Оберег

– Вчистую!..

Я пытался расспросить подробности, но он был явно не в себе, глотал водку фужерами и плакал.

– Вы мне поверили, а я… я…

Пришлось отправить гостя в отель отсыпаться. Оставить его на яхте я не мог, у меня на борту все еще пребывала дочь известного политика, и мне не хотелось, чтобы эта безобразная сцена стала достоянием гласности.

Через несколько дней мировые средства массовой информации передали печальную новость, – тело известного российского адвоката было обнаружено на одном из пляжей Лимасола. Причиной кончины, по всей видимости, стало утопление, а в крови утопленника медики обнаружили какое-то немыслимое с точки зрения допустимой дозы содержание алкоголя.

До сих пор не знаю, сам ли он утонул, или ему помогли, думать тогда об этом было некогда, потому что на следующее утро мне пришло решение суда, и жизнь моя стремительно поехала по наклонной вниз. Все мое дело было вывернуто наизнанку!

Суд пришел к выводу, что я без каких-либо на то объективных оснований жестоко ревновал свою молодую привлекательную жену. В конце концов, я, побуждаемый надуманными подозрениями, нанес телесные повреждения другу семьи Ивану Рогожину, а саму жену испугал так, что она теперь состоит на учете у невропатолога, и медицинские прогнозы безрадостные. По решению суда, которое попрало все мыслимые и немыслимые законы, у меня было отобрано решительно все, и мои надежды на то, что мне останется хотя бы моя «хрущевка», не оправдались.

Недвижимость и прочее имущество на общую сумму около двух миллиардов рублей перешло в собственность Милены, а мне досталась комнатенка в бараке в подмосковном Кокошкино. Барак был предназначен под снос, все удобства в нем были, как говорится, на улице, однако сносить его никто не торопился.

Я пытался подать кассационную жалобу, но теперь все кардинально переменилось, – адвокаты смотрели на меня, как на прокаженного, и никто не хотел браться меня защищать, а те, кто все-таки брался, оказывались конченными алкоголиками. Они лишь запутывали дело вместо того, чтобы его решать.

Всю мою жизнь теперь олицетворяло унылое и беспросветное существование в убогом аварийном бараке. Здесь постоянно чем-то воняло, а по ночам оглушительно трещал пол, – никогда раньше даже подумать не мог, что крысы, оказывается, могут так звучно грызть старую рассохшуюся древесину.

Творчество я забросил напрочь. Какое там творчество! Я был убит и раздавлен, словно каблук модной Рогожинской туфли не смартфон выбил из рук, а душу вышиб из тела.

Однако судьбе было угодно нанести мне еще один удар. Я рассчитывал, что выеду хотя бы на старом багаже, у меня было в запасе около четырехсот песен, которые нигде еще не исполнялись. Каково же было мое разочарование и возмущение, когда все мои прежние друзья-продюсеры под разными предлогами отказались иметь со мной дело.

– Извини, старик, не тот формат!

Они как будто сговорились, на все мои просьбы неизменно отвечая почти одно и то же. Вот она – цена истинной дружбы!

Все мои друзья в действительности оказались друзьями успеха и денег. Когда беда вторглась ко мне в дом, все мои просьбы стали восприниматься лишь с одним чувством. Нет, это была не жалость, это было плохо скрываемое презрение!

Публика в бараке собралась довольно пестрая, здесь было с кем поговорить об искусстве, – все в полной мере понюхали изнанку жизни. Кто-то безвольно влез в кредиты и стал жертвой коллекторов, кого-то в силу доверчивости к власти сделали обманутым дольщиком, а кто-то попал на мошенников при продаже дорогой московской квартиры на Кутузовском проспекте и теперь запуганный до смерти радовался, что живет в бараке, а не на мусорной свалке.

Жизнь в наших доблестных апартаментах била ключом по-своему, – в выходные и по праздникам, а праздники здесь случались почти каждый божий день, самогон тек рекой, и неизвестно откуда взявшиеся пьяненькие, синие, но, тем не менее, не лишенные шарма женщины за стакан и сигарету были способны на многое. Иногда появлялись вульгарно накрашенные девочки-школьницы, всем своим поведением давая понять жильцам любого пола независимо от возраста и внешней привлекательности, что за бутерброд с хорошей сосиской они готовы составить приятную компанию на вечер и ночь.

Слышимость была такая, словно все здесь было склеено из папиросной бумаги. За одной моей стеной жила совершенно подавленная и от того очень тихая пожилая женщина, она даже глаза на встречного человека боялась поднять, а за другой обитал бравый дядя Слава, так его звали все, и стар и млад. Он всегда ходил в такой же как он сам замусоленной десантной тельняшке, хотя, глядя на него, я каждый раз сомневался, что он вообще служил в армии.

Вел себя дядя Слава как некоронованный король, словно все здесь ему были очень должны и многим обязаны. Всегда подшофе с вечной недельной щетиной он, помятый, взъерошенный и ершистый, цеплялся к любому встречному, заговаривал ему зубы, а на самом деле сканировал на предмет наличия завалящей купюры, которую по каким-то понятным только ему признакам чуял в кармане жертвы. По его понятиям она обязательно должна была добровольно перекочевать в его карман.

В отличие от соседки слева этот товарищ тихо вести себя не умел. У него постоянно собирались гости, такие же как он худые, корявые, взлохмаченные, с бурыми и от того еще более страшными лицами, насквозь прокуренные и проспиртованные. Пьяные мужские крики, безумный женский визг, звон разбитой посуды, слоновье топанье ногами и какая-то пошлая музыка (где они ее записали?) раздавались из его комнаты днем и ночью, а стена сотрясалась так, словно он сам или его собутыльники с разбегу бились в нее головой.

Я жил на те средства, которые накопил на сберкнижке еще в те времена, когда не был знаком с Рогожиным, и суд, слава богу, не арестовал этот мой банковский счет. Первые месяцы пребывания в бараке я все никак не мог поверить в то, что со мной произошло, и все еще надеялся на пересмотр вопиющего судебного решения, а когда стало ясно, что дело заказное, и Рогожин слил меня окончательно и бесповоротно, наступила апатия, и я стал похож скорее на привидение, чем на реального человека.