Рождественская история

– Он хочет для тебя, как лучше, но не факт, что как лучше сделает. Понимаешь, я тебя видела с твоей Белоснежкой… Вы с ней держитесь как представители какого-нибудь министерства на приеме. Всегда красивые, спинки прямо, следите за позой и улыбаетесь, как надо. Но если любишь, тянешься к тому, кто рядом. Не только физически, психологически тоже. Знаешь, почему?

– Просвети меня, что уж тут…

– Потому что рядом с любимым человеком тепло.

– Слишком романтично для меня, – фыркнул Саша. – Я такого не понимаю.

Оля бросила на него хитрый взгляд через зеркало заднего вида.

– Да? С Белоснежкой, конечно, не понимаешь. Но я-то старая женщина и помню времена, когда ты понимал…

– Закрыли тему, – поспешно перебил ее Саша. – Извини, тупо получилось: ты можешь говорить о погибшем муже, не пытаясь придушить меня при этом шлангом, а я… Не могу и все.

– Ничего страшного, я понимаю.

– Что ты там понимаешь?

– Что тебе сейчас больнее.

Глава 6. Заварной крем

В этой квартире жил кто угодно, кроме ее владельца. Здесь обитали члены жюри международных премий, оставившие напоминания о себе дипломами и медалями. Тут отметились редакторы престижных журналов – прекрасно оформленные обложки их творений были развешаны на стенах. Фотографии тоже попадались, но даже на них хозяин квартиры был не центральным элементом, а лишь связующим звеном, таким же важным, как все остальные.

Леле казалось, что она попала в музей. Она, как завороженная, рассматривала все эти снимки, на которых ее дед стоял рядом с людьми, известными всему миру. Он казался таким же скучающим, как обычно. Они с удовольствием жали ему руку и порой даже приобнимали за плечи. Какая это, должно быть, шикарная жизнь – яркая, насыщенная… и бесконечно далекая от того, что привычно Леле. Это было странное ощущение: Леля понимала, что она вроде как частица этого человека, она с ним связана просто по праву рождения. Но они представлялись такими разными, что указывать на это подобие было попросту стыдно.

Как и в любом музее, здесь были свои тематические выставки. На кухне хранилась посуда со всего света: от мисок, вырезанных из деревьев с другого континента, до фарфоровых чашечек, тонких, как розовые лепестки. Такие и трогать было страшно, не то что пить из них!

В гостиной висели картины, написанные художниками из Африки, Индии и Европы. В шкафу можно было найти национальные наряды нескольких стран – явно подарочные и очень дорогие. Леля понимала, что в шкаф ей лезть не полагалось, но кто тут удержится?

При такой пестрой коллекции квартира рисковала казаться захламленной, однако этого удалось избежать – дизайнер постарался. Мебель при таком скоплении сувениров была предельно простой и очевидно дорогой. Леля ни в одном доме подобного не видела, не знала, как называется этот стиль, да и не надеялась разобраться.

Когда первая волна удивленного восхищения схлынула, Леля почувствовала обиду и неловкость. Неловкость была связана с самой Лелей. В этой идеальной квартире человека, который достиг всех своих целей, она, нежеланная гостья, казалась очевидно чужеродным элементом. Леля чувствовала себя пятном на музейном экспонате – со своими потрепанными джинсами и увешанным значками рюкзаком. Никто не говорил, что ей здесь не место, однако это чувствовалось сразу. Пройдя мимо зеркала, Леля обнаружила, что невольно сжимается, ей хотелось стать маленькой и незаметной, в идеале – невидимой. Она впервые подумала о том, что переезд сюда мог оказаться не такой уж хорошей идеей.

Ну а обида была связана с тем, что в этой огромной дорогой квартире не нашлось места Леле и ее семье. Да, ей позволили пожить в гостевой комнате. Но Леля все равно была тут посторонней – а должна была оставаться постоянно незримым присутствием, именем, которое помнят. Разве не полагалось людям, связанным кровью, любить друг друга по умолчанию? А если да, то почему же среди этих снимков успешных людей и далеких стран не нашлось хотя бы маленького уголка для фотографии Лели и ее мамы? Хотелось бы видеть и папу, но это ладно, дед никогда не скрывал, что не любит его… А свою дочь и внучку должен любить? Или это все-таки так не работает?

Леля попробовала спросить его об этом напрямую тем же вечером. Дед, привычно хмурый, посмотрел на нее так, будто с ним неожиданно пончик заговорил.

– Зачем мне ваши фотографии? Я вас и так на улице узнаю, не переживай.

– Узнаешь и сразу же перебежишь на другую сторону улицы, даже если это скоростное шоссе, где перехода отродясь не было, – проворчала Леля. Она обвела рукой собранные в квартире снимки. – А этих людей ты разве не узнаешь?

– Я храню их здесь не ради узнавания и уж тем более воспоминаний. Это часть моей работы.

– Фотки?

– Атмосфера, – уточнил дед. – Тележурналисты порой более назойливы, чем ты. Если они затеялись получить интервью, их ничто не остановит. Для этого и должна сохраняться правильная атмосфера.

– Ты хотел сказать «настойчивы», а не «назойливы», да?

– Нет.

Дед всегда говорил с ней спокойно, ровно, и придраться было вроде как не к чему, но частенько после разговоров с ним хотелось банально разреветься – как в детстве, когда для этого не нужна была никакая причина. Леля сдерживалась лишь потому, что знала: ни к чему хорошему это не приведет. Мама ведь предупреждала, что не нужно ни на что надеяться и уж тем более затеивать грандиозные планы примирения. Деда следовало воспринимать как необходимое обстоятельство и по возможности не беспокоить.

А Леля так не могла. Ей казалось, что эти дни, проведенные вместе – не случайность, это шанс, который нельзя упускать.

Первый раз она попробовала привлечь его внимание, сняв видеообзор квартиры со своими комментариями. Получилось очень даже смешно и ярко. Дед посмотрел ролик с таким же невозмутимым видом, как по утрам смотрел прогноз погоды, и отказался отдавать Леле телефон, заявив, что она занимается ерундой. Понадобилось сообщение маме и полчаса выяснения отношений, чтобы гаджет все-таки вернули.

Второй попыткой стал прогул занятий в школе. Обычно Леля такого не делала, а тут девчонки пригласили ее с собой, и она сразу же согласилась. Потому что в этом было что-то бунтарское. Вдруг деду как раз такое интересно? Сам он по жизни не то, чтобы бунтарем был, но всегда поступал так, как ему хочется.

И все снова закончилось получасовыми воплями мамы, только не на деда, а на Лелю. Дед же на сообщение о прогулах отреагировал, как смиренный мученик, которому поручили обучить макаку алгебре.

– Оставь его в покое, – под конец устало сказала мама. – Это все бесполезно.

– Я не понимаю, о чем ты, – буркнула Леля.

– Елена, хватит. Я прекрасно знаю, что ты делаешь.

– Откуда ты можешь знать?

– Потому что я в твоем возрасте делала то же самое – и многое, многое другое. Папа, он просто… Ну вот такой. Бывают такие люди, их нужно принимать как стихийное бедствие. Если тебе одиноко, мы можем вернуться раньше, солнышко.

– Нет, вы что! – испугалась Леля. Портить родителям поездку она точно не хотела. – Все будет в порядке, я обещаю.

Обещание было несколько наивным. Леля все равно не готова была принять равнодушие деда, ей хотелось, чтобы он вышел из режима робота и показал хоть какие-то человеческие эмоции. Не обязательно признание, раз уж такое невозможно – но хотя бы искренний гнев, тоже неплохо. Тот, на кого гневаются, имеет значение…

Однако дед был верен себе, большую часть времени он проводил на работе и свой долг считал выполненным, если Леля была накормлена и при деньгах. Ей же порой хотелось сорваться чуть ли не на детскую истерику: стекла разбить или выбросить вон все эти медали. Сделать гадость – но гадость, несущую послание. Я здесь. Я есть.

Пока Леля сдерживалась, она пыталась добиться своего цивилизованным путем. Вот и сегодня ее отпустили из школы пораньше, и она решила провести в огромной квартире деда генеральную уборку. Хотя вряд ли он и такие усилия заметит, в доме всегда было чисто. Но вдруг? Ей ведь больше ничего не оставалось…

Так что Леля старательно вычищала шваброй далекие углы от любого возможного проекта паутины и злилась на саму себя. Из-за этого движения получались нервными, резкими, и Леля едва все не испортила, когда швабра выскользнула из рук и рисковала сбить со стены драгоценные фотографии, которые были частью рабочей атмосферы, а вовсе не заменой семьи. Девочке лишь в последний момент удалось изменить траекторию полета неожиданного снаряда. Швабру это не усмирило, она все-таки стукнула, но уже не по фотографиям, а по изящной кованной ручке двойных дверок, закрывающих антресоли. В квартире деда даже такие мелочи служили украшением.

От удара дверца чуть приоткрылась, и Леля обнаружила, что внутри собраны какие-то коробки и свертки – явно старые, даже скопившие чуть-чуть пыли, которая в этой квартире казалась почти святотатством. Заинтригованная, Леля притащила из гостиной высокий стул и кое-как забралась наверх.

Полностью осмотреть антресоли она не могла даже так, роста не хватало. Ей оказались доступны лишь ближайшие коробки, но уж их-то она готовилась изучить во всех подробностях. А что такого? Дед ей ничего не запрещал!

Первая же коробка, которую Леля спустила вниз, оказалась тяжелой и мелодично звенела. Уже это внушало определенную надежду – оправдавшуюся парой секунд позже. В коробке хранились стеклянные елочные игрушки, бережно завернутые в помятые и пожелтевшие от времени листы газет.

Такого Леля точно не ожидала. Сколько она себя помнила, дед всегда твердил, что елочные игрушки – напрасная трата денег и ресурсов. Хочешь чем-то украсить дерево – повесь детские игрушки, все равно без дела валяются! А лучше вообще никаких. Все равно скоро убирать. Но прямо сейчас перед Лелей будто сундук с сокровищами открылся, игрушки из этой коллекции собирали годами. Тонкое стекло, отвечающее на каждое прикосновение нежной мелодией перезвона. Сияющее золото, перламутровые переливы красок. Тонкие балерины, присыпанные снегом домики, отважный толстенький космонавт. Такое больше не купишь – разве что на каких-нибудь аукционах… А тут игрушки не просто покупали, их сберегали: заворачивали сначала в папиросную бумагу, потом – в газеты, а слои в коробке перекладывали ватой, чтобы наверняка сохранить хрупкое стекло.

Неужели дед мог когда-то быть таким? Или не дед? Изучив газеты повнимательней, Леля обнаружила, что изданы они все были задолго до ее рождения. Хотелось расспросить про елочные игрушки маму, но Леля слишком хорошо понимала, что та сразу бросится звонить деду, есть у нее такая привычка. Значит, разбираться с находкой предстояло самостоятельно, однако пока вариантов не было, и девочка решила отложить свой трофей и сосредоточиться на второй коробке.

Та оказалась не менее интересной. Внутри Леля наконец-то нашла фотоальбомы, не связанные с работой – и все равно очень странные. Такие же завораживающие, как игрушки, девочка такого прежде не видела. Каждый из альбомов был большим, с плотными картонными страницами и обложкой, обитой плюшем, вишневым и светло-голубым. Одна обложка обозначалась емким словом «Фотоальбом», на другой золотым тиснением было выведено «На добрую память».

Внутри были собраны черно-белые и серо-бежевые фотографии, порой такие старые, что лица людей едва удавалось рассмотреть. Хотя большой потерей это не стало, Леля все равно видела их впервые. Она лишь по одежде могла догадаться, что жили все они очень давно – раньше деда, о маме и говорить не стоит.

Все фотографии аккуратно крепились к альбомам за уголки – иногда с помощью клея, а иногда через разрезы в картоне. Леля наугад выбрала снимок, который не был приклеен, перевернула и обнаружила на обратной стороне надпись, выведенную поразительно красивым почерком: «Володя и Наташа, сентябрь, 1923 г.».

Пара, изображенная на фото, казалась сумрачно серьезной. С такими лицами они, несмотря на молодость, тянули не на Володю и Наташу, а на каких-нибудь Владимира Павловича и Наталью Сергеевну. Сразу чувствовалось: портретная фотосъемка для них – целое событие.