Удача для оборотня. Роман

– Я тоже думал про Питер.

– А когда ехать собрался?

– Скоро. Время поджимает. Ты только никому особо о нашем разговоре не болтай, даже моим родителям. Я им все не хочу рассказывать. Договорились?

– Конечно.

После этого разговора у Пирогова возникли сомнения в целесообразности обращения за советом к Кириллу. Ему вспомнились любимые слова Еременко: язык твой – враг твой. Трудно не согласиться с правильностью данного выражения. Действительно, в жизни очень полезно следить за своей речью, иногда лучше вообще ничего не говорить, чем выболтнуть не подумавши лишнее во вред себе. Все это конечно очень существенно, но человек, к сожалению, так устроен, что хоть иногда, в самом малом количестве, нуждается в общении. К тому же Пирогов успокаивал себя тем, что он все же не в бегах, не объявлен в розыск, чтобы было необходимо основательно заметать следы, во всяком случае, пока. И он надеялся, что в любом случае Кирилл будет молчать.

Началась последняя неделя, которую Пирогову требовалось отработать до окончательного увольнения. На работе, как ни странно, все было относительно спокойно: Еременко почти не подходил и вел себя в целом по отношению к Пирогову, как ему казалось, вполне благожелательно.

Но Пирогов напрасно успокоился. Как-то в середине недели, когда у него был выходной, утром он вышел из дома, чтобы купить кое-какие вещи для отъезда. Через два часа он вернулся. Входная дверь в дом оказалась не заперта. Пирогов, стараясь делать все тихо, открыл дверь и вошел в прихожую, остановился, замер, напрягая слух. Было тихо. Мелькнула мысль о том, что все же он сам по рассеянности забыл закрыть дверь. Простояв несколько минут и убедившись, что каких-либо звуков за это время он не расслышал, Пирогов зашел в коридор, из осторожности стараясь двигаться как можно тише. Заглянул на кухню, в туалет и в ванную, в комнату родителей, не обнаружив там ничего подозрительного. Осталась его комната. Дверь была открытой в комнату, также как и когда он уходил. Он не спеша вошел в комнату, внимательно осматривая все вокруг. Вроде бы все было в порядке. Только верхний ящик комода был слегка приоткрыт. Ящик, в котором Пирогов хранил документы, письма, фотографии. Пирогов подошел к комоду и выдвинул на себя ящик. Содержимое ящика хаотично перемешалось, и Пирогов понял, что в доме кто-то был. Неожиданно со стороны двери послышался нарастающий шум, заставивший Пирогова содрогнуться. Оказалось, что все это время в комнате он был не один. Оглянувшись в сторону шума, Пирогов увидел как из-за двери, открытой внутрь и закрывающей угол комнаты, выскочил знакомый силуэт и кинулся в коридор. Пирогов бросился вслед.

Догнал он Еременко в прихожей, свалив его подножкой на пол. Еременко упал вниз животом, ударившись головой о порог. Взбешенный Пирогов принялся бить поверженного Еременко ногами. Было очевидно, что Еременко следил за ним, неизвестно сколько времени и с каких пор, может быть с того дня, когда гнался за ним, когда он пораньше отпросился с работы, чтобы найти пакет с долларами; потом проследил за ним, когда он возвращался домой, следил за домом, узнал, что в рабочие дни родители его находятся на работе, дождался, когда он уйдет, чтобы можно было проникнуть в пустой дом, что и сделал. Сделал грамотно, только не рассчитал, что хозяин может скоро вернуться. Только одного не мог понять пирогов: зачем все это нужно было Еременко? Еременко жалостливо хрипел от боли. Пирогов прекратил бить его, схватил за волосы на загривке и потянул вверх с силой. Еременко смог встать только на колени и выглядел очень жалко.

– Ну что скажешь, гнида? – обратился к нему Пирогов.

Еременко промычал что-то невнятное.

Пирогов влепил ему сильную пощечину. Еременко, закрыв ладонями лицо, попытался что-нибудь ответить:

– Я-я, Володь…

– Ты как сюда попал? – зло спросил Пирогов.

– Через дверь.

– Что тебе здесь надо? Какого хрена ты влезаешь как вор в мой дом?

Еременко тяжело дышал, будто собираясь с силами, чтобы дать ответ, но так ничего и не ответил.

– Что молчишь, гнида?! А как ты открыл дверь? – вновь обратился к Еременко Пирогов.

Еременко молча вынул из кармана брюк связку ключей и отмычек и бросил на пол.

– Понятно. Что же мне теперь с тобой делать? Может убить? А то ведь никогда от меня не отстанешь, – начал размышлять вслух Пирогов.

– Вов, прости ради Бога, – попросил прощения Еременко. – Прости, пожалуйста.

– Простить. Тебя? Ну уж нет. Слушай, а знаешь, что я с тобой сделаю: я тебя сдам ментам, нашим местным. У меня и улики есть, – Пирогов указал кивком головы на связку ключей и отмычек.

– Володь, все равно тебе не поверят: ведь мы же вместе работаем, что мне могут предъявить?

– Проникновение в дом с целью грабежа.

– Володь, какой грабеж, я же ничего не взял.

– Не успел, потому что я вовремя вернулся домой.

– Вов, не говори глупостей. Ведь все равно же выясниться, что мы вместе работаем, почти друзья. Я могу сказать, что ты просто на меня обиделся и решил подставить.

– А кто тебе, Еременко, поверит? Я старше по званию и говорить буду я, тебе никто не даст и слова сказать. И ты еще забыл, что я здесь живу очень давно, точнее всю жизнь, и неужели ты даже не предполагаешь, что среди местных ментов не может быть моих знакомых. Так вот, могу тебя обрадовать: среди местных ментов у меня есть пара хороших приятелей.

– Блефуешь, Вовка.

– Это мы сейчас посмотрим. Грабеж на тебе повесить не получится, видимо. Пойдешь тогда по сто пятьдесят восьмой за кражу, до шести лет, кажется, можно получить. Столько тебе влепить вряд ли получится, но двушечку вполне реально.

– Я же ничего не крал.

– Просто не успел. Кстати, ты верную мысль подсказал: нужно будет сделать так, чтобы все выглядело так, как будто ты успел набить карманы какими-нибудь ценностями, их у нас в доме не очень много, но для тебя так и быть по старой дружбе можно собрать какой-нибудь пакет специально, а мы потом поможем тебе на нем свои пальчики оставить. По-моему это неплохая идея?

– Это же произвол, Владимир, – возмутился Еременко.

– Конечно произвол, но не тебе, Еременко, жаловаться на произвол, ты же ведь сам известный беспредельщик.

– Помилуй, Вовка, пощади, мне же до пенсии осталось всего ничего, ведь погубишь же старика ни за что ни про что, – Еременко перешел уже на жалостливый тон.

– Нет, Степаныч, оставлять на воле тебя опасно для окружающих, ведь ты же неисправимый негодяй. Я может и возьму грех на душу, закрыв тебя, зато человечество вздохнет спокойно годика на два, как минимум. Давай, вытаскивай ремень из брюк, я тебе свяжу руки, чтобы ты никуда не убежал, а сам пойду вызову ментов.

– Ты что серьезно, Вов?! – Еременко как-то совсем жалостливо испуганно заглянул в глаза Пирогову.

– Вполне. Делай что я тебе сказал! – и Пирогов оттянул ногу для нанесения удара.

– Вова, прости, не надо, не делай этого у меня мама старая, она не переживет этого, она очень хорошая, цветочки выращивает дома и на даче, – взмолился Еременко.

– Маму вспомнил.

– Умрет она без меня, не выживет.

– Поздно. Раньше надо было думать о матери. Мне тебя на воле оставлять нет никакого смысла. Снимай ремень.

– Володька, пощади дурака, только не губи, – Еременко упал к ногам Пирогова и принялся целовать его ботинки. – Тюрьма для меня хуже смерти.

– Незаметно.

– Дурак я дурак. Ум уже за разум зашел. Сам не ведал, что творил. Только пощади меня, Володя, и я стану совсем другим, буду лишь об одном мечтать: дожить до пенсии, а там удалюсь из города прочь на природу, на огород, буду цветы вместе с мамой выращивать. Только пощади, не ломай судьбу в такие-то годы. Я что хочешь готов для тебя сделать, только отпусти. Любую цену скажи: вечным буду должником, – умолял Еременко, схватившись за ногу Пирогова.

Пирогов задумался, посмотрел вниз на Еременко, прижавшемуся ногой к ботинку, и обратил внимание, что из глаз его потекли слезы. «Неужели в самом деле раскаялся?» – подумал Пирогов. Непохоже это было на Еременко. «А ведь мне в самом деле невыгодно сдавать Еременко в милицию. Придется объясняться с собственным начальством – это раз. А если заведут дело, то у меня возникнут трудности с отъездом, ведь мне придется как потерпевшей стороне ходить на прием к следователю, присутствовать на суде – это два», – тщательно обдумал сложившуюся ситуацию Пирогов. С другой стороны отпускать Еременко он боялся. От такого типа ожидать можно было все что угодно. И все же Пирогов решил, что обращаться в милицию в его положении не имеет смысла.

– Ладно, скажи спасибо, что мне просто не хочется связываться с такой швалью как ты; да и жалко тебя, старого придурка, мало ли, не выживешь на зоне, а меня потом совесть будет мучить, – сказал Пирогов и отпустил Еременко.

Пирогов был уверен, что Еременко как минимум неделю не появится на работе, так как думал, что причинил немалый вред его здоровью, поймав и избив его в своем доме, но ошибся. Еременко вышел на работу на следующий же день после инцидента в доме Пирогова, и по поведению и внешнему виду его трудно было поверить в то, что накануне ему пришлось изрядно пострадать. Он вел себя довольно естественно и непринужденно, и время от времени отпускал свои любимые шутки.

Пирогов уже всеми мыслями был в будущей поездке в Санкт-Петербург. Он думал о том, как лучше всего будет обосноваться в северной столице: в гостинице или снять квартиру; и о том, какую версию своего отъезда выдать родителям. У него уже было несколько вариантов в голове, но какой из них более убедительный, он пока не решил. Родители Пирогова никогда не ущемляли его самостоятельности, поэтому он рассчитывал, что никаких препятствий и недопониманий с их стороны не должно было возникнуть.

Наконец, Пирогов выбрал на свой взгляд самую оптимальную версию своего отъезда и решил объясниться с родителями. Он решил все рассказать во время ужина, когда вся семья соберется за столом, но когда ужин настал, долго не мог решиться начать. Он поглядывал то на мать, то на отца и снова и снова прокручивал в голове выученную, наверное, уже наизусть речь. Его мама Ирина Викторовна имела приятные черты лица, была одного с сыном роста, красила волосы в черный цвет и выглядела намного моложе своих шестидесяти с небольшим лет. Отец Игорь Николаевич был ростом ниже сына и жены, носил бороду в стиле Высоцкого, которого очень высоко почитал и отличался спокойным характером и добрым нравом. Игорь Николаевич и Ирина Викторовна знали друг друга очень давно, так как жили и родились водном городе; учились в одной школе, где начали дружить; потом учились в одном институте, где их дружба перешла в более близкие отношения. В общем, вся их жизнь прошла в очень тесном союзе, так что очень редко бывало так, что они были не рядом друг с другом. Это был очень редкий союз для наших сумасшедших изменчивых времен. Пирогов не мог вспомнить случая, когда бы его родители поругались. Может быть сказывалось, что они жили больше разумом, нежели чувствами. Оба от природы были большими интеллектуалами и у них часто было много общих тем для разговоров. После института они работали на местном комбинате инженерами, где совсем не надоедали друг другу, как иные супруги, вынужденные работать вместе. После рождения сына они уже не помышляли об увеличении потомства; и может быть, если бы сложилось так, что они не имели бы какое-то время детей, то вполне могло получиться бы так что они вообще отказались бы от продолжения рода по идейным соображениям, как часто бывает со многими интеллектуалами, которые смотрят в будущее с огромным пессимизмом.

Ужин заканчивался и дело дошло уже до чая, и Пирогов все никак не мог решиться.