Кофе по-венски

Кофе по-венски
Вита Витренко

Юлия любила, взаимно и страстно. Но Роман был женат. Доведенная этой безвыходной любовью до края, она уезжает в австрийские Альпы, где пытается построить свою жизнь с нуля. Однако в эмиграции приходится несладко… Она выходит замуж за австрийца с русскими корнями, но продолжает любить того, первого. И внезапно узнает о его тяжелой болезни. С одной только мыслью: «Спасти!» – она летит в родной город. Спасти и забыть. Удастся ли ей это? Это роман о чувствах, о вере, о долге, о том, что обстоятельства порой сильнее любви. Это роман о выборе, о морали, о том, что черное может быть белым, а белое черным, и о «не судите, да не судимы будете». Это роман об Украине, об Австрии, об эмиграции, о тоске по родине и о том, что «там хорошо, где нас нет». Это роман о семейных тайнах, о страсти и об одиночестве. Это роман о нас, о нашем поколении coffee-to-go.

Вита Витренко

Кофе по-венски

Часть 1

Австрия, маленький город в Тироле, февраль 2008

Глава 1. Сон

Ей приснилось, что он умер. Утонул. Она видела прозрачную синеватую воду и его в джинсах и нарядной рубашке в фиолетовую полоску. Светило солнце. Лежа на спине, он медленно дрейфовал в толще воды, а вокруг, на берегу, суетились люди, искали его, звали по имени. Юльку охватил непередаваемый ужас, она вдруг – во сне – ощутила всю тяжесть утраты, давящую до потери сознания пустоту, свое болезненное одиночество в этом мире.

Среди толпы у берега она узнала его жену. В ее волосах отчего-то были желтые ленты. Юлька почувствовала, что должна подойти, сказать что-то важное, но словно завороженная стояла на месте, не в силах пошевелить ватными ногами. «Вот и все. Его больше нет. Как это возможно? Я сама, совсем сама…» – слезы стекали горячими каплями по ее щекам, заползали в горло. Юлька и проснулась от этих солено-пекущих слез. Рот переполнила липкая слюна, щеки горели. Даже осознав, что это всего лишь сон, она продолжала плакать навзрыд, всхлипывала, закрывала рот рукой, боясь разбудить Маркуса, и заново переживала кошмар его гибели, беспросветный, безнадежный, мутный, перемешанный с липким страхом жить без него (хотя давно жила), и это невозможное, не умещающееся в сознание: его уже нет!.. Не переставая всхлипывать, она начала читать «Отче наш», дважды сбивалась, облизывала губы и продолжала горячечно шептать, пока не зашевелился Маркус.

– Wie sp?t es ist? (Который час? – нем.)

– Спи, спи. Рано, – ответила Юлька по-русски.

– Julia, was ist los? (Юлия, что случилось? – нем.)

– Сон. Просто дурной сон. Тебе рано вставать, спи, пожалуйста, – она перешла на немецкий.

– Почему ты не спишь?

– Уже, уже ложусь.

Она пыталась не шевелиться, потому что знала: если будет долго ворочаться, сонный муж сладострастно прижмет ее к себе и начнет приставать. Но заниматься с ним этим после такого сна – немыслимо. Сейчас Юлька не может отдаваться другому мужчине. От кончиков рыжеватых волос до краюшка розовой хлопковой ночнушки, от маленьких нежных мочек ушей до крепких пяток, от горбинки носа до ложбинки у спины она вся принадлежит ему. Роме. Даже если… Юлька отогнала мрачные предположения. Обычно говорят: когда снится, что человек умер, он, напротив, будет жить долго. Но ее чуткая интуиция, вернее, необъяснимая энергетическая связь с ним, которая осталась, хоть они давно перестали общаться, писать друг другу мейлы и смс, эта «астральная» связь подсказывала: с ним что-то не так.

Юлька думала, ворочалась, вспоминала. Воспоминаний – светлых, печальных, радостных, злых, безутешных – в шкатулке ее памяти за пять лет отношений накопилось немало. Словно старые открытки, исписанные знакомым почерком, она бережно перебирала их в мыслях, переносилась в то невероятное время, когда могла слышать, видеть, чувствовать его, смаковала каждую мелкую деталь, вдруг нечаянно выплывшую хрупким корабликом на поверхность памяти. Она растворялась в нем, чувствовала его так близко, будто и не было разделявших их тысяч километров и трех лет молчания, будто он сейчас лежал рядом, обнимая сильной рукой ее грудь. «Жив, жив…» – одними губами повторяла она. На фоне этого почти телепатического общения похрапывание Маркуса раздражало. Юлька долго не могла уснуть, но под утро наконец-то задремала тяжелым, тревожным сном. И тут же была разбужена шумом: в коридоре муж занимался с гантелями.

– Доброе утро, будешь кофе? – спросила она, протирая глаза и сознательно избегая называть его по имени (в голове, в груди, внутри живота она еще чувствовала тепло от присутствия того, другого, которого она потеряла безвозвратно, и не хотела чужим именем разрушать этой странной тонкой интимности).

– Ja, gern, bitte (Да, с удовольствием, – нем.), – радостно ответил Маркус, катая по полу маленькую штангу.

У него была отличная физподготовка. Его тренированное, хоть уже и далеко не юное тело вызывало восхищение, и Юлька порой охотно наблюдала за тем, как он занимается. Но не сегодня.

Она в который раз подивилась тому, в каком прекрасном расположении духа всегда просыпается ее благоверный. Его не изводят воспоминания, дурные мысли, переживания – отключается мгновенно, спит как младенец, а встает бодрый, свеженький, довольный собой и жизнью.

Юлька заперлась в ванной и возилась там очень долго: Маркус дважды стучал. Мылась, чистила зубы, укладывала волосы. В зеркале отражалась ее женственная, чуть пополневшая за последний год фигура. Контраст хрупких плеч и округлых форм, каштаново-рыжих волос (такими же они были внизу живота) с фарфоровой кожей магически действовали на мужчин, но Юлька никогда не считала себя привлекательной. Сейчас она втирала крем под глаза только в целях маскировки, пытаясь скрыть темные круги – следы бессонной ночи: не хотела, чтобы Маркус видел, как ей плохо, боялась расспросов. Однако он все равно заметил. Спросил за завтраком, жуя неизменный сэндвич с задорно выглядывающими из-под пышных ржаных булок листьями салата:

– Юля, почему ты опять не спала?

– Бывает. Наверное, много кофе выпила на ночь.

– Ты вчера пила чай, я помню, – он широко улыбнулся, демонстрируя прекрасные ровные зубы.

– Маркус, можно я в Зальцбург поеду?

– Сегодня же пятница! Магазин работает с восьми утра, и ты обычно помогаешь мне в этот день, – он произнес это не с укором, а с детской обидой.

– Маркус, я не могу. Пожалуйста, отпусти. Мне в Зальцбург очень нужно.

– Опять к нему… Как вы говорите: ба-тюш-ка Александр, – у Маркуса не получалось раскатистого русского «р», последний звук в имени он произносил гортанно. – Ба-тюш-ка Александр. Да?

– Да. Я постараюсь быстрее. Как-нибудь обойдешься без меня? Душа просит.

– Ох, неспокойная у тебя душа… Русская. Но за то и люблю тебя, Юлия!

– Маркус… – она помолчала, не желая сейчас спорить. – Спасибо тебе!

Эта «русская душа» была Маркусовой идеей фикс. Он имел русские корни: его прабабушка сбежала в Австрию из дореволюционной России, оставив там мужа-офицера, не в меру увлекшегося коммунистическими идеями. Спустя несколько лет, буквально погибая от голода, эта бывшая воспитанница института благородных девиц обручилась здесь с местным пекарем – профессия, стоит сказать, в этих местах весьма уважаемая. Но для прабабушки, конечно же, это был абсолютный мезальянс. Как в сказке, она родила пекарю троих сыновей: Маркус был потомком младшего. Что самое удивительное, каким-то чудесным образом он пронес сквозь годы русскую, прабабушкину фамилию – Городецкий, потеряв во время длинного пути только последнюю букву. Семейная легенда гласила, что антикоммунистка прабабушка уговорила демократичного прадедушку записать на эту гордую фамилию меньшего отрока, дабы свидетельство «голубых кровей» не растворилось в веках. И теперь Маркус Городецки лелеял любовь ко всему «русскому», особенно после судьбоносной встречи с Юлькой, хоть та и приехала из Украины, хоть и пыталась доказать, что это «разные вещи, херр Городецки». «Egal (Все равно, – нем.), – отвечал Маркус. – У тебя русский характер!» – и Юлька сдавалась и какое-то время больше не спорила.

Потомок Городецких поставил свою чашку в посудомойку, повертел широкой, накачанной спиной перед Юлькиным носом и ушел, бросив на ходу короткое «чао».

«Ой, не понять тебе меня, довольная ты голова!» – думала Юлька, надевая плотную твидовую юбку. Даже злилась на него за эту дурную способность радоваться каждому лучу солнца и не заморачиваться ни о чем. Сначала, когда только познакомились, думала: маска. Они тут все улыбаются, порой до приторности. Но потом поняла: нет, просто такой легкий характер, не берет дурного в голову, ни о чем глубоко не задумывается. Как-то да будет, зачем переживать?

К Юльке Маркус тоже относился легко. Он влюбился в ее веснушчатое лицо сразу, безоглядно, едва увидев в коридоре Volkshochschule (школы последипломного образования), где она учила немецкий. Но его влюбленность была легкой, как взмах крыльев бабочки, искрящейся, радостной, без тяжелых мыслей и кровоточащих сердечных ран. Если бы Юлька ответила ему отказом, Маркус не стал бы горевать долго. Но тогда, когда она была здесь совсем одна, когда пыталась начать с чистого листа неудавшуюся свою несчастную, «забубенную» жизнь, искренняя веселость этого русофила (в школе Маркус отдавал дань прабабушке – изучал русский), его шутки, внимание, поддержка показались ей брошенным с неба спасательным кругом. И она за него ухватилась – не идти же ко дну! Юлька даже внушила себе, что тоже влюбилась – насколько это возможно после всего, что она пережила. Он такой смешной, милый – как они говорят, nett, с этими белесыми бровями и волосами, у него такое живое лицо (беспрерывно гримасничая, он пытался выжать из Юлькиных печальных глаз хоть подобие улыбки)… Маркус часто напоминал ей ребенка-переростка, этакого инфантильного увальня, очутившегося в сексапильном теле взрослого мужика: мог прыгать от радости, кричать от гнева, разбрызгивать фонтаны эмоций, а потом вдруг затихал, наигравшись, намаявшись, ластился у ее ног потерянным котенком, мурлыкал… Юльке казалось, что он добрый: никогда не жалел денег, не жался, как, по рассказам девчонок, жмутся другие. Но был он далеко не так прост.

Жениться на ней сразу Маркус, конечно, не собирался. Был на восемь лет старше Юльки, отлично знал языки, много путешествовал, получая доход от собственного дела – спортивного магазина (честь продолжать пекарские традиции выпала семейной ветви, тянувшейся от старшего сына прабабушки Городецкой). Как большинство мужчин здесь, Маркус дорожил своей свободой. Но Юлька сказала: «Просто так жить не буду, прости!» И он восхищался ее прямотой, в который раз бравируя любимым: «Русская душа! Понимаю!» И женился как миленький, правда, оформив контракт: мол, доброта добротой, но знаем мы этих славянских барышень, «кинуть» мужа для них – раз плюнуть. Юльке было совершенно egal – все равно. Просто она больше не могла быть любовницей. Слова этого не выносила, когда слышала – сводило все внутри до рвотных спазм: хватит, мои ненаглядные, этот костюмчик на меня уже мал.

С ребенком не получалось. Маркус хотел: раз уж женился, чего тянуть? Ему сорок, пора растить наследника. «Ты здорова?» – настороженно спросил он, когда после полугода открытой жизни Юлька так и не понесла. Она тогда вспыхнула, ушла прямо во время ужина, с вызовом хлопнув дверью, и вернулась лишь к полуночи – заплаканная, несчастная (идти-то все равно некуда), а через три дня по-деловому положила ему на стол справку от женского врача: все в порядке. Маркус гладил ее по голове: «Прости, прости. Я не хотел тебя обидеть. Ты хорошая. У нас будет сын, я очень хочу сына».

Хотела ли детей Юлька? Внутри остался саднящий шрам от потери того – первого, главного, любимого. Злость на себя и обида на Ромку, что не были достаточно осторожными… Конечно, у них с Маркусом будут дети. Что ей теперь остается?

Глава 2. Батюшка

Юлька гнала по автобану со скоростью 130 км/ч старую шкоду свекрови – щедрый презент на свадьбу. Покупать свою не хотела: были деньги, оставшиеся от продажи киевской квартиры, да держала их на черный день. Но красная малолитражка, несмотря на солидный 10-летний стаж, пока не подводила.

За окном на фоне гладкого лазурного неба (день выдался морозным и солнечным) проносились горы. Монументальные, с заснеженными вершинами, словно с компьютерных обоев, в свое время украшавших экран ее ноутбука (все мечты сбываются, помнишь?).

Юльке нравилась Австрия. Эта маленькая ухоженная страна сильно отличалась от ее «неосяйноi-неозороi» Украины, погрязшей в долгах, коррупции, выхлопных газах и мусоре. Каждый австриец относился к своей родине как к собственному дому. Холил и лелеял природные богатства (свое!), не возмущался строгими законами (а ну-ка, запрети в Украине ловить рыбу в самых рыбных местах или собирать грибы в разгар осени?) и со старательностью тимуровца подбирал любую бумажку, выхваченную задирой ветром из стоявших на каждом углу урн. Ни в лесу, ни возле озер, ни на официально разрешенных местах для пикника – нигде и никогда не видела Юлька разбросанной, в кровавых пятнах кетчупа пластиковой посуды или распластавшихся больными медузами грязных полиэтиленовых пакетов. И этой бережной, хозяйственной любви к своей земле нельзя было не позавидовать. «Почему у нас не так?» – часто спрашивала себя, ощущая почти детскую обиду за родную землю.

А какие же здесь дороги! Машина шла по автобану, словно нож по сливочному маслу, а ямы и выбоины тут были таким же раритетом, как и дорожное хамство. Но эту благополучную, сытую, красивую Австрию Юлька, не задумываясь, променяла бы на стонущую, плачущую в веках, страдающую от ига монголо-татар/австро-венгров/поляков/москалей/бандитов неньку Украину, родную, настоящую, близкую, – если б могла там жить. После всего, что случилось, она не могла.

Дорогу в Зальцбург за последний год выучила назубок. Это был ближайший к ней город, где оказался православный (как тут говорят, ортодоксальный) приход с русскоязычным батюшкой. Юлька никогда не думала, что тут, в изгнании (именно так окрестила она для себя свой переезд), это станет для нее настолько важным: бывать в храме.

Она сроду не была религиозной. Родители – учителя, типичные советские атеисты (мама, конечно, в душе всегда верила, но крестила ее уже на совершеннолетие, когда официально были сняты запреты), книжки а-ля «Медный крестик» в школе, и этот всезнающий «научный» институтский подход… Она всегда говорила: «Можно верить и не ходить в церковь», но тут припекло, прижгло, подступило к горлу: нужен был выход. И она засуетилась, побежала, стала появляться на службах, читать «Закон Божий» и вникать, многое не понимала, искала литературу на православных сайтах, беседовала с батюшкой, человеком неравнодушным, который настоятельно советовал исповедаться… Гордыня жгла нутро: как же так, рассказывать кому-то о своих грехах, да еще о таких? Но боль эта, боль взаимной и горькой любви, любви грешной, обреченной, изначально провальной («Не гуляй с женатыми!»), не хотела в ней больше держаться. И Юлька, попостившись три дня и вычитав все необходимые каноны, попала-таки с третьего раза на исповедь («Все правильно, раньше не была готова – вот и не пускали», – прокомментировал отец Александр). Облегчение пришло, однако ненадолго. Ее религиозное рвение то слабело, увядало, растворялось в будничности, и она неделями не вспоминала молитвы, то вдруг крепло, разбухало внутри мощным стержнем, и Юлька выдерживала целый пост, не взяв в рот и капли животного (Маркус удивлялся и злился: «Зачем так себя мучить?»), и отстаивала нечастые службы… Но все равно вопросов было больше, чем ответов. И сомнение – нет, не грызло, жило в душе полноправным хозяином, скептически констатируя адский труд выгоревшего, обесточенного сердца.

– Можно к отцу Александру? – она стояла на пороге типичного австрийского «пряничного» домика с желтыми стенами, где вот уже двадцать лет обитал батюшка со своей семьей.

– Юлия, – узнала ее матушка Ксения, миловидная 50-летняя женщина с бледными щеками, из-под ажурного платка которой выбивалась почти седая прядь. – Что ж вы без звоночка? Батюшка занемог, голову с утра прихватило. Подождали бы до завтра, до службы.

– Простите, матушка, не права. Но очень нужно! Я много времени не отниму, поверьте. Подожду столько, сколько скажете.

Юлька не позвонила, потому что знала: батюшка мог вежливо перенести разговор, а ей требовалось услышать его непременно сегодня – слишком объемным оказался сон, слишком острыми были Юлькины чувства. Развеять, развеять сомнения, согнать с души тени прошлого! Матушка глубоко вздохнула, словно подчеркнула неуместность Юлькиного прихода, но провела ее в увешанную иконами комнату, не забыв шепнуть: «Платок накиньте». Юлька спохватилась, достала из сумки темную косынку: перед священником с непокрытой головой появляться дерзко.