Как стать знаменитым журналистом

Журналистика по природе своей куда более безответственна, чем родственные ей политика или даже писательство. Почему? Да потому, что журналист, творя индивидуально, на самом деле есть анонимный работник конвейера, выпускающего потоком тексты, то есть слова, слова, слова…

Журналистика, особенно телевизионная, это коллективное творчество. Политик, споровший глупость, не сошлется на ошибку спичрайтера, если даже это правда. Писатель, проморгавший в своем тексте ахинею, никогда не признается, что этот пассаж появился в его романе благодаря редактору. У журналиста такая возможность всегда есть (а рукописи сейчас в редакциях не хранятся).

Политики не скрываются за псевдонимами. Писатели тоже не скрываются – использование ими, кстати, довольно нечастое, псевдонимов имеет совсем иную, нежели анонимность, цель. Журналисты используют псевдонимы и иные способы сокрытия своего авторства массово и постоянно.

Стать политиком или писателем – это значит приобрести имя, выделяющее тебя из других. Стать журналистом – это значит поступить на работу в редакцию газеты или телекомпанию, поставив поверх своего имени тавро данной газеты или компании.

Писатель и политик не будут выступать под разными псевдонимами – у них либо собственное имя, либо один псевдоним (если фамилия неблагозвучна). Типичен опять же пример Владимира Ленина, имевшего как журналист сотни псевдонимов, а как политик – всего один, сросшийся с реальной фамилией Ульянов-Ленин.

И действительно, странно было бы, если бы лидером КПРФ вчера был Зюганов, завтра – Уткин, послезавтра – Соловейко. А президентом России то Путин, то Распутин, то Запутейко.

Но, возразят мне, самые известные журналисты не выступают под разными псевдонимами. Это так. Но, во-первых, журналистика на 99 % делается безвестными (фактически) журналистами.

Именно поэтому, когда ссылаются на ту или иную публикацию, чаще всего упоминают СМИ, в котором она вышла, но не конкретного ее автора, особенно если он – штатный сотрудник этого СМИ. Например: «"Вашингтон пост" считает…» или «Как пишет "Нью-Йорк тайме…"».

Во-вторых, журналист прикрыт еще и тройной линией обороны.

Первая линия – его редакция или даже медиахолдинг.

Вторая линия – в целом журналистская корпорация, не всегда, но очень часто защищающая «своего».

Третья, самая серьезная, линия – «священная корова» свободы слова.

В целом – это Система, бороться с которой и трудно, и опасно.

Журналисты и чиновники, за которыми, особенно в России, тоже стоит Система, – два самых безответственных профессиональных клана в нашей, да и не только нашей, стране.

«А как же суд?» – станет возражать блюститель журналистской чести, правда, блюдущий ее не там, где она находится в реальности.

Глупый вопрос, но ответить придется. Во-первых, суд как общественный институт подвержен таким же предрассудкам о журналистике, как и любая другая группа граждан, а перед догмой о свободе слова по закону бессилен и суд – нужна лишь известная профессиональная ловкость журналиста, чтобы «изречь ложь» определенным образом. Во-вторых, судебный иск против журналиста множит, как правило, его известность, а следовательно, и неприкасаемость. Существует целая категория журналистов, особенно в бульварной прессе, которая провоцирует «героев» своих текстов, в первую очередь знаменитых, на суды.

Впрочем, о проблеме ответственности журналиста я еще расскажу отдельно, а здесь лишь зафиксирую еще одну максиму, гласящую: журналист неприкасаем, хотя и подсуден.

В этом есть и позитивный смысл (дополнительная гарантия свободы журналистской работы), и негативный (индульгенция безответственности).

Эта максима, правда, имеет одно существенное исключение, поэтому его точная формулировка такова:

журналист неприкасаем, хотя и подсуден – в обществе, но не в своем средстве массовой информации.

Кстати, печальным следствием общественной неприкасаемости журналистов является то, что проблемы, возникающие с ними, порой решают физическим путем.

Высокая преждевременная смертность журналистов в конфликтогенных обществах (к которым пока относится и Россия) есть в этом смысле всего лишь профессиональный риск, плата за сохранение института свободы слова.

Этим не совсем оптимистическим замечанием закончу настоящую лекцию, дабы перейти к следующей, самой неинтересной для меня. А тема-то лекции – фундаментальная, можно сказать, актуальнейшая для России сегодня: свобода слова, свобода печати и свобода информации.

Но скажите мне, что может быть интересного для стоматолога в рассказах его пациентов о зубной боли, которой они мучаются. В тысячный раз стоматолог слышит эти стенания (вполне, возможно, искренние), но ни одной новой нотки, ни одного оригинального наблюдения… Тоска!

Лекция 5

Свобода слова и смежные свободы

Кажется, Максим Горький, один из величайших русских писателей XX века, и тоже, кстати, журналист (феномен, о котором я еще расскажу в свое время), называл тоску зубной болью в сердце.

Повторюсь, хотя не люблю этого, но в данном случае считаю уместным, что ничего кроме профессиональной зубной боли в сердце не вызывает у меня необходимость рассказывать вам, уважаемые читатели, дорогие студенты и особенно любезные студентки, о свободе слова.

Воистину нет повести печальнее на свете, чем повесть о свободе и печати. Нет повести и яснее, банальней, очевидней. А повторять банальности – разве не тошно и не пошло само по себе. Но, увы, без этого в курсе теории и практики журналистики не обойтись. И хотя многое мною уже сказано в предыдущей лекции, осталось что и добавить.

Чтобы не столько облегчить, сколько облагородить свою задачу и сделать для себя более приятной запись этой лекции, воспользуюсь одним из любимейших моих журналистских приемов – изложу все необходимое в тезисах, опуская всюду, где они (хотя бы для меня) очевидны, доказательства, и необязательные, хотя и модные ныне в России рассуждения. И конечно же без всякого пафоса.

Тезисы о свободе печати

I. «Я не согласен с вашим мнением, но готов отдать жизнь за то, чтобы вы могли его свободно высказывать» – этот афоризм Вольтера, на который любят ссылаться к месту и не к месту, конечно же является максималистским, то есть провозглашает идеал, а не норму и уж тем более не реальность.

ИСТОРИИ НЕ ИЗВЕСТЕН НИ ОДИН ПРИМЕР ТОГО, КОГДА КТО-ЛИБО ПОШЕЛ НА СМЕРТЬ СОБСТВЕННО ЗА СВОБОДУ СЛОВА, ТЕМ БОЛЕЕ ЗА ЧУЖУЮ. НЕ СДЕЛАЛ ЭТОГО И САМ ВОЛЬТЕР.

Люди осознанно идут на смерть за свою семью, свою родину, свою религию или идеологию, наконец – за свою свободу или за свою честь.

Сама по себе свобода слова не относится к настолько абсолютным и всеохватывающим ценностям, как пять перечисленных.

II. «Свобода печати в буржуазном обществе есть зависимость писателя (журналиста тож. – В.Т.) от денежного мешка» – а это утверждение Владимира Ленина. Оно также в определенной степени, но не в такой, как вольтеровское, является максималистским. Ибо на определенном этапе своего развития свобода слова и свобода печати, безусловно, входят в систему основных ценностей либеральной демократии (строя, который, в общем-то, существует сегодня и в России). Между тем, и к ленинскому определению стоит прислушаться.

III. «Свобода слова есть осознанная необходимость денег» – этот несколько циничный афоризм-апокриф приписывается советскому писателю Юрию Нагибину, отличавшемуся из рядным свободолюбием и свободомыслием, но вполне преуспевавшему и в своем творчестве, и в публикации своих книг, и, кстати, в зарабатывании этих самых денег при Советской власти, то есть тогда, когда существовала реальная цензура, главный орган которой назывался Гпавлит. Отсюда, кстати, термин – «залитовать», то есть «разрешить к публикации».

Кнагибинскому афоризму я бы тоже прислушался. Он не догматичен, но безусловно является для многих пишущих (а ныне и снимающих) реальным руководством к действию. Не потому, что пишущий плох. А потому, что писанием он зарабатывает себе на жизнь.

IV. В жизни современного русского общества и современной русской журналистики свобода слова, с одной стороны, без условно, существует, а с другой – как реальность (а не мифологема) может быть точнее всего описана только суммированием вольтеровского, ленинского и нагибинского определений.

V. СВОБОДА СЛОВА (И В ИДЕАЛЬНОМ ДЕКЛАРИРОВАНИИ, И В РЕАЛЬНОМ ФУНКЦИОНИРОВАНИИ) ЯВЛЯЕТСЯ ОДНИМ (НЕ ЕДИНСТВЕННЫМ) ИЗ КРАЕУГОЛЬНЫХ КАМНЕЙ СОВРЕМЕННОЙ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ, НО НЕ ВЫСШЕЙ ЦЕННОСТЬЮ НИ САМОЙ ЭТОЙ СИСТЕМЫ (ЕЕ ВЫСШИМИ ЦЕННОСТЯМИ ЯВЛЯЮТСЯ ВЫЖИВАНИЕ, ИЛИ САМОСОХРАНЕНИЕ, И ЭКСПАНСИЯ), НИ ТЕМ БОЛЕЕ ЖИЗНИ ВООБЩЕ.

Свобода слова ни как идеал, ни как реальность не стоит выше даже, например, свободы собственности или свободы конкуренции.

VI. В наиболее развитых западных демократиях свобода слова тем не менее, даже юридически, не говоря уже о том, что политически, отнесена к числу почти абсолютных ценностей. Хорошо известно, что первая поправка к американской конституции гласит, что свобода слова не может быть ограничена ни при каких условиях.

Между тем, как тоже хорошо известно, ограничения свободы слова в западных демократиях встречаются повсеместно, хотя чаще всего эти ограничения проводятся либо политически корректными, либо закулисными, либо психологическими способами и уж во всяком случае – никогда не впрямую от имени государства (власти), за исключением таких его органов, как спецслужбы, и за исключением таких периодов, как участие в военных действиях.

VII. Прагматизм рыночной демократии (и вытекающая из этого прагматизма ее высокая конкурентоспособность) приводит к тому, что человеческие инстинкты в рамках этой демократии стараются не подавлять, а использовать во благо сохранения самой демократии как формы существования общества и государства.

Просто запретить нельзя. Но можно запретить выражать определенные мысли публично. Религиозные государства, а равно тоталитарные государства вводят прямую систему запретов. Демократические – косвенную. Например, как это принято в любом обществе, системой моральных запретов, определенных общественных и политических табу, а также путем воспитания общественного конформизма.

Нарушение этих запретов не является преступлением, но может создать и создает для нарушителя множество серьезных, иногда прямо трагических проблем. Закон, однако, чист, власть – ни при чем, «священная корова» свободы слова остается неприкосновенной.

Прагматический подход к проблеме свободы слова сказывается еще и в том, что практика рыночной демократии, в отличие от практики (но не теории) марксизма, разделяет правду и истину.

Правда – это всего лишь известный нам на сегодня объем истины, но не вся истина. Если запретить движение от правды к истине (то есть свободное высказывание различных идей и мыслей, пусть кажущихся кощунственными сегодня), то конкурентоспособность такого общества будет подорвана – вперед вырвутся другие.

В демократических обществах свобода слова существует не потому, что это высшая ценность, а потому что без нее нельзя обеспечить выживаемость и экспансию этого общества.

Кроме того, практики демократической политики хорошо знают, что то, что запрещено, во-первых, больше привлекает, во-вторых, чаще выходит из-под контроля.