За зеркалом истин

– Зачем вы забили окна? – обратилась я к папе, который вошел следом.

Он поежился.

– Мало ли… Ценностей нет, воровать нечего, а вот устроить логово и поджечь жилище бомжи вполне могут.

Как и многие избы, строившиеся лет пятьдесят назад, бабушкин дом начинался с длинной прямоугольной кухни. Всю правую часть стены до входа в зал занимала русская печь. «Хозяюшка моя, помощница», – ласково называла ее бабушка. Слева под окном стоял обеденный стол. Цветы на подоконнике засохли без хозяйки и торчали одинокими палками.

Стены бабушка белила по старинке – известью, подкрашенной в бледно-голубой цвет. Несколько раз я предлагала поклеить обои, но она отказывалась. Говорила: «Бумага впитывает запахи, а я тут стряпней занимаюсь. Потом что, менять обои? Нет уж, лучше пройдусь кисточкой – известь все ароматы съест». За кухней начинался большой квадратный зал. Та стена, что за печью, делилась ровными проемами на две спальни. В проемах висели бежевые занавески, отделанные бахромой. Мужчин у нас не было, поэтому ткань, изначально игравшая роль дверей, служила просто украшением. Ближняя спальня – моя. В ней стояла высокая кованая кровать с изящными узорами на изголовье. Она осталась от прежних хозяев, у бабушки не поднялась рука избавиться от такого раритета. Папа заказал для меня трюмо с похожими узорами. Мы покрасили оба предмета золотистой краской, бабушка сшила белое воздушное покрывало, также обрамив его золотой каемкой, и назвала мою комнату царскими покоями, а меня – принцессой. Папа подтянул к груди края распахнутой ветровки.

– Холодно здесь.

– Сейчас, – бросила я, собираясь бежать на улицу за дровами. – Надо печь протопить, и сырость уйдет.

– Может, я принесу?

– Да ладно, я лучше знаю, где что лежит.

Через пять минут печка затрещала сухими поленьями. Из топки потянулся едкий белый дымок, а отец быстро шагнул к двери.

– Дашка, выходи, мы сейчас задохнемся!

– Не открывай дверь! – успела его опередить я. – Будет хуже! Лучше присядь. Дым идет вверх. Сейчас открою поддувало, и все протянет. Печь долго не топили, да и на улице теплее, чем внутри, поэтому дымит.

– Откуда ты знаешь? – родитель недоверчиво посмотрел на меня и присел на корточки.

– Ну ты даешь! – хмыкнула я. – Как не знать, если прожила в этом доме четырнадцать лет. Ты что, забыл?

– Не забыл. Только не знал, что бабушка доверяла тебе печь.

– Она сама топила, но я-то все видела. Посмотри: больше не дымит. Теперь можно и проветрить.

Папа поднялся и толкнул рукой в дверь.

– Даша, ты точно знаешь, что делать? Вдруг она снова задымит, а ты в это время будешь отдыхать или вообще заснешь? Может, все-таки передумаешь?

– Не, не передумаю. Еще разочка два подкину и больше не буду, не переживай. Лучше скажи: чай будешь?

Я взяла чайник и подошла к крану.

– Нет, – он досадно поморщился. – Я поеду. В отличие от тебя мне тяжело здесь находиться.

– Понимаю, – согласна кивнула я. – Езжай и ни о чем не беспокойся.

Не говоря больше ни слова, отец вышел из дома. Я из окна проводила взглядом отъезжающую машину и присела за стол.

– Здравствуй, бабуля.

В доме, где долго не жили, а в углах стен пауки наплели паутину, мой тихий голос звучал непривычно и даже гулко.

– Я все помню, бабуля, – продолжала я, не узнавая собственный голос. – Помню и плакать не буду, я ведь обещала. Но ты и представить не можешь, как сложно выполнить это обещание, как мучительно сверлит внутри, как запертая боль разрывает на части. Не могу принять твое отсутствие. Ты все равно будешь жить в моей голове, в моей памяти. Если не возражаешь, разговаривать с тобой я буду только вслух. Так привычнее. Буду задавать вопросы и за тебя на них же отвечать. Я ведь знаю все ответы. Если хочешь, даже буду на себя ворчать. Хочешь?

Как бы я ни крепилась, как бы ни держалась, но непослушные слезы больше не могли ждать. Под сердцем заскулил, заплакал одинокий, брошенный волчонок. С каждым моим выдохом его вой наполнялся силой.

Не знаю, сколько прошло времени. Очнулась я оттого, что больше не могла дышать. С дрожью в коленях я поднялась к окну и дернула створку. Она, заклеенная малярным скотчем, крепко держалась на месте. Сверху болтался отлипший край ленты, и, ухватив его, я быстро прошлась по всей длине. Последние сантиметры замяла в бумажный шарик. Окно открылось, и я вдохнула свежий воздух. Как младенец, на время отлученный от матери, с жадностью припадает к ее груди, так и я не могла надышаться живительным бальзамом разнотравья. Чувствовала, как что-то, сломавшееся и деформированное внутри, выправляется, встает на место. Родной дом возвращал меня к жизни.

* * *

Первым делом я собрала с пола полосатые дорожки. Вынесла их во двор, развешала на дощатой ограде и принялась выбивать пыль.

– Эко, девка. Так все доски переломаешь! – услышала я голос за забором.

На зеленой лужайке в нескольких шагах от меня стоял дед Митя. Опираясь на сучковатую палку, он озорно, по-мальчишески улыбался.

– А я уже цельный час вокруг дома кружу. Проморгал, значит, когда ты приехала. Смотрю: ставни открыты, дым из трубы валит. Кто это, думаю, хозяйничает? Хотел уже за ружьем бежать, а это, оказывается, Дашка явилась… Ну и ну. Печку-то чего затопила? На улице вроде жара.

– Да сыро, дед Мить. Вот и решила протопить.

– И то верно, – потер он кулаком подбородок. – Ты как, насовсем или так, посмотреть?

– Посмотреть и прибрать заодно.

– Хорошее дело. Дом-то что, продавать думаете?

Я пожала плечами.

– Не знаю, пока еще не решили. Да и кому он нужен, старенький уже.

– Ну это ты, девка, зря, – обиделся сосед. – Тут одно место сколько стоит! Зеленая зона, опять же до города недалеко. Река совсем близко. Только захоти – с руками и ногами оторвут. Я слышал, за вашими огородами землю начали продавать. Могу представить, какие хозяева соседничать с нами будут. Понагонят технику, и прощай тишина. Загубят природу, настроят своих коттеджей, света белого не увидишь. Эх, жизнь… Все теперь не то. На кокаиновую дурь похоже.

– На какую? – рассмеялась я.

– На какую, на какую – на такую! Все живут как обкуренные, размышлять не хотят. Телевизор смотреть тошно стало. Вот скажи, Дашка, разве это нормально, что девицы наши так себя поганить стали? Кто им внушил, будто губы, похожие на обезьянью попу, – это красиво? А завтра им скажут, что птичий клюв лучше, чем нос. Даже не сомневаюсь – побегут переделывать. В очередь встанут, деньги начнут копить. А парни-то не лучше. Я давеча в город по делам выбрался. Стою, значит, на остановке, рядом вроде как девка ошивается. В одежду белую одета, волосы распустила. Ну так, ничего, симпатичная. Правда, больно худая. Телефон тут у ней зазвонил, отвечает, значит. А я что-то понять не могу: голос грубый, как мужской. И, главное, говорит: «Я все сделал и сдал уже». Так это что же, получается, паренек оказался? А если б я был помоложе и захотел познакомиться? Тьфу ты! Конкурс, что ли, у них какой на слабоумие? И не стесняются ничего, все напоказ. Так чего ж тогда стенами отгораживаются, раз такое дело? Построили бы общий барак в одну комнату – и дешевле всем, и выставляться не надо, все на глазах. Разве такое нормально? Эх… – махнул рукой пенсионер. – Одно хорошо: не увижу, что дальше будет, помирать скоро. Ладно, ты прости старика, наболело.

– Да все нормально, дед Митя.

– И на том спасибо. Я в тебе и не сомневался, мозги у тебя всегда вроде работали. Ладно, пошел я. Если что, заходи, чайку попьем. Бабка Шурка обрадуется. По бабушке твоей, Катерине, сильно скучает. Пусть земля ей будет пухом, – перекрестился он. – Светлым человеком была. А ты, если чего, сказывай. Может, помощь какая нужна. Не стесняйся.

– Спасибо, – улыбнулась я. – Сегодня не обещаю, много дел запланировала, а в следующий раз обязательно забегу.

– Смотри сама. Не буду отвлекать, коли так.

Опираясь на палку, он направился к своей калитке, а я еще долго смотрела на сгорбленную спину старика. Шел он медленно, с трудом передвигая больную ногу. Дед Митя молодым пареньком прошел всю войну, несколько раз был ранен. До пенсии отработал на металлургическом заводе и несмотря на возраст держался молодцом.

– Здоровья тебе, дед Митя, – бросила я вслед.

Пока собирала дорожки, вспомнила давнюю историю, связанную с дедом Митей, которая по сей день вызывала улыбку.

Как только на улице теплело, дедушка частенько выходил за свой забор посидеть перед сном на бревнышке. Как он сам говорил, пофилософствовать о жизни на свежем воздухе. Выходил уже приготовленным ко сну, в белой широкой пижаме. На нашей небольшой, отрезанной от центра улочке находилось шесть дворов. В самом дальнем и самом большом доме из красного кирпича жила Люба Рындина – единственная дочь судьи Рындиной. Мне тогда было двенадцать лет, и я еще походила на тощую селедку, а пятнадцатилетняя Люба, уже с формами девушки, цвела и пахла. Ходила дочка судьи важно, как мама: царственно выправленный стан с пышной грудью, гордо запрокинутая голова. Больше всего меня поражало то, что соседка никогда не смотрела под ноги. Не спотыкалась, не проваливалась в ямку, чем частенько грешила я. Как будто на пальцах ее ног находились невидимые глазки, указывающие путь. Яркой внешностью Люба не отличалась: блеклые волосы, водянистые, ничего не выражающие глаза. Но что-то особенное в ней все-таки было. Что-то, чего я не могла тогда уловить своим детским, еще непорочным взглядом.