HOMO CARCERE. Человек в тюрьме

Несмотря на усилия ребят, удары кулаков по тормозам глухие, негромкие, словно извлечённый звук впитывается обратно в стены.

Это мой третий день в хате, поэтому у меня сердце подскакивает к самому горлу, я растерян от происходящего и не знаю, как поступить. Сейчас – не знаю. Потому что непроизвольно перед глазами возникает случай из моей студенческой юности. Я тогда учился на первом курсе Гродненского университета, но уже играл в местном театре. И вот не гастролях в Польше (да-да, мы умудрялись уже в те годы гастролировать за рубежом!) в общем умывальнике произошёл пугающий инцидент. Одна девочка-студентка вдруг совершенно неожиданно захрипела и упала навзничь. Её тело забилось в судорогах, а изо рта полезла пена. Все окружающие поймали конкретный столбняк – замерли, совершенно растерявшись. А у меня в мозгу включился некий «автомат». Я схватил подвернувшуюся под руку зубную щётку, вставил её в зубы бедняге и перевернул девочку на бок, чтобы не захлебнулась. Ни разу в жизни я не проделывал такой процедуры, но почему-то был уверен, что так и надо поступить. И оказался прав, приступ удалось купировать без всяких опасных последствий для пострадавшей. Хотя я не сделал абсолютно ничего сверхъестественного, меня немедленно записали в герои. Позже высинилось, что у студентки действительно была эпилепсия, но последний припадок случился с ней в возрасте пяти лет, поэтому она и сама не подозревала о своём недуге. Девушка в благодарность позже принесла мне бутылку вина и как я не отнекивался («Да ты что, я ничего такого не сделал же!») заставила меня с ней пригубить. В тот раз я впервые ощутил на себе навязчивое внимание окружающих и отнёсся к этому двояко: с одной стороны было очень приятно чувствовать себя особенным, но с другой, такая слава обременяла, и накладывала дополнительную ответственность.

Но здесь – явно другой случай и другие симптомы.

Дастану всего 27 лет, организм молодой, но поди ж ты! Сидит он по 228.4 – Незаконные производство, сбыт или пересылка прекурсоров наркотических средств. Он периодически рассказывает новые сказки про своё дело, но все прекрасно знают, что он сочиняет. В реальности его взяли с полкило героина и никаких отмазок, а тем более снисхождения он, по понятиям, не заслуживает, и отношение к нему в хате соответствующее.

Но сейчас он без сознания и не подаёт никаких признаков жизни. Сейчас он обычный умирающий человек.

Я, словно очнувшись от транса, подскакиваю к безжизненному телу – дед Ваня и Макс поддерживают узбека за руки, чтобы тот не упал со скамьи. Начинаю лихорадочно щупать пульс – на запястьях, на шее. Ничего. Никаких признаков.

– Да, суки! Суки… – продолжает надрываться у тормозов Валя.

Раздаётся лязг, дверь распахивается, В хату быстрым шагом входит тюремный врач в сопровождении вертухаев.

Дастана кладут на спину, эскулап, небрежно его осмотрев, резко и со всей силы давит ему на грудную клетку. Я боюсь, что он сломает ему рёбра, остальные ребята тоже притихли, наблюдая за грубыми манипуляциями. Врач давит ещё раз.

Дастан конвульсивно вздрагивает, как в кино, широко кривит рот, ловя воздух, сипит. Потом узбек открывает глаза, бездумно уставясь в потолок, и начинает медленно шевелить руками и ногами, елозя спиной по полу.

Врач наблюдает за ним секунд двадцать, потом встаёт и разворачивается на выход.

– Куда вы? – неожиданно восклицаю я. – Надо же его осмотреть, давление хотя бы померьте!

Врач оборачивается, одаривает меня выразительным, но снисходительным взглядом и продолжает свой путь к выходу. Ещё секунды и тормоза лязгают засовами.

Мы аккуратно переносим Дастана на нары, на голову прилепляем намоченное полотенце. Узбек постанывает сквозь зубы и дышит часто-часто, как маленькая собачка. Минут через двадцать его отпускает, он, кряхтя, садится и бессмысленно таращится на нас. Общее напряжение в хате спадает, народ начинает заниматься своими делами. Обошлось. Пронесло. Прокатило. В этот раз – да.

В целом же смерть заключённого в тюрьме вполне обыденная штука. Списать такую смерть на естественные причины не сложно. Из свидетелей – только сокамерники, которые дадут «какие надо» показания. Мало кто станет идти против администрации, да и кто таких станет слушать? Помер Максим, и хрен с ним. Взятки гладки.

Твоя жизнь тут – надпись на учётной карточке. Ты не нужен никому, и сам ты никто. А с карточкой можно поступить как заблагорассудится. Порвать и выкинуть в мусорное ведро – не проблема. Ты поистине утопающий, и твоё спасение в твоих же собственных руках. Внутри СИЗО данный афоризм не метафоричен, а действенен. В основе твоего выживания – внутренний дух и душевная сила. Не бывает безразличных людей. Каким бы ты не казался несгибаемым и толстокожим снаружи, у тебя живое чувствующее сердце, которое не подчиняется приказам извне. Его ритм сокращений подчинён единственно значимому инстинкту. Инстинкту выживания.

Мы здесь – ненужные люди. Внутри периметра мы не «упёрлись» никому, кроме себя. И если ты опускаешь руки, то ты обречён. Не факт, что твоя борьба поможет тебе выжить, но, если не сопротивляться – ты уже труп.

В заключении я вдруг принялся писать стихи, хотя не делал этого со студенческой скамьи. Но, видимо, так выразилась ещё одна потребность самовыражаться в ограниченных условиях. До сих пор не совсем понятно, для кого я их писал – особенной художественной ценности, – я осознаю это – они не представляют, зато очень точно передают весь сумбур моих эмоций, мрак окутавшего меня страха и слабый отголосок надежды. Но я всё равно буду приводить их строки по возможности, чтобы проиллюстрировать моё нездоровое состояние. Например, вот:

И тонны времени

И километры мыслей.

Как стал я пленником

Так всё остановилось.

Здесь нет романтики,

В стране все наизнанку.

Вокруг – охранники,

Все под одну «огранку».

И сила с волею

Совсем не совместимы,

И жизнью болен я,

И боль – невыносима.

Как пережить? Что делать —

Плакать, выть ли?

Ведь надо выйти мне.

Мне просто надо выйти…

Подъём. 6 утра. Гимн России. По радио. Каждый день радиоточка оживает одинаковыми звуками, вдавливая в мозг неизменный фон. Который нельзя сделать потише. Который нельзя выключить. Белый головной шум, с которым ты обязан теперь жить. Помните «музыкальную шкатулку» в «Ошибке резидента»? Когда над героем Ножкина издевались, прокручивая ему какофонические звуки в замкнутом пространстве. Страшная пытка. Не хуже эсесовской. Наше радио не настолько явно, да и музыкальные произведения там всё же членораздельные, но как же приветствуются на тюрьме садистко-воспитательные методы «исправления»! Не только посредством радио. Это возведено в принцип системы отбывания наказаний. Наверняка, в анкетах отделов кадра ФСИН есть негласно помеченный пункт для потенциальных вертухаев – «есть ли у вас склонность к садизму и тяга к унижению человеческого достоинства других людей: «да/нет»? Представляю, как морщится кадровичка, откладывая очередное заявление в тоненькую папку с отрицательными ответами. «Извините, вы нам не подходите».

После гимна администрация СИЗО картонным голосом желает нам доброго утра и хорошего дня. Сарказм почти осязаемо повисает в воздухе. Трек-лист наличествует только в одном экземпляре, он залитован раз и навсегда. Составлял его, видимо какой-то стажёр, которому дали список обязательных композиций, повышающих патриотический дух, и предложили разбавить топ по своему усмотрению. Потому что далее играет Moby, потом AC/DC, далее Николай Тимченко: «Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве», «Ландыши» в исполнении Гелены Великановой и Марк Бернес – «С чего начинается Родина». Я не имею ничего против этих прекрасных песен. Вернее, не имел. Но когда ты слушаешь их постоянно, в одно и то же время, день за днём, они перестают быть песнями, а начинают превращаться в обязательный бессмысленный отчёт, которым тебя пичкают исключительно с издевательскими целями. Попробуете поставить на рингтон смартфона свою любимую мелодию. Через два дня вы её возненавидите! В промежутках между музыкальными блоками нам зачитывают статьи конституции из основного закона РФ, делая особенный акцент на перечислении прав каждого гражданина. Ловлю себя на мысли, что неплохо бы добавить в такие места закадровый смех, как в американских ситкомах, с таким дополнением внушительный перечь наших свобод слушался бы более естественно.

Со временем радиошум превращается в нечитаемый гудящий фон, звуковую кашу, выделять из которой отдельные ингредиенты нет ни желания, ни смысла. Единственный плюс – по треку, если зацепиться за него вниманием, можно без труда определить, который час. Например, я лично, всегда выхватывал мелодию «Je t’aime» Lara Fabian – что бы ни происходило в хате. Выхватывал с чувством небольшого удовлетворения, потому что ещё три трека и грохнет, почти как в школе, звонок: отбой! А значит, минус один день к жизни и минус один к сроку. Очередная личная победа над временем, которое в заключении лютый враг. Ещё один крошечный шажочек к будущей свободе.

В камере почти все нещадно дымят. Сигаретная тема в заключении чуть ли не культовая. Но на балкон подымить, понятно, не выйдешь. Смолить, из уважения к некурящим, чаще всего уходят на дальняк (в туалет), состоящий из огороженной поликарбонатом кабинки с унитазом и маленькой раковиной: больше туда, даже при желании, ничего не засунешь. Там худо-бедно функционирует вытяжка, которая большую часть дыма всё же выводит за пределы. Не могу попутно не вспомнить, что в Бутырке в нашей БС, дальняк нам приходилось завешивать простынёй, чтобы создать хотя бы видимость интима. Из-за того, что Бутырка возводилась ещё в Екатерининскую эпоху, там до сих пор нет нормальных огороженных туалетов и вытяжки. Особенно смешно об этом упоминать, представляя в уме, какие люди сидели в этой тюрьме: Владимир Маяковский, Феликс Дзержинский, Евгения Гинзбург, Осип Мандельштам, Александр Солженицын, Сергей Магницкий, Жанна Агузарова и даже знаменитые нынешние футбольные «звёзды» – Мамаев и Кокорин. Отвлёкся. Так вот, по негласному соглашению ребята ходят курить в дальняк, но не всегда. Иногда хочется что-то обсудить в компании за сигареткой, а дальняк не резиновый. Иногда хочется подымить ночью, лень вставать, да и некурящие всё равно же спят, а значит не чувствуют никотинового запаха: всем известно, люди во сне не дышат. Но мы как-то приноравливаемся. Конечно, табачный дым мне неприятен, но куда деваться – в книгу жалоб претензию не напишешь.

Подозреваю, что моя нынешняя аритмия в какой-то степени усугублена вдыханием никотиновых паров на протяжении пребывания в камерах СИЗО. Государство, как и обычно, выказывает беспримерную заботу о своих гражданах, держа их в скотских условиях в тюрьмах, по-другому и не скажешь.

Чтобы глотнуть порцию по-настоящему чистого воздуха, без никотинового привкуса для заключённых предусмотрена ежедневная часовая прогулка. Я всегда вожделею её. Это мой законный – законный!!! – способ, получить кусок, хоть и также зарешечённого, но другого мира. Подумать о будущем. Помечтать о несбыточном. Я готов идти на прогулку в любое время суток и в любой одежде. В кроссовках в минус двадцать пять – плевать!

Но есть и обратная сторона медали. Во-первых, вертухаи крайне неохотно выводят заключённых на прогулки. Тут и банальная лень, и нежелание к лишним движениям, плюс посягание на внутреннюю вахтёрскую установку «не пущать!», вбитую в конвоиров системой. Эта голь в таких условиях становится хитра на выдумки.

– Сегодня идут все или никто, – например, заявляет продольный на голубом глазу. Он сам только что выдумал такое идиотское правило, но кто ему предъявит? Расчёт вертухая прост – почти всегда в хате найдётся человек (или несколько) кто, по каким-то причинам, не хочет или не может идти на прогулку.

Или, масляно улыбаясь:

– Давайте, я вас сегодня не поведу, зато завтра гуляете два часа!

– Пиздит же, – шипит Эргарт в сторону.

И он стопроцентно прав. Никто никогда не позволит нам гулять сверх положенного, пусть бы мы «копили» часы всю неделю. Но вертухай остаётся в своём беспредельном праве: вроде бы формально договорился, и подопечные сами отказались. Не подкопаешься.

На свою самую первую прогулку я иду с замирающим сердцем. Я, разумеется, насмотрен голливудских фильмов про зону: там зелёные лужайки, дружелюбные охранники. Действительность окунает меня немного в другую реальность.

Руки за спину. Мы в блоке номер 20. Помещение пять на пять метров, бетонные равнодушные стены. В потолке – решётка. За её железными клеточками колючая проволока, а ещё выше – металлическая крыша. Между крышей и решёткой тот самый слой «свободного» воздуха. Да, ты можешь им дышать. Ты идёшь по кругу в пятиметровом квадрате, словно животное в зоопарке. За стенками другие камеры для прогулки, по которым наворачивают круги другие заключённые. Но ты не можешь слышать, что там происходит. В каждом боксе подвешено ведро с колонкой внутри. Из ведра орёт музыка – чтобы не возникло даже мысли о каких-то переговорах с «соседями». Средние века. Инквизиция.

Через сорок минут прогулки (ни одна из них не длилась час) голова от ведёрного грохота оквадрачивается. Но я всё равно глупо и безосновательно улыбаюсь. Оттого что подышал воздухом и даже «словил» взглядом лучик солнца, что преломился между крышей и решёткой. Вот уж повезло так повезло!

Не представляю, смог бы я вообще спать, если бы не феназепам. Я начинаю очень хорошо понимать наркоманов. Вместе с физиологической у меня наступает и психологическая зависимость от препарата. Не хочется думать, что случится, если мне не передадут с воли новую партию таблеток. Я «закидываюсь» ими перед сном, чтобы не думать. Любая мысль ранит, она закручивает в сознании спираль тревоги и волнения и нагромождает один мысленный образ на другой в попытке объять необъятное. Какой уж тут сон! А лекарство словно срезает углы эмоциональных глыб и укачивает тебя на плавных волнах. Время закольцовывается и одномоментно проваливается в бездну, словно мой мозг проглотил кусок пространства. Чернота. Мрак. Эйфория долгожданного сна.