Соломенная собачка с петлей на шее

– Да, – кивнул он, – это будет легче. Думаю, завтра уже сможешь въехать.

– О’кей, Ян, спасибо тебе!

– Да нет проблем, Герман, нет проблем, братишка, – улыбнулся он.

И все-таки слишком много фамильярности с его стороны.

* * *

Следующим вечером я сообщил Кайновым, что все было хорошо и замечательно, но пора бы и честь знать. Мне подыскали дом в другой части города, и завтра я – того, съезжаю.

Глеб даже не поднял глаз от газеты, а Татьяна, хоть и пыталась изобразить на лице жалость, все же вздохнула с облегчением. Они в самом деле чувствовали себя неспокойно – как и я, впрочем, – пока я находился в их доме. Теперь они могут быть спокойны за дочь. Безработный проходимец не побеспокоит их более. И это не мое больное воображение, я слышал больше, чем они думают. Стены в этом доме ужасающе тонкие, а слух у меня – как у кота.

Вот по кому я буду скучать, так это по кошке. Она уже порядком привыкла ко мне, мурчит на коленях, греет меня своей теплой шубкой. На нее здесь никто не обращает внимания, поздно вечером она скребется в мою дверь, и я впускаю ее. Она всегда ложится мне на грудь или на ноги. Это мешает мне заснуть, но я не жалуюсь, я и так вряд ли бы смог заснуть сразу. Не мой конек.

Чуть позже пришел Ян и сказал, что все готово. Можно переезжать! Хоть прямо сейчас. К чертовой бабушке этих кретинов Кайновых. Они здесь что, одни-единственные хозяева?! Тьфу на них, говорил Ян.

– Только вот что, – начал он как будто бы с опаской, – это мой собственный дом. То есть я тебе сдаю большую комнату на втором этаже, она там всего одна и есть, а сам живу на первом. По рукам?

Тут я немного насторожился. Все-таки мне нужно свое пространство, без посторонних.

– Ладно, расслабься, Герман, – продолжал он, – я не напряжный. Это всяко лучше, чем здесь, – он оглядел мою комнатушку и неодобрительно покачал головой.

– Не знаю, – ответил я, – а целого дома нет?

– Не-а, тут все одна дрянь, понимаешь? А у меня дом – что надо! Там все есть. И главное, за ту же цену! Комната почти в целый этаж, в четыре раза больше этой вот. Ты это, подумай. Я тебе по-дружески. Так-то мне все равно. В общем, думай. Звони, если решишь, – он похлопал меня по плечу и ушел.

Я лег на кровать и стал читать книгу, как всегда делаю, когда надо что-нибудь срочно решить. Просто не могу взять себя в руки…

Из гостиной вдруг послышались крики. Я вышел посмотреть, что там стряслось, и увидел, как Глеб гоняется по дому за кошкой. Он был взбешен, он хотел прибить бедное животное, он бы ее не пожалел.

– Что случилось? – тихо спросил я у Татьяны.

– Она опрокинула чашку с чаем ему на колени.

– Слушайте, – занервничал я, глядя, как кошка остановилась и, шипя, стала пятиться от Глеба в угол, где стоял телевизор, – слушайте, может, лучше я ее с собой заберу?

– Забирай, забирай, ради бога, забирай ее, – торопливо прошептала Татьяна.

Я подошел к Глебу и позвал его по имени, но он не обратил на меня внимания. Я попробовал позвать еще раз, но нет – он готовился к прыжку, словно какой-нибудь хищный зверь.

– Глеб, Глеб, – повторял я, – давайте я заберу кошку с собой, раз такое дело, – но он не слышал меня.

Тогда я осторожно прикоснулся к его плечу. Я был напряжен: от него можно было ждать чего угодно, тут на столе полно острых предметов. В таком состоянии он мог родное дитя проткнуть вилкой ради, фигурально выражаясь, попутного ветра. Похоже, он до глубины души верил в свое право на месть, а «праведный гнев» – штука серьезная. К тому же Глеб был силен, несмотря на возраст и изможденный вид. Я видел, как он перетаскивал бревна во дворе. Мышцы – как сталь. Тупой и сильный – эта комбинация была мне не по вкусу. И еще: он, как истинный псевдопатриот, давно почуял, что я презираю практически все, что он любит, и что я – не патриот. А вот этого он простить не мог. Он хотел доказать свою любовь к родине самым верным способом – убийством. Я это знал по его ежевечерним двухминуткам ненависти, которым он предавался с творческим вдохновением. Он разговаривал с телевизором и ждал своего часа. Расстраивался, что слишком стар для войны. Что ж, он всегда может устроить маленькое сражение в своем же собственном доме, что он, похоже, и решил сделать. Повод нашелся, и я уже как бы выступил на стороне врага.

– Глеб, – обратился я к нему снова, – Глеб, вы оставьте, пожалуйста, кошку, я ее заберу. Она больше не будет вам досаждать.

– Ага! – взревел он. – Вот что ты задумал?! Кошку хочешь у меня забрать? Может, и дочь тебе отдать? Ее захотел? А? Каков умник нашелся! Это моя кошка, и я ее собственноручно придушу! А ты, – взревел он, – ты-ы – прочь из моего дома! Прочь, жулик безработный! Наркоман! Прочь, ловелас! Иезуит! Предатель! Фашист!.. Прочь, пока цел! – дрожащим указательным пальцем он тыкал в сторону двери. – Ну! Даю тебе три минуты!..

Еще недавно я бы наверняка завелся от его крика, но теперь, когда я намеренно вырабатывал новые привычки, я спокойно слушал его срывающийся то на писк, то на рычание голос. Я чувствовал, как он надрывается, но не воспринимал его агрессии. Конечно, я был напряжен, понимая, что всякое может случиться, но я мыслил здраво и даже – где-то на задворках сознания – ощущал гордость за свою благородную, новоприобретенную сдержанность. Я схватил кошку и невероятно широкими шагами пошел в комнату. Закрыв дверь на щеколду, я стал собирать вещи. Глеб продолжал бушевать в гостиной, кричал что-то про Америку и пятую колонну, но в мою комнату, похоже, не решался сунуться. Несмотря на всю свою злобу и хорошую физическую форму, в душе он был трусом. Я это вдруг ясно почувствовал и поэтому был относительно спокоен. Трус не нападет, если понимает, что результат может быть не в его пользу, а он, хоть и был недоумком, все-таки смутно понимал, что я не такая уж размазня.

Через пять минут я в своих осенних ботинках вывалил на улицу. И уже довольно далеко, уже у самого фонарного столба, что возле дома участкового, я наконец сообразил, что не знаю, где живет этот самый Ян. Блять!

Возвращаться мне не хотелось. Я, конечно, понимал, что совесть моя чиста, что я поступил единственно верно, но все-таки… мое бегство выглядело – для моего внутреннего прокурора – как будто я виноват и меня преследуют. Я бросил на снег чемодан и, усевшись на него, закурил сигарету, стал гладить кошку, которая порывалась сбежать от меня, когда я переставал ее прижимать к груди и гладить. Вокруг была словно глубокая ночь, хоть часы и показывали десятый час. Никого в округе не было, тишина, даже ветер стих. Какой-то зимний вакуум. Говорят, через неделю стоит ждать потепления. Апрель ведь на дворе как-никак.

Докурив, я с неохотой поплелся назад, держа в одной руке свой красный идиотский чемодан, а другой прижимая к груди пушистую зачинщицу. Осторожно, чтобы не скрипела, открыл калитку и потихоньку зашел в дом. В гостиной никого не было, но я слышал голоса в хозяйской спальне. Кажется, Глеб не то рыдал, не то истерично причитал. Я подошел к Лизиной комнате и тихонько постучал. Сперва никто не ответил. Из щели под дверью вырывался свет, и поэтому я был уверен, что она дома.

– Лиза, – сказал я негромко, – Лиза, это Герман, открой, пожалуйста. Мне нужно узнать телефон Яна.

Она опять не ответила. Меня начало это раздражать, в любой момент мог выскочить Глеб и подумать, что его бредовые домыслы верны. Его может попросту переклинить. Он даром что трус, а в таком состоянии не менее опасен, чем первый смельчак. Думаю, в таком состоянии трус будет даже опаснее. Мнимая опасность не знает границ. Раз я вернулся, – значит, враги послали меня прикончить последнего истинного патриота и защитника родины. У него же просто нет выбора, он просто обязан меня обезвредить! Ради родины и семьи!

В двери щелкнул замок, и я от неожиданности слегка вздрогнул плечами и чуть не уронил кошку, которая все порывалась спрыгнуть с моих рук. Я чувствовал себя воришкой, пробравшимся в дом к спящим хозяевам.

– Ты уезжаешь домой? – спросила Лиза сквозь щель в приоткрытой двери. Я ее толком-то и не видел.

– Нет, не домой. Слушай, мне нужен телефон Яна, – говорил я негромко, стоя на пороге ее комнаты, – я к нему переезжаю.

– Минуту, – сказала она и закрыла дверь прямо у меня перед носом.

Я стоял и поглядывал на дверь у дальней стены, откуда доносился голос Глеба, проклинавшего все на свете и, разумеется, в первую очередь меня.

«И почему я вечно оказываюсь среди всяких психопатов? – спросил я себя тогда. – Целый город! Подумать только, ведь тут, должно быть, тысяч двадцать живет, а я оказался в этой безумной берлоге».

– Щенок! Предатель! Убийца! Братоубийца! Он братоубийца! – слышал я голос Глеба, приглушенный, словно бы он кричал в подушку.

Через минуту Лиза открыла дверь – она была в плотном шерстяном кардигане поверх ночной рубашки – и протянула мне свой телефон, где на экране светился номер Яна. Я быстренько переписал его и вернул телефон.

– Слушай, если хочешь, можешь пойти со мной, – сказал я.

В этот момент я уже не помнил, что уходил и от нее тоже.

– Не знаю… – ответила Лиза.

– Слушай, чего тебе тут делать? Извини, но твой отец настоящий психопат!

– Глеб мне не отец, – расширились ее глаза.

– Тем более.

– Ну хорошо, подожди, – сказала она и закрыла дверь. А через минуту открыла:

– Зайди, – сказала она и слегка потянула меня за рукав куртки.

В комнате было тепло и пахло благовониями. Кажется, что-то индийское, пряное. В голове сразу же мелькнул образ…. что-то из индийских гор, где я провел некоторое время. На комоде лежали всякие штучки: косметика, парфюм, расчески, какие-то таблетки, табак в упаковке, бумага для самокруток… Все было разбросано как попало. Поверх обоев были приколоты разные картинки, рисунки, значки – все вперемешку. На одной стене они почти полностью закрывали обои. Висели они небрежно: одни картинки налезали на другие. Словно стена с уликами из фильма о копах, которые ищут серийного убийцу. Это были цветастые мандалы и индуистские божества, увешанные бусами из черепов, карандашные портреты и фотографии писателей, поэтов, философов… Я водил глазами по этим лицам и узнавал лишь немногих. Из тех, что я узнал, тут были: Лотреамон с демоническими зрачками, задумчивый Ницше, Карл Юнг с хитрейшим прищуром, Жорж Батай со взглядом юродивого… И тут был Йозеф Геббельс. Вот это меня заинтересовало. Геббельс! Но я решил пока не спрашивать, что это для нее значит.

– Ты хорошо рисуешь, – сказал я.

– Эм-м… – пожала она плечами.