Люди, ангелы и микросхемы

Туке не ответит, уйдет на балкон и наглотается псилоцибина. Тучи сгустятся. Настоящие тучи. Туке будет лежать на спине и смотреть в небо, понимая, что небо из Чистилища не увидеть, и облака всего лишь галлюцинация, но… Но, может быть, каждая наша галлюцинация это ни что иное, как эхо прошлого или мыслей, которые плывут и плывут куда-то, как эти несуществующие облака высоко вверху.

Обиженная и отвергнутая Рени будет тоже плыть, но не в небе, а в нейронных социальных сетях. Туке почувствует, как разделится его сознание – одна часть продолжит наблюдать за облаками, другая за Рени. Причем облака будут горизонтом будущего, а Рени хвостом прошлого. Настоящим станет сам Туке, центром, где собирается прошлое и будущее.

Когда он очнется, жена будет уже спать. «А может быть, она легла сразу после душа?» – подумает Туке, глядя на выключенный нейронный модулятор. В голове мелькнет мысль, что было бы неплохо связаться с Арья и просто поговорить. Вот только вряд ли она захочет просто поговорить. Причем виной всему будет Рени, которая убедила себя, а заодно и всех остальных, что у Туке и Новы Арья что-то есть. И пусть эта связь, по ее мнению, имеет место быть лишь на нейронном уровне, но…

Туке примет душ и ляжет спать. Кровать в этой огромной квартире будет достаточно большой, чтобы супруги не беспокоили ночью друг друга. Как-то отрешенно Туке подумает о том, приводит в эту кровать Рени кого-нибудь или нет? Особенно, когда его нет дома. Два месяца большой срок. Туке закроет глаза, пытаясь заснуть…

Спустя неделю он соберет вещи и отправится в агентство для очередного прыжка в прошлое. На прощальной вечеринке он ограничится лишь парой бутылок запрещенного синтетического пива. Все будет каким-то пустым и холодным, если сравнивать с тем, что Туке видел в прошлом. Особенно пустые комнаты с высокими потолками и голыми стенами, в углах которых можно найти целые пакеты синтетического кокаина или ящики запрещенного спиртного. С какой-то безразличной усталостью Туке выйдет на балкон, увидит коллегу Рени – Мира Левски с девушкой и, извинившись, оставит их наедине. «Когда успел прийти Левски?» – подумает Туке, припоминая, как он отказался помочь ему в участке, затем Туке вспомнит молодую проститутку по имени Мо, которую вытащит из камеры патрульный.

– Да не может быть, – скажет себе под нос Туке, снова выглянет на балкон.

Девушка Левски и молодая проститутка окажутся одним лицом. Туке снова попытается вспомнить, когда пришел Левски и почему «в дневном свете» он не сразу смог узнать его «девушку». «А может быть, Левски и не здоровался с нами? – подумает Туке. – Может быть, он просто открыл дверь и сразу прошел на балкон? Но почему? Чтобы сэкономить на отеле? Интересно, есть ли у Левски жена? А дети?» Все эти мысли промелькнут за какое-то мгновение, потом Левски заметит Туке.

– Не знал, что тебе нравится подглядывать, – скажет он.

– Не нравится, – скажет Туке, стараясь не замечать какой-то неестественно белый в темноте зад Левски.

– Если не любишь подглядывать, тогда почему стоишь здесь? – спросит патрульный.

– Потому что это моя квартира и мой балкон, – разозлится Туке.

– Ты всегда ведешь себя так перед прыжком в прошлое?

– Веду себя как?

– Как будто стал центром мира, – Левски широко улыбнется. – Рени говорит, что ты невыносим.

– А еще она считает меня хлюпиком, – скажет Туке. – Всех хронографов считает хлюпиками. Не обижаться же мне на нее за это. Многие люди считают, что те, кто работают в правоохранительных органах, либо садисты, либо скрытые гомосексуалисты, которые прячут за жестокостью свои слабости. Это ведь не так? Ты ведь не гомосексуалист?

– Нет, конечно, – растерянно скажет Левски.

– Вот и я не хлюпик, – Туке подойдет к полураздетой паре. – Думаю, что не хлюпик, но моя жена думает обратное, – Туке широко улыбнется. – Может быть, с тобой так же?

– Что так же? – Левски попытается прикрыться, натянуть штаны.

– Может быть, ты думаешь, что мужик, а если спросить твою жену или любовницу, они скажут, что в тебе есть что-то от садиста или педераста? Кстати, у тебя вообще есть жена? Лично я никогда не слышал о ней. А любовница? Настоящая любовница, а не проститутка, которая вынесет любые издевательства, лишь бы ты смог в очередной раз доказать себе, что ты не гомосексуалист или…

Туке, казалось, что он сможет говорить так всю ночь. Слова распирали его. Это был не гнев, скорее усталость – желчная и безнадежная. Левски ударит Туке в лицо. Штаны, которые патрульный держит правой рукой, упадут.

– Вот дерьмо! – выругается Левски.

– Да, точно, дерьмо, – согласится с ним Туке.

Спустя две недели он прыгнет в прошлое, сбросив с плеч груз настоящего. Солнечный тысяча девятьсот шестьдесят пятый встретит его своей суетной наивностью. Новая звезда должна вот-вот вспыхнуть на небосклоне фолк-музыки. И никакой трагедии. Девушка сверкнет, состарится и умрет, понянчив внуков и правнуков. Наоми Добс. Пока еще молодая.

Маре Ковач – психолог, который работает в отделе Туке с хронографами, говорит, что в такие моменты нужно научиться не думать о времени, не видеть распад, старение.

– Но как, черт возьми, путешественнику во времени не думать о времени? – спросит ее Туке.

Маре Ковач будет высокой черноглазой брюнеткой с небольшой грудью и длинными ногами, от которых невозможно отвести взгляд. Если бы она была менее компетентным психологом, то каждый второй хронограф, включая женщин, затащил бы ее в кровать. И дело не в том, что Маре будет потрясающе красива. Нет. Хронографы сделают это ради того, чтобы доказать себе некомпетентность Маре. Но она, к их разочарованию, будет ограничиваться лишь нейронным психоанализом – до прыжка в прошлое и после возвращения, когда закончится реабилитация хронографа. Сначала это будет всего лишь эксперимент, но после того, как один из хронографов покончит с собой, станет нормой, закрепившись в правилах агентства.

Люди шептались и ненавидели нейронный психоанализ, который предполагал использование нейронных наркотиков для более глубокой интеграции в систему сознания пациентов. На каждом из таких сеансов Туке будет чувствовать себя так, словно с его сознания содрали шкуру и выбросили в жаркую пустыню, где стервятники окружают его и пускают слюни, предвкушая трапезу. Но, несмотря на палящее солнце, это будет темный и мрачный мир. И самым отвратительным станет тот факт, что обнаженное сознание не будет понимать, что находится под пристальным взглядом нейронного психолога, который, играя в бога, будет направлять и вести хронографа.

Под руководством Маре Ковач эти сеансы превратятся в прыжки в глубину себя, своих страхов и переживаний. Уже на первом таком сеансе Туке увидит свою жену, увидит девушку, у которой покупает наркотики и увидит прошлое, в которое прыгает по нескольку раз в году. Причем Рени и Анакс интегрируются в прошлое, и Туке увидит всю их жизнь, начиная от рождения и заканчивая смертью.

– И что все это значит? – спросит он Маре Ковач, когда сеанс закончится, и он вернется в реальность.

– Для начала это значит, что вы слишком сильно сосредоточены на своей работе, – скажет она. Вам нужно научиться отдыхать, забываться.

– Я умею отдыхать.

– И как, если не секрет?

Туке не ответит. Маре Ковач выждет около минуты, затем мягко улыбнется.

– Не важно, как и с кем вы проводите свободное время, главное здесь то, что покидая агентство, вы уносите работу с собой. Это след, который лежит на каждом вашем воспоминании.

– Может, я просто люблю свою работу?

– Вы считаете, что любовь – это страдания и распад? Потому что ваше сознание именно так воспринимает работу, накладывая эти ассоциации на реальность, – Маре Ковач прищурится, подастся вперед, заглядывая Туке в глаза. – Вы понимаете, что ваши прыжки в прошлое – это условность? Прошлое уже прошло. Вы видите только его след…

– Я знаю все эти базисы.

– Вот только перестали в них верить. Когда это случилось? Когда прошлое перестало быть эхом для вас?

– С чего вы взяли? – попытается притвориться удивленным Туке, но тут же занервничает, сдастся. – Моя работа и мое личное восприятие прошлого никак не связаны, – скажет он. – Я знаю нейронных конструкторов, создающих интерфейс для пользователей мистической интерактивности. Так вот, когда они работают над этим, то почти верят во всю ту нечисть, которой заполоняют свои программы. Они говорят, что только так можно добиться реалистичности. Потому что те, кто пользуется подобным интерфейсом, хотят окунуться в вымышленный мир полностью, забыть реальность и немного отдохнуть… Конечно, для этого можно использовать нейронные наркотики, но ведь они под запретом… В общем, тот, кто хочет отдохнуть, лишь замочив кончики пальцев, тот не использует нейронный интерфейс. А те, кто пользуются нейронными программами, хотят реалистичности. Они сразу поймут, что автор не вложился в свое творение и откажутся покупать продукт… Так же и с прыжками в прошлое. Хотите стать хорошим хронографом, смотрите на людей прошлого, как на реальных персонажей. Иначе вы просто не поймете их, неверно истолкуете поступки… Поэтому, когда прыгаешь в прошлое, то не люди того времени, а ты сам становишься эхом. Эхом будущего, которое может существовать, как бестелесный призрак… Кстати, вы знали, что они иногда замечают нас? Не знаю, как это происходит, но иногда… Была одна девушка, певица, так она даже пыталась прикоснуться ко мне… Понимаете, что это значит? Она видела меня, как призрака, думала, что я ангел. И если прошлое рассматривать, как эхо настоящего, то разве возможно, чтобы эхо изменилось?

В тот день нейронный психолог не скажет ничего конкретного. Разговор останется просто разговором. Но потом, когда придет время нового прыжка Тилдона Туке, Луиза Белоу вызовет его к себе и поручит провести еще одну реконструкцию вместо прыжка. Разбитых кулаком Левски губ, Белоу не заметит. Или притворится, что не заметила.

Туке вернется в свою безразмерную квартиру, где будет дотлевать его прощальная вечеринка. Вот только его там ждать уже никто не будет. Даже Рени. С пыльцой синтетического кокаина на верхней губе, она будет кокетничать на балконе с Младеном Арвидой – их новым временным другом, который практиковался в участке Рени, получив годичный перевод из соседнего Тихоокеанского комплекса «Isistius labialis», где проживало около двенадцати миллиардов человек, причем их проблемы с нижними ярусами были куда серьезней, чем в «Galeus longirostris». Поэтому Младен Арвида и оказался в участке Рени. На работе они обменивались опытом, и это Туке мог понять, но вот что Арвида делает в его квартире – нет. Еще и на балконе. С Рени. Она смеется. В левой руке дымится сигарета, в правой… Ладонь правой теряется где-то в районе пояса Арвиды, проскальзывая в брюки. Ревности нет. Туке просто стоит и смотрит. Немного обиды, но не на Рени, а на главу отдела хронографов Луизу Белоу. Если бы не она, то сейчас он бы проходил подготовку к прыжку.

Гнев вспыхивает и гаснет. Снова вспыхивает и снова гаснет. И все это под смех Рени. Если не считать ее правой руки в брюках Арвиды, то со стороны это выглядит как разговор друзей, разве что стоят они слишком близко друг к другу. И никакой ревности. А возможно, в этом времени и не может быть ревности? Вся ревность осталась в прошлом. Все чувства остались в прошлом.

Человек слез с дерева, укротил огонь, приручил животных, построил дом и завел семью. Потом семьи объединились и построили города. Появились первые науки и школы. Человек развивал себя, хотел стать умным. Он был искателем, исследователем. Но потом городов и школ появилось слишком много, и «Человек пытливый» стал «Человеком циничным». Наука сделалась громоздкой и недоступной. Наука перестала служить человеку и начала служить себе самой. А человек… Человек и не заметил, как из хозяина науки стал ее слугой. Из искателя и бунтаря, укротившего огонь, он превратился в меланхоличного теоретика. Огонь в глазах людей погас. Наука интегрировалась в жизнь, превратив чувства и эмоции в кодированный набор чисел, поставив тем самым людей на одну ступень с машинами, программами. И в какой-то момент стоящие у власти люди перестали видеть разницу между поддержанием порядка и тотальным контролем. Законы превратились в запреты, охрана жизни – в штрафные санкции. И переломным стал двадцатый век.

Об этом знает каждый хронограф, правда не каждый любит работать в этом периоде. Например, коллега Тилдона Туке – Жозе Фрай, предпочитает более поздние годы, когда кризис роста населения подошел к концу, а планета была уже загрязнена так сильно, что не было смысла пытаться спасти растительный и животный мир. Семьдесят миллиардов человек, как саранча сновали по земному шару, уничтожая все, что попадается на пути. Потом началась война – хаотичная и бессмысленная. Но война помогла людям вспомнить, кто они, очнуться, обратить оружие во благо. Так появились первые опреснители морской воды, заменившие вымершие леса, первые фабрики по производству химических продуктов питания. И так появились первые жилые комплексы, построенные в океанах. Гигантские командные центры, отстроенные военными, приняли выживших людей, позволив им оставить разоренные, усталые земли. Так началась новая жизнь…

Именно этот период истории будет нравиться Жозе Фрай больше всего… Но она никогда не скажет, что верит в реальность перемещений во времени. В то, что хронографы каким-то образом попадают в дотлевающие остатки времени – да, но чтобы один из людей минувшей эпохи заметил хронографа, заговорил с ним… – сто раз нет. Уж тем более случись с Жозе Фрай нечто подобное, не выложила бы она об этом нейронному психологу…

Вот о чем думает Тилдон Туке, стоя на балконе своей необъятной квартиры, в то время как Рени мило беседует с их общим временным другом Младеном Арвида. «Нет, нельзя просто стоять здесь и ждать, что будет», – думает Туке, продолжая смотреть на пару в дальнем конце огромного балкона. Будущее уже здесь. Оно рвется в реальность. Еще пара минут, и настоящее станет прошлым. Туке чувствует себя призраком, тенью своего времени.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Рени.

Туке видит, как она идет к нему, причем ее правая рука продолжает оставаться в брюках Арвиды. Но разве такое возможно? Темнота – самый изощренный обман всех времен. Рени понимает, что спутал руку Рени с заправленным в брюки светлым галстуком Арвиды и начинает краснеть.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Рени.

– Луиза Белоу решила, что будет лучше, если я пропущу прыжок, – говорит Туке.