Ван Гога, относящихся к этому моменту, или, возможно, их просто скрыли.

Во всяком случае, отношения Ван Гога с духовным начальством становятся к этому времени невыносимыми для обеих сторон. «Он не подчиняется желаниям своего начальника; он, кажется, остается глухим к тем увещаниям, с которыми к нему обращаются», – пишет его мать. Наконец, и начальство отказывается дальше держать его миссионером. Миссионерство его можно считать конченным.

Но умерев как миссионер, Ван Гог родился как художник.

Каждый раз, когда он с особенным напряжением предавался своей миссионерской, официальной, так сказать, деятельности, в нем одновременно усиливалось, пока еще подпольно, и тяготение к искусству.

Искусство становилось постоянным противовесом проповедничеству. Это стремление зачастую выражалось у него в очень резких переходах от тяжелых житейских впечатлений к умиротворяющим вопросам искусства. В том же письме, где он описывает невероятные страдания рабочих в мрачных копях Маркасс, тотчас же, без всякого перехода, у него начинается фраза: «Видал ли ты за последнее время что-нибудь прекрасное? Много ли работал Израэльс, а также Морис и Мауве?..»

Такой внезапный переход в устах серьезного и глубоко отзывчивого к людским страданиям человека, каким был Винсент, был бы почти чудовищным по своей резкости и сухости, если бы искусство не служило для него своего рода бальзамом, смягчающим боль ран, нанесенных жизнью.

Искусство действовало целительно на его психику. Сравнительно с действительностью, жизнь в искусстве, в его глазах, была более мягкой, более упорядоченной.

В его письмах впервые проявляется эта роль искусства. Словами и образами он изливает свои переживания. Он создает уже как бы программы картин.

«Я нацарапал рисунок горняков (забойщики и забойщицы), – пишет он брату, – идущих утром в снегу вдоль терновой заросли по тропинке в шахту. Проходящие кажутся тенями, еле различимыми в утреннем сумраке, на заднем плане расплывчато поднимаются большие строения копей… Я шлю тебе набросок, чтобы ты мог себе это представить».

Одновременно Ван Гог изучает по учебникам анатомию и перспективу, а по учебнику рисования и приложенным к нему упражнениям учится рисовать углем. С особенным интересом он относится к собиранию гравюр по дереву, в частности к произведениям Милле, которого он ставит очень высоко.

Художественные симпатии Винсента Ван Гога были направлены прежде всего в сторону барбизонской школы, которая, между прочим, сильно повлияла на ряд голландских художников, живших и уже известных в его время. Барбизонцы вообще объединяли тогда передовые художественные вкусы Франции, Англии, Голландии и Бельгии. За год до того письма, в котором он посылал брату свой набросок углекопов, идущих на работу, Винсент посетил пешком некоторые места, по характеру своему близкие барбизонцам.

«Хотя это путешествие меня почти свалило с ног и я возвратился истощенный от усталости и в довольно меланхолическом состоянии, я все же не жалею, так как я видел интересные вещи; учишься видеть другими главами в тяжких испытаниях нищеты.

Кое-где в дороге я зарабатывал себе кусок хлеба в обмен на рисунки, имевшиеся в моей путевой сумке. Но когда у меня вышли последние десять франков, я должен был проводить последние ночи в открытом поле, раз даже в пустой повозке, утром побеленной инеем. И все же как раз в этой отчаянной нищете я чувствовал, как ко мне возвращается моя энергия… Я видел и еще нечто другое во время этой вылазки, именно: деревни ткачей. Горняки и ткачи – это особенный от других рабочих и ремесленников род человеческий; я чувствую к ним большую симпатию и считал бы себя счастливым, если бы мог в один прекрасный день их нарисовать, чтобы вывести на свет эти еще неизвестные или почти неизвестные типы. Рабочий угольных копей – это человек из глубины пропасти, ткач же имеет мечтательный вид, почти задумчивый, почти сомнамбулистический».

Этот отрывок не нуждается в комментариях: из него ясно, что интересует и волнует Винсента на его новой дороге, дороге художника.