Жених по объявлению

– Ты не болеешь? – спросил меня отец, просматривая мой дневник. – Эта пятерка твоя или ты ее слямзил у соседа? По математике? – отец недоуменно поджал плечи. – Пускай бы по пению или физкультуре… Но математика!

– За изложение тоже четверка, – робко заявил я, опасаясь услышать упрек, почему не пятерка. – Лишнюю запятую поставил и перенос не там…

– Меня успокаивает, что это случайные события. – Отец потер лоб, виски. – И ты больше не будешь ставить меня в тупик своими выходками. Чтобы за ум взялся… – Отец опять поджал плечи.

Удивлялся не только отец. Удивлялась, и как еще удивлялась, Зусия Юсуповна. Чтобы убедиться в свой ошибке, чего только она не придумывала! Спрашивала два, три дня подряд, надеясь подловить. Вызывала к доске, где я должен был решать домашнее задание по математике; диктовала, искажая звуки, трудные слова; заставляла повторно читать стихи, думая, что я не помню уже слов. Но мне страшно везло! Четыре и пять стали моими постоянными оценками! И смешить само собой расхотелось. Я не узнавал себя. Я портился на глазах.

«Что смешного в вывернутой наизнанку шапке? – удивлялся я. – А они смеются», – тут же упрекал своих былых почитателей развлечений.

– Ты, мать, только посмотри на это чудо! – как-то выкрикнул отец, проверяя мой дневник, придя с работы. – Медведь, наверно, скоро сдохнет в берлоге!

– Что такое? – встрепенулась мама и заспешила к отцу. – Опять что-то не так?

– Опять не так, – подтвердил ее слова отец. – Невиданный случай: три пятерки!

– Так это же хорошо! – воскликнула мама и, как на неизлечимо больного, посмотрела на меня.

– Хорошо-то, хорошо, да только надолго ли это? Привыкнешь к хорошему, а тут – бац тебе! Опять двойка! И что соседям тогда говорить? – Замешательство отца мне не было понятно.

«Что тут такого страшного, если и проскочит двойка?» – не понимал я паники родителей из-за какой-то паршивой двойки.

Неудобства нового своего положения я скоро испытал сполна. Друзья-забияки отвернулись от меня, и не просто отвернулись, а с презрением, вроде я предал их всех. Если я подходил к кучке пацанов, то она тут же рассыпалась; если я предлагал кому-то помощь в решении сложной задачи (я их сам уже решал), то отказ был тут же; если на переменке я больно кого-то толкал в бок или спину, надеясь на ответный удар по голове или подножку, такого не случалось…

Скукота обуяла меня. Жизнь превратилась в ад. Желая исправиться, я перестал учить стихотворения, но меня уже не вызывали к доске читать их. Я небрежно выполнял домашние задания, – и это оставалось незамеченным. Зусия Юсуповна по-прежнему ставила меня в пример моим товарищам, отказавшимся от меня. И что самое противное, лупоглазая Яковлева глаз с меня не спускала. При каждом удобном и неудобном случае заговаривала со мной. Я пытался избавиться от такого ее внимания: раза два так саданул ее по спине сумкой, что корочки книг треснули! А она в ответ только любезно улыбалась. И с Павловой, не знаю, что делать. Если не может решить трудную задачку или как правильно написать заковыристое слово – бежит ко мне. Не откажешь же, если просит отличница.

Попыталась и лупастая Яковлева подкатить ко мне, прибежала с задачкой.

– Слушай, Яшкина, что у тебя на носу? Прыщик или бородавка, как у Бабы-яги? – спросил я ее. И отшил навсегда!

Окончательным изгоем я стал после Нового года, точнее после спектакля, в котором сыграл принца. Золушку, к моему неудовольствию, играла Яковлева. Говорить ей, как она мне нравится, для меня было хуже смерти. Но так написано… Я должен смотреть на нее влюбленными глазами, а мне никакими глазами смотреть на нее не хочется.

– Какой-то тусклый у тебя голос, – откинула на стул пьесу режиссер, ученица из 10 «Б» класса. – Ты влюблен в незнакомую, не похожую на всех других, добрую и красивую девочку! Твой голос должен дрожать от чувств, а ты: «Ме-ме, ме-ме». Как с картошкой во рту. Посмотри на нее другими глазами. Влюбленными. Смотри, какие у нее большие и красивые глаза!

Я исподлобья глянул на Яковлеву, на ее глаза. Действительно, большие глаза. Ну, чуть-чуть красивые. И причесали ее космы красиво. Губы какие-то не такие. Не то чтобы некрасивые, а скривила она их в какую-то ухмылку.

– Возьми ее за руку и повтори монолог словами влюбленного принца! Начали! – приказала режиссер-десятиклассница.

Яковлева, не расставаясь с ухмылкой, подала мне свою руку. Рука прохладная, а жжет мою ладонь, как раскаленную болванку из горна кузницы в нее вложили.

– Музыка! – командует режиссер. Заиграл ее одноклассник на баяне. – Выходите на круг! – это к нам с Яковлевой. – Смотрите друг на друга влюбленными глазами. Говори!

– Кто вы, прекрасная незнакомка? – говорю я пересохшим голосом. Кашляю.

– Повтори еще раз! – требует режиссер.

– Кто вы, прекрасная незнакомка?

– Уже лучше! Еще раз!

– Кто вы, прекрасная незнакомка?

– Танцуйте!

Легко сказать: танцуйте! А как это сделать? Да еще и красиво! Наступив несколько раз своим грубым ботинком на ногу Яковлевой – Золушке, я почувствовал, как по моей спине побежали ручейки, пот застлал пеленою глаза.

После каждого вечера с репетицией я менялся неузнаваемо, и не в лучшую опять же сторону. Я ждал этого вечера со смутной надеждой, ждал и надеялся, что и Яковлева спешит на репетицию, чтобы подержать мою дрожащую руку в своей, прохладной и уверенной. Мы научились смотреть друг другу в глаза: сначала просто так, а потом и с любовью, – наверное, если считать любовью желание смотреть в глаза и не выпускать руки.

– Судачат люди, что растет новый артист, – начал с неизменной ухмылкой отец за ужином после премьеры спектакля. – И начал не с какого-то там сына рабочего или колхозника, а с сына заморского короля. – Пожевав, продолжил: – Только и там он какой-то кривой. Нет, чтобы взять в жены дочь какого-нибудь короля из крепкого королевства, так он влюбился в бедную служанку, у которой ни кола, ни двора. Так, глядишь, бы и скатали к свату-королю в гости, посидели бы за роскошным столом, попили бы сладкого заморского винца, поели ананасов и чего еще там, так теперь опять тянуть лямку бедности. Король лишит наследства, а нам на шею сядут оголодавшие многочисленные дети неудачника принца. Будут есть репу вместо ананасов, ходить в дырявых опорках… Да.

– Марья говорит, что всем понравился концерт, – подключилась к разговору мама. – Говорит, твой Валерка с Наташкой были лучше всех.

– Может, заметней всех? – усомнился отец. – У одного голова как из медного таза, другая с коровьими глазами… Вот парочка!

– И совсем не коровьи! – вырвалось само по себе у меня. – У коров таких глаз не бывает!

– И правда, – согласилась со мной мама, – какие же коровьи, если они у ней голубые!

– Матвей говорит, – продолжал свое отец, не обратив внимания на наш протест, – умчится в артисты твой сын, получать будет большие деньги и не сознается, кто у него родители. Стыдно будет признаться, что они колхозники. Он, пожалуй, прав. Кому нужны корявые крестьяне с руками-граблями, со щербатыми ртами?.. Лучше откреститься от них. Говорит, женится на такой же фифочке и сюсюкать будут на мягком диване дни и ночи. Потом, говорит, надоест им это, разбегутся и будут делить диван и собачку с голубой ленточкой. Я с ним согласный. В телевизоре каждый день про это показывают. Про нас, чей хлеб едят, не показывают, а про них всегда, и одно и то же. Что про нас?! Про космонавтов и ученых не показывают, а этими все телевизоры забиты. Так что и радости никакой от того, что твой сын – артист. Лучше бы уже, как сам, колхозник.

– Измайлов Гошка – художник, Седых Илья – инженер, Седых Иван – офицер в милиции, Гошка Сергеев летает на самолетах, – и все из нашей деревни! – высказала, видать, наболевшее мама. – И мы не хуже других!

– Мало быть не худшим, – покачал головой отец, – надо быть лучшим!

– И будем! – погладила мама меня по голове. – Артисты разные бывают. Есть и такие, про которых и говорить ничего не надо. Все их и без того хорошо знают. Хотя бы эта, как ее…

Хотелось, чтобы поскорей закончились каникулы. Хотелось в школу, к товарищам, к… И вот настал тот миг. Схватив сумку с книгами, я выскочил на морозный воздух. По дороге в школу группками спешили ученики. Мой навостренный глаз заметил Яковлеву, но она, против обыкновения, брела одна и совсем не спешила.

– Привет, Яшкина! – обгоняя ее, выкрикнул я, и хотел уж было садануть ее сумкой по спине, да что-то сверхъестественное остановило меня.

– Привет! – Улыбнулась она мне совсем незнакомой до этого улыбкой. Какой-то ласковой и домашней.

Сверхъестественные силы бунтовали во мне. Они сами не знали, как им быть. Одни гнали меня прочь, другие тянули назад, к Яковлевой. Поскользнувшись на раскатанной дороге, я грохнулся спиной о твердую леденистую корку. Во мне что-то екнуло, в глазах потемнело.

– Тебе больно? – услышал я голос, который отличу теперь от всех голосов вселенной. – Ты можешь встать? Дай руку.

Это «Дай руку» оживило все во мне. Я вскочил и… в глазах – черная ночь.

– Я помогу дойти тебе до дома, – стояла Яковлева надо мной в позе вопросительного знака.

– Не надо. Я сам… я сейчас…

Подошли мальчишки из соседнего класса, Яковлева попросила их довести меня до дома.

Меня вели под руки, а Яковлева стояла и смотрела нам вослед. И это запомнилось мне на всю жизнь.

– Довыпендривался! – сказал отец, когда меня раздела и уложила на кровать мама. – Артист с вывихом!

Привезенная на санях Валька Короткова, фельдшерица наша, ничего страшного не нашла.