Кровь и песок

Все напились допьяна; но то было сладкое, чуть грустное опьянение, выражавшееся лишь в глубоких томных вздохах да песнях, которые подхватывались хором, заунывных песнях о тюрьме, о смерти, о бедной матери – неизменные мотивы народной лирики Андалузии.

В полночь разошлись последние гости, и молодые остались одни с сеньорой Ангустиас. Покидая вместе со своей супругой дом новобрачных, шорник в отчаянии махнул рукой. Он был пьян и кипел негодованием – ведь никто за весь день даже не взглянул на него. Словно он был ничтожеством! Словно всем наплевать на семью!..

– Нас выгоняют из дому, Энкарнасьон. Эта девчонка с личиком Мадонны Макаренской станет полновластной хозяйкой, и нам здесь больше надеяться не на что. Увидишь, дети посыплются как из мешка.

Плодовитый муж негодовал при мысли о грядущем потомстве матадора – ведь оно появится на свет с единственной целью навредить его детям.

Время шло; пролетел год, а предсказание Антонио все не сбывалось. Гальярдо показывался с женой на всех празднествах, оба разодетые в пух и прах, как подобает богатой и популярной чете; она носила шали, приводившие в восторг женщин, живших в бедности; он сверкал бриллиантами и в любую минуту был готов раскошелиться, чтобы угостить знакомых или подать милостыню нищим, которые толпами ходили за ним. Цыганки, смуглые и болтливые, как ведьмы, осаждали Кармен радостными предсказаниями. Да будет с ней благословение божье! У нее родится сын, прекрасный, как солнце. По глазам видно. Ребенок уже на полпути…

Но напрасно краснела счастливая Кармен, стыдливо опуская ресницы; напрасно горделиво и молодцевато приосанивался эспада, не терявший надежды дождаться желанного ребенка. Ребенка не было.

Так прошел и второй год, а надежды супругов все не сбывались. Сеньора Ангустиас, бывало, пригорюнится, едва зайдет разговор о неожиданном разочаровании. У нее были уже внуки, дети Энкарнасьон, которые по приказу шорника проводили целый день в доме бабки, стараясь во всем угодить своему знаменитому дядюшке. Но сеньора Ангустиас, страстно желавшая загладить перед Хуаном все промахи прошлого, ждала внука от него, мечтая воспитать малыша на свой лад и отдать ему ту любовь, которой она лишила сына в его нищенском детстве.

– Я знаю причину, – с грустью говорила она. – У бедняжки Кармен нет покоя. Видели бы вы только, что с ней творится, пока Хуан разъезжает по Испании.

Зимой, когда тореро сидел дома и лишь ненадолго выезжал в деревню взглянуть на молодых быков или поохотиться, все шло хорошо. Кармен была счастлива, зная, что мужу не грозит опасность. Она то и дело смеялась, с аппетитом ела, свежее лицо ее оживлялось краской здоровья. Но наступала весна, Хуан снова начинал разъезжать по Испании, и бедняжка бледнела, худела, впадала в мучительное оцепенение и, уставившись широко открытыми глазами в даль, готова была разразиться слезами при малейшем напоминании об опасности.

– У Хуана в этом году семьдесят две корриды, – говорили друзья, подсчитывая договоры эспады. – Больше, чем у кого бы то ни было из маэстро.

Кармен страдальчески улыбалась. Семьдесят два дня томительного ожидания телеграммы, которую она жаждала и в то же время боялась получить, терзаясь, как преступник в часовне в ночь перед казнью. Семьдесят два дня, исполненных суеверных предчувствий и тревожных опасений, не повлияет ли на судьбу отсутствующего случайно пропущенное слово в молитве. Семьдесят два дня мучительной жизни в мирном доме среди беспечных домочадцев, где лениво и невозмутимо текут дни, словно в мире не происходит ничего необычного. По-прежнему доносятся из патио веселые крики племянников, а с улицы слышатся протяжные возгласы продавца цветов, меж тем как далеко, очень далеко отсюда, в неведомом городе перед тысячной толпой Хуан вступает в единоборство с разъяренным животным, каждым взмахом пунцового плаща бросая смелый вызов смерти.

О, эти дни корриды, дни торжественного национального праздника, когда небо кажется прекраснее обычного, на опустевших улицах гулко стучат шаги воскресных прохожих, а в таверне на углу льются под звон гитары песни и мерно бьют ладони! Одевшись победнее, в низко опущенной на глаза мантилье, Кармен выходит из дому и, словно спасаясь от тягостного кошмара, ищет приюта в церкви. Ее простодушная вера, которая под влиянием страха превращается в суеверие, гонит ее от одного алтаря к другому, а усталая память перебирает и взвешивает заслуги и чудеса каждого святого. Кармен входит в почитаемую народом церковь Святого Хиля, бывшую свидетельницей самого счастливого дня ее жизни, опускается на колени перед Святой Девой Макаренской, заказывает свечи, множество восковых свечей, и при красноватом отблеске их пламени напряженно вглядывается в смуглое лицо статуи, в ее черные глаза под длинными ресницами, похожие, как уверяют люди, на глаза Кармен. Молодая женщина доверяет ей. Недаром же зовется она Богоматерью, подающей надежду. Своей божественной властью она сохранит Хуана в час опасности.

Но вдруг мучительное сомнение закрадывается в сердце молящейся. Ведь Богоматерь – женщина, а у женщин так мало власти! Их удел – страдания и слезы: одна оплакивает мужа, другая – сына. Нет, на нее полагаться нельзя, надо искать более надежного и могущественного заступника.

И Кармен без колебаний покидает Макаренскую Божью Матерь; с эгоизмом человека, отвергающего в трудную минуту бесполезного друга, она спешит в церковь Святого Лаврентия к Иисусу Христу – великому владыке, к богочеловеку с терновым венцом на челе, согбенному под крестной ношей: страстотерпец, изваянный скульптором Монтаньесом[25 - Монтаньес Хуан Мартинес (1568–1649) – один из самых известных скульпторов испанского Ренессанса; создавал скульптуры из дерева, затем покрывал их позолотой и раскрашивал.], внушает верующим невольный страх.

Созерцание назареянина, изнывающего под тяжестью креста на каменистом пути, утоляет печаль несчастной Кармен. Великий владыка!.. Это необычайное и величественное имя действует успокаивающе. В надежде, что всемогущий бог в одеянии из лилового бархата не откажется выслушать ее горестные вздохи, она скороговоркой, с головокружительной быстротой читает молитвы, стараясь уместить возможно больше слов в минуту, и начинает верить, что ее Хуан останется невредимым.

Дав служке денег на свечи, Кармен в трепетном пламени огненных языков часами созерцает статую Христа, и ей кажется, будто на лакированном лике, который то светлеет, то вновь погружается в темноту, скользит улыбка утешения, возвещающая радость.

И Всемогущий не обманывал Кармен. Вернувшись домой, она заставала голубую депешу и, открыв ее трепещущей рукой, читала: «Все в порядке». Наконец-то можно перевести дух, уснуть сном преступника, на время освобожденного от угрозы казни. Но через два-три дня опять нависала опасность, и страшная пытка неизвестностью начиналась сызнова.

Несмотря на горячую любовь к мужу, в сердце Кармен порой закипал гнев. Ах, если бы она знала до замужества, что это за существование!.. Иногда она шла к женам тореро из квадрильи Хуана, пытаясь найти облегчение в общем горе, услышать слово участия.

Жена Насионаля, державшая харчевню в том же предместье, спокойно встречала жену маэстро, не разделяя ее страхов. Она успела уже свыкнуться с этой жизнью. Нет вестей? Ну, значит, муж жив и здоров. Телеграммы обходятся недешево, а бандерильеро так мало зарабатывают. Если продавцы газет не кричат о несчастье, очевидно, ничего не случилось. И женщина продолжала спокойно обслуживать посетителей, словно тревога не проникала в ее притупленное сознание.

Случалось, Кармен переходила мост и шла в Триану, где в лачуге, похожей на курятник, жила жена пикадора Потахе, смуглая, как цыганка, вечно окруженная черномазыми малышами, на которых она то и дело грозно покрикивала. Приход жены маэстро наполнял жену пикадора гордостью, но страхи Кармен вызывали у нее только усмешку. Бояться незачем. Ведь матадор не верхом, а на ногах, небось увернется от быка, к тому же сеньор Хуан Гальярдо в этом деле так ловок. Самое страшное – это не рога, а падение с лошади. Конец пикадора известен, если он не переломает себе все кости и не подохнет тут же на месте, так наверняка угодит в сумасшедший дом. Не избежать этого конца и бедняге Потахе; и за всю эту муку он получает какую-то пригоршню дуро, тогда как другие…

Впрочем, последних слов она не произносила, только глаза ее метали гневные искры против несправедливости судьбы, против этих молодцов, которые, взяв в руки шпагу, срывают аплодисменты, славу и деньги, а между тем рискуют ничуть не больше смиренных пикадоров.

Мало-помалу Кармен свыклась с новой жизнью. Тоска ожидания в дни корриды, паломничество по церквам, суеверные предчувствия – все это она принимала как неизбежное зло своего существования. Кроме того, неизменная удача, сопутствовавшая ее мужу, и постоянные рассказы о всевозможных случаях на арене приучили ее к опасностям. Свирепый бык превратился в ее воображении в добродушное и благородное животное, родившееся на свет лишь затем, чтобы принести матадору деньги и славу.

Кармен никогда не бывала на корридах. С того дня, как она впервые увидела своего будущего мужа на новильяде, она больше не появлялась в цирке. У нее не хватало мужества присутствовать на бое быков даже в тот день, когда Гальярдо не принимал в нем участия. Она умерла бы от ужаса, глядя, как рискует жизнью ее Хуан.

Три года спустя после женитьбы эспада был поднят на рога в Валенсии. Кармен не сразу узнала о несчастье. Телеграмма пришла своевременно и гласила обычное «все в порядке». Об этом позаботился доверенный Хуана, дон Хосе; он ежедневно приходил в дом и очень долго прятал от Кармен газеты, так что целую неделю молодая женщина ничего не знала о беде.

Узнав о случившемся от проболтавшейся соседки, она решила немедленно ехать, чтобы ухаживать за мужем, который в ее представлении валялся где-то, брошенный на произвол судьбы. Но она опоздала: эспада вернулся, прежде чем Кармен успела выехать; нога его была обречена на продолжительную неподвижность, он побледнел от сильной потери крови, но, чтобы успокоить семью, весело улыбался.

С этого дня дом тореро превратился в своего рода святилище: сотни людей прошли через патио, желая приветствовать Гальярдо: «первый матадор мира» сидел в плетеном кресле, больная нога его покоилась на табурете, а сам он покуривал как ни в чем не бывало, словно забыв о тяжелом ранении.

Не прошло и месяца, как доктор Руис, сопровождавший Хуана в Севилью, объявил его здоровым, удивляясь крепкому организму юноши. Несмотря на многолетнюю практику хирурга, быстрота, с которой поправлялись тореро, все еще оставалась для него загадкой. Обагренные кровью и перепачканные навозом рога животного, зачастую расщепленные на тончайшие острия, проникали в глубь тела, рвали мускулы и разрушали ткани. И, однако, эти жестокие раны заживали куда быстрее, чем самые обыкновенные.

– Не пойму, в чем тут дело, – с удивлением говорил старый хирург. – Одно из двух: либо на этих молодцах все заживает как на собаке, либо рога, несмотря на свою загрязненность, обладают таинственной целительной силой.

Спустя короткое время Гальярдо уже снова выступал на арене, причем полученное ранение нисколько не охладило его пыла и не умалило его отваги, как это предсказывали завистливые недоброжелатели.

Через четыре года после женитьбы эспада преподнес жене и матери замечательный сюрприз: он приобрел землю, настоящее поместье с пашнями, терявшимися на горизонте, оливковыми рощами, мельницами, огромными стадами, такое же поместье, какими владеют богатые сеньоры Севильи.

Подобно всем тореро, Гальярдо лелеял мечту стать помещиком, завести табуны лошадей, стада и отары. Богатства горожанина – ценные бумаги и прочее – не соблазняют матадоров; они в них ровно ничего не смыслят. Быки наводят их на мысль о зеленых пастбищах; лошади напоминают им сельскую жизнь. Необходимость постоянной тренировки, дальние прогулки и охота в зимние месяцы заставляют их мечтать о собственной земле.

Гальярдо считал богатым человеком лишь землевладельца и скотовода. Еще во времена нищенского детства, когда он ходил пешком по дорогам мимо оливковых рощ и пастбищ, им владела мечта приобрести собственную землю, много земли, огороженной колючей проволокой, чтобы никто из чужих не смел к нему проникнуть.

Дон Хосе, доверенный Хуана, знал об этой мечте. Распоряжаясь всеми доходами тореро, он получал деньги за его выступления и вел счет, в тайну которого он тщетно пытался посвятить «своего матадора».

– Ничего я в этом не смыслю, – отговаривался Гальярдо, довольный своим невежеством. – Мое дело бить быков. Поступайте, как находите нужным, дон Хосе, я вам полностью доверяю и знаю, что все будет сделано как нельзя лучше.

И дон Хосе, едва вспоминавший о собственных делах, которыми кое-как управляла его жена, целиком отдавался заботам о капиталах Гальярдо и с алчностью ростовщика накупал для него акции, думая лишь о приумножении его богатств.

Однажды дон Хосе с довольной улыбкой подошел к своему подопечному.

– Я нашел как раз то, что тебе нужно. Громадное имение, к тому же по сходной цене – истинная находка. На будущей неделе подпишем купчую.

Гальярдо спросил, где находится и как называется это имение.

– Оно называется Ринконада.

Так сбылась его давнишняя мечта.

Когда Гальярдо вместе с женой и матерью отправился в Ринконаду, чтобы вступить во владение поместьем, он показал им сеновал, где, бывало, проводил ночь со своими товарищами по бродячей жизни, столовую, где обедал вместе с хозяином, и площадку, где заколол быка, впервые заслужив право проехать в вагоне, не прячась под лавкой.