Маленькая девочка: Обретение семьи

Маленькая девочка. Обретение семьи
Владарг Дельсат

Цикл «Маленькая девочка» открывается историей обретения семьи девочкой-сиротой с редким и не самым приятным заболеванием. Пройдя путь недоверия, обвинений в симуляции, избиений в прошлой своей жизни, преданная самыми близкими людьми, Марьяна умирает. Слишком долгое время ее подругами были книги да девочка с аналогичным заболеванием, отцу которой равнодушные чиновники не разрешили взять под опеку героиню. Очнувшись в своей новой жизни, девочка оказывается в Германии, а ее фамилия совпадает с фамилией героя недавно прочитанной книги, отчего героиня думает о «попаданстве» в полюбившуюся ей историю, но реальность оказывается иной. Думая сначала, что просто умирает, обновленная героиня обретает семью: маму, папу и… их сына, которого просит разрешения называть «женихом», чтобы иметь надежду на жизнь. Новая семья делает все для облегчения жизни ребенка, не считаясь ни с какими тратами, в результате героиня обретает уверенность в будущем и делает свой первый шаг. Первый шаг из коляски.

Владарг Дельсат

Маленькая девочка. Обретение семьи

Новая жизнь

Внезапно осознав, что жива, я открыла глаза. Слева что-то пиликало, это означало – я опять в реанимации. Дышалось легко, чуть шумел в маске кислород, это тоже кое-что значило, наверное, но мне было непонятно. Именно маска наводила на мысли о том, что я умерла. Я знала, что умру, давно уже знала и… мне было все равно, только хотелось поскорее, потому что я устала. Имя Марьяна мне дали… Родители, которые… Подступили слезы, захотелось плакать.

Еще было некоторое время до прихода врачей, потому что им монитор все сказал. Еще Катин папа рассказывал, что мониторы все говорят. Когда умирают, то вокруг суетятся, я помню… Но докторов вокруг я не увидела, значит… Я не знаю, что это значит. Может быть, я ненадолго умерла? Тогда они точно сейчас придут. Если я умерла… Зачем меня вернули? Ну за что? Опять захотелось плакать, поэтому я начала вспоминать, с чего все началось.

Мне было лет пять, когда обнаружилось, что у меня возникают синяки будто сами собой, а потом начали вдруг болеть пальцы. Они сгибались в любую сторону и почему-то болели. Я была маленькой и не знала, что это нужно скрывать, поэтому пожаловалась маме. Мама разволновалась, и отвела меня к врачу. Он покрутил мои руки, посмотрел в полные слез глаза, но как-то очень равнодушно сказал, что так болеть не может и я все выдумала, чтобы выпросить чего-нибудь. Мама очень рассердилась, привела домой, где сняла с меня… ну… все, чтобы больно побить какой-то палочкой. У меня пошла кровь, потому что кожа очень тонкая – через нее видны все вены, особенно на груди. Было очень больно, и я, конечно, кричала. Но после палочки болеть, где всегда, стало меньше, недолго, конечно, поэтому я поняла, что так правильно. Если бы я знала, чем это все закончится…

До школы все мои усилия уходили на то, чтобы не расплакаться от боли, хотя теперь меня наказывали широким ремнем, от которого не шла кровь, но тоже было очень больно. Зато потом было не так больно писать. Я всегда была маленькой, даже сейчас выгляжу лет на восемь, наверное, хотя мне тринадцать, поэтому, наверное, наказывали не часто, просто, чтобы не придумывала. Когда мне исполнилось восемь, мне даже начало нравиться, когда наказывают, потому что после наказания становилось легче дышать, поэтому я уже не сопротивлялась, охотно приходя, когда меня хотели налупить.

У нас в классе была девочка по имени Катя, ее папа спас мне жизнь. Хотя я так и не поняла, зачем. У Кати тоже была тонкая кожа и гнулись пальцы, но ей поверили, а когда я пожаловалась на то, что болит, то меня послали… к психиатру. Это сейчас я знаю, что это был психиатр, а тогда я обрадовалась доктору и все-все ему рассказала, а он… Он меня обманул. Дядя доктор сказал, что теперь все будет хорошо, а написал, что я все выдумываю и от этого надо лечить уколами. Уколы – это очень больно, даже больнее, чем ремень, но и после уколов мне становилось легче дышать и уже не так болели пальцы, поэтому я повеселела. Катя рассказала своему папе, и тот поговорил с моими родителями, а они рассердились. Поэтому я в школу не ходила неделю – от ремня что-то сломалось, у меня была температура и… не помню. Я попросила Катю передать папе, что не надо с родителями говорить, потому что от этого очень больно. Моя подружка плакала, она попросила посмотреть на… результат, а я что? Мне не жалко… Вот потом она плакала. Ей с папой повезло, а мне…

Потом мне было десять, и на уроке у меня… расскажу по порядку. Это была контрольная, за которую я получила двойку, потому что ничего не помнила и с трудом дышала. В классе было душно и мне совсем не дышалось, как будто душили. Но пожаловаться я побоялась, а потом учительница сказала, что я разленилась и она будет за мной следить. Что это означало, я не поняла, потому что старалась дышать, но не получалось. Катя разволновалась, попросив вызвать папу, ей учительница побоялась отказать, потому что Катин папа очень страшный для школы. Вызвав, учительница вернулась, но я никак не могла вдохнуть, а она ударила меня по лицу, кажется, и сказала, чтобы я не притворялась. Последнее, что я помню – это Катиного папу. Он понял, что я сейчас умру, и оживил обратно, а потом была больница.

Доктора в больнице тоже поняли, что мне плохо, и что-то сделали такое, отчего совсем не было больно, только вот домой я не вернулась. Когда я узнала, что родители… Я… Мне тяжело говорить об этом, честно. Оказалось, что я не родная их доченька, а удочеренная и они… Они сказали, что «не хотят класть свою жизнь» на… на такую, как я. Тогда я умерла второй раз. Родители от меня отказались, выкинув, как котенка из дома, я пока лежала в больнице, а потом был детский дом для таких… инвалидов. Там было очень грустно, хотя о нас заботились, но там не было мамы.

Вот тогда я очень хотела умереть, но меня разыскала Катя и ее папа. Она… он… Катя сидела в инвалидной коляске, потому что больше не могла ходить, я могла, хоть было очень больно, но я могла, только бы не в коляску. Потому что с теми девочками, что были в колясках, такое делали…

– Марьяна, хочешь жить с нами? – поинтересовался Катин папа, и я расплакалась, но почему-то ему не разрешили взять меня. Подруга плакала, но злые тетеньки все равно не разрешили, из-за каких-то циферок, и я осталась в детском доме, где была совсем никому не нужна, хотя Катя и ее папа приходили ко мне… Мне сказали, что у Катиного папы денежек мало для нас двоих. В этот миг я возненавидела злых тетенек, считавших денежки и не видевших меня за ними. Или еще за чем-то… Неужели они думали, что мне легче там, где я никому не нужна?

В детском доме была библиотека, поэтому я и читала книжки. Одна из них меня очень сильно увлекла, хотя там был мальчик, а не девочка, но он тоже никому не был нужен, как я. Мальчик Вилли жил в приюте, это в Германии так детский дом называется, я специально спрашивала! Так вот, он жил в приюте, его там ненавидели и не любили, а меня только не любят, но всем все равно. И еще была воспиталка такая – злая тетка, которой нравилось бить Вилли. А ему это не нравилось, не знаю почему… Я была бы согласна, чтобы побили, лишь бы быть нужной. Хотя бы для этого. А потом узналось, что Вилли выбрали, чтобы забрать в волшебную академию, где учили всех лечить. Наверное, и меня бы смогли, она же волшебная? Наверное, зря я думала, что это сказка, потому что мама и папа Вилли кому-то мешали, поэтому их убили, а его не стали почему-то.

В академии было много лестниц, и какой-то «фенке» скидывал Вилли с лестниц, наверное, хотел убить, а кто это и за что, я не поняла. Я не очень умная, на самом деле, и в школе это тоже знали, потому что называли меня нехорошими словами и еще «калекой», но я же все равно знала, что умру, поэтому это было неважно. Иногда хотелось стать Вилли Шмидтом или Ингрид Шиллер из книжки, потому что они дружили, и самое главное – не было постоянно больно. А еще хотелось увидеть академию Грасвангталь, узнать, что такое Лес Сказок и Гора Рюбецаль, наверное, это очень красиво. Эта книжка стала для меня самой любимой, хотя она и о Германии, где я никогда не была и… уже не побываю. Потому что умру. Мне так сказали – «каждый день может быть последним», поэтому я ждала, когда, наконец. Потому что сил больше не было ни на что.

Я разочаровалась во всем… А вчера, кажется, опять умерла. Совсем не помню, что было вчера, ну да это и не важно. Слишком долго единственными моими подругами были книги. Ну и Катя, конечно. Я читала книжку за книжкой, будто оказываясь в другом мире, но, видимо, пришел и мой срок. Я знала, что умру…

Был ли шанс выжить у Марьяны? Был, конечно. Если бы не депрессия, не очень сложное течение болезни, не равнодушие… Девочка умерла, отправившись в свое новое путешествие, в надежде, что там будет не больно или, хотя бы, тепло. Возможно, кто-то, оценивающий нас самих, решил, что она заслуживает не только нового шанса, но и новых испытаний.

* * *

Во вполне обычную палату вошел какой-то необычный доктор, он был не в белом, как обычно, а в нежно-голубом, это было непривычно, он посмотрел на приборы, потом что-то поправил в капельнице, и только после этого засветил мне в глаза фонариком. Наверное, хотел узнать, реагирую ли я на свет, но я зажмурилась, а он улыбнулся и заговорил со мной. Только потом я поняла, что мы говорили по-немецки, а в тот момент я просто была поражена тем, как он меня назвал. Как в книжке!

– Фрау Шмидт, вы всех напугали, – доктор внимательно смотрел на меня, отчего в голове бродили самые разные мысли. – Вы меня понимаете?

– Понимаю, – кивнула я, тихо охнув. Сейчас у меня болели суставы, а не пальцы, но, казалось, что болят абсолютно все. А еще… Я совершенно не знала все, что происходило с фрау Шмидт, даже как ее, то есть уже, получается, меня, зовут. – А как меня зовут?

– Габриела вас зовут, – вздохнул доктор, а потом вдруг погладил меня по голове, это оказалось так приятно, что я потянулась за его рукой, прося еще. Я совершенно не понимала, что со мной происходит, все было таким странным… – Не пугайтесь своего состояния, после клинической смерти оно возможно. Из хороших новостей – шрам будет совсем незаметным, – почему-то мне показалось, что это было сказано с каким-то непонятным мне значением, но я все поняла, конечно, по-своему.

– Спасибо, доктор, – поблагодарила я, потому что надо же быть вежливой. Новость про шрам была очень хорошей, она означала, что хотя бы не будут тыкать пальцем. Правда, насколько я помнила, Вилли Шмидт был мальчиком, ну да, возможно, это мой брат? Хотя в книжке никакой сестры у него не было. Наверное, поэтому и не было, что я умерла…

Доктор оставил меня, уйдя по делам, а я все думала о том, что меня ждет. В то, что я здоровая, мне не верилось, да и руки с ногами намекали, а если в приюте, ну в книжке же был приют, ко мне относились также, как и в книге, потому что там мальчик был сиротой, то это значило… Значит, будут лупить, и можно будет протянуть до академии! А в немецких школах детей били, я точно знаю, только не помню, в каких годах, потому что наша учительница нам часто говорила, что с удовольствием бы всех нас… «Значит, – подумалось мне, – в школе тоже можно будет получить то, от чего легче дышится. И в академии потом, наверное, тоже?». Жизнь казалась уже не такой ужасающей, потому что если раньше я просто никому не была нужна, то сейчас меня хотя бы ненавидели, ну если я в книжке, а это тоже чувства.

Я лежала и думала о том, что, наверное, Марьяна умерла. Наконец-то. Но вот почему я опять стала той, кому больно, ускользало от моего понимания. В голову прокралась мысль, что это просто ад такой. Я же, когда была Марьяной, заболела и этим сделала плохо мамочке и папочке, вот за это меня и наказали так, что теперь опять больно, а впереди страшная академия. Она волшебная, но на самом деле страшная, потому что там много лестниц. А лестницы – это больно. Может быть, там меня тоже убьют? Ведь в книжке хотели же, но мальчик этот, Вилли, он хотел жить, а я… А мне незачем. Интересно, сколько мне лет? И как я выгляжу? Ведь точно же не Марьяной, правильно?

Я не ждала, что ко мне кто-то придет, но все-таки пришли. Это была женщина, она была худой, одетой в какое-то странное платье, на униформу похожее, как в фильмах про войну, но я ее точно не знала. Кого-то она мне напоминала… Ну, наверное, ту тетеньку из книжки, которая любила бить Вилли. Наверное, она из детского дома или приюта, подумалось мне, потому что лицо женщины ничего не выражало. Странная дама подошла поближе, вгляделась в меня и…

– Уродка проклятая, – почти шепотом произнесла она. – Когда уже ты сдохнешь!

– Здравствуйте, – ответила ей я и спросила: – Простите, а вы кто?

– Ах, ты дерьмо! – замахнулась на меня женщина, но тут резко открылась дверь, и кто-то в докторской одежде не дал ей меня ударить. Потом приехала полиция, были еще доктора, меня о чем-то спрашивали, но в ушах что-то гудело, не давая мне понять, что происходит. Я ничего не слышала, растерянно глядя на людей вокруг, но они не понимали, что я не слышу, а потом замигал аппарат у кровати и выключили свет.

– Ты меня понимаешь? – передо мной снова был тот самый доктор, он смотрел мне в глаза, будто пытаясь там что-то прочитать, но мне было все равно.

– Понимаю, – кивнула я и снова погас свет.

Когда я проснулась в следующий раз, со мной что-то делали, отчего страшно не было, было интересно, зачем втыкают трубочку туда и еще с попой что-то делали, но больно не было. А еще прозвучало слово «хоспис», и я поняла, что умираю. Хотелось умереть побыстрее, потому что в хосписе умирают долго и мучаются еще, я слышала рассказы, еще когда была Марьяной. Но пришел какой-то дядя, он был похож на ангела, у него даже нимб[1 - Лампа подсвечивает сзади, отчего кажется, что у доктора ореол, особенно когда зрение пациента подводит] был, и сказал, что хосписа не будет, потому что он меня заберет. Я поняла, что это дядя-смерть, потому что у немцев он мужского пола. Я очень обрадовалась и согласилась, ну, чтобы он меня забрал. А дядя, который Смерть, рассказывал, что теперь все будет хорошо и мы все будем жить в большом доме, где мне будет комфортно. Я даже хихикнула – могилу мне еще никто так не описывал.

Прошел, наверное, месяц, когда у меня выдернули из… ну, оттуда, трубочку и посадили в инвалидную коляску, отчего я, конечно, заплакала. Рядом появился какой-то мальчик, которого дядя Смерть называл «сынок». Оказалось, что и у Смерти есть дети, только я одна и никому не нужная. Этот мальчик, который сын Смерти, погладил меня и начал уговаривать не пугаться, потому что все будет хорошо. А потом он обнял меня, и я приготовилась умирать.

– Что ты делаешь? – спросил меня мальчик.

– Готовлюсь к смерти, – честно ответила я. – Когда умирают, то писаются и какаются, я знаю, поэтому нужно сидеть так, чтобы потом тетеньки не ругались, что много мыть.

– Ты не умрешь, – сказал этот мальчик, оглянувшись. Сразу же подошел этот дяденька, который Смерть, и взял меня на руки. Это оказалось так нежно, так тепло, что я опять расплакалась, потому что не могла сдержаться.

– Почему она плачет, папа? – спросил кудрявый мальчик, кого-то мне напомнивший.

– Потому что у нее не было никого, сынок, – ответил дяденька, державший меня на руках. – Депрессия – самый страшный палач особенных детей.

Меня посадили в машину и куда-то повезли, наверное, на кладбище, чтобы там закопать. Я же никому не нужна, куда меня еще можно было везти из больницы? Или в детский дом, или на кладбище…

Жених

Меня привезли не на кладбище, а в какой-то дом. Там была еще женщина, но не такая, как та, что вошла в палату, а совсем другая. Она была доброй. Сказала, что зовут ее тетя Эльза, но я могу называть… мамой. Я опять плакала, потому что у меня появилась мама, настоящая, представляете? А тот, которого я назвала смертью, оказался папой. Я совершенно точно попала в сказку, потому что такого со мной произойти не могло.

– Хочешь, мы тебя удочерим? – спросил новый… Папа. А я его в ответ спросила, он улыбнулся. А мальчик оказался Германом, он слышал, что я спросила и, кажется, хотел заплакать.

– А можно не удочерять? – спросила я и сразу же объяснила. – Ну как бы понарошку, я тогда буду представлять, что Герман мой жених и у меня будет будущее.

– Тебе нужен жених для будущего? – спросила улыбавшаяся мама.

– Ну, если есть жених, – рассказала я свои мысли. – Тогда когда-нибудь будет семья… Я знаю, что все равно умру, но просто понарошку, можно?

Мама заплакала и разрешила, а Герман обнял меня и рассказывал, какая я хорошая. Было так тепло-тепло, что прямо невозможно как. У меня совсем не было слов, а только слезы. В этот день я много плакала, больше, чем, кажется, за всю жизнь. За обедом оказалось, что силы воли у меня мало и от боли льются слезы. Папа меня даже наругал немножко.

– Нельзя терпеть боль, – сказал он, погладив меня. Я была готова к тому, что он уже ремешком, а он гладил и ругал так мягко, что опять хотелось плакать. – Если больно, нужно сказать.

– А ты меня психиатру не отдашь? – спросила я, потому что… ну… – Не надо психиатру, пожалуйста.

– Бедный ребенок, – обняла меня мама. – Что же ты пережила…