Булгаков и княгиня

– Это как? – я был изрядно удивлён. Правду сказать, даже оскорблён столь нелицеприятным отношением к этому писателю.

– Да вот так уж! Не люблю его. Чуждый он элемент в нашем пишущем сообществе.

– Но почему?

– А потому! Мы тут из сил выбиваемся, каждый год выдаём на гора роман, а то и по два. Ну а он что?

– Что?

– А ему всё трын-трава! Он, видишь ли, пишет в день по строчке, да и то слишком много ему кажется.

– Но если писатель требователен к качеству своего труда…

– А жить на что? – возразил Перчаткин. – Литературных премий до чёрта развелось, но ведь на всю нашу братию этого не хватит! – в словах плодовитого рецензента сквозила тщательно скрываемая зависть и явно наблюдалось ничем не сдерживаемое озлобление.

– Если не нравится Олеша, тогда подскажите, как писать.

– Ну, это же просто, – оживился рецензент. – Сразу чувствуется, что в Литинститутах не учились. Так вот, перво-наперво следует разбить пространство рукописи на несколько частей. Первую называете завязкой, вторую кульминацией, а третья… – тут он замешкался. – Тьфу чёрт, слово подзабыл. Словом, в третьей весовой части всё всем должно быть ясно. Добавьте к этому знание грамматики, и успех у публики вам обеспечен.

– Мне кажется, рецепт ваш изрядно устарел, – осмелился возразить я. – Мой скромный опыт блужданий по редакциям подсказывает совсем другое. Возьмите для примера последний роман, который выдвинули на национальную премию. Что мы там видим? Обругать прежнюю власть, добавив несколько матерных словечек и сомнительного содержания метафор – вот ныне слагаемые литературного успеха!

– Ну и что вам стоит?..

– Но я так не могу! – прокричал я, на мгновение забыв, где мы находимся.

– Странный вы человек, – молвил Перчаткин, налегая на закуску. – Кстати, жюльен очень даже ничего. Так вот, я и говорю… то вам успех всенародный подавай, то начинаете целку из себя изображать. Не надоело так корячиться?

– Мне нашу литературу жаль!

– Да бросьте вы! – рассмеялся рецензент, утирая рот салфеткой. – Кому нынче нужна эта ваша… как её… литература? Требуется ходовой товар, и тут сметливому человеку полное раздолье, надо лишь руку как следует набить. Тут уж ничего не поделаешь, поскольку слаб человек, а кушать хочется… – с этими словами Перчаткин потянулся к водке.

– Нет уж! Этого мы вам не позволим, – заслоняя свет мозаичного плафона на стене, над столом нависло полтора центнера мослов, костей и сухожилий, для пущей важности помещённые в цивильный сюртук, необъятных размеров штаны и лакированные туфли-лодочки. От всего этого несло ароматами дешёвого пива и коммунальной кухни конца сороковых годов.

– А что, граждане! Не сообразить ли нам по портвешку? – с этими словами полтора центнера рухнули на стул. Стул крякнул, однако скидывать незваного седока не стал. Только вот плафон угрожающе закачался на стене, отчего по лицам заскользили испуганные тени.

Лицо Перчаткина сморщилось, словно кошелёк, из которого извлекли единственный червонец.

– Дутов, ты бы хоть иногда разрешения спрашивал, когда встреваешь в разговор.

– А нечего напиваться по углам! Народ, он тоже хочет, – с этими словами Дутов налил водки в фужер и, опрокинув его в необъятных размеров пасть, изрёк: – А правда, что ли, Улючевской снова премию дадут? Друзья! Чуваки! Во жопа-то будет!

– Если учесть, что ты сам ходишь в председателях жюри… – попробовал осадить Дутова Перчаткин, но не тут-то было:

– Это не я! Там страшные тролли заправляют. Мы, вменяемые человеческого облика, Улючевской не хотим. Чес слово!

– Да ладно врать-то! – возразил Перчаткин. – Вы с ней друзья ещё по пионерлагерю при Жигулёвском пивзаводе.

– Ложь! Подлая клевета! – Дутов снова потянулся за бутылкой, но этот манёвр был пресечён Перчаткиным, переставившим бутылку на противоположный край стола. Огорчённый Дутов посмотрел бутылке вслед и, видимо, под влиянием этого огорчения признался:

– Какие, однако, отменные мудаки теперь романы пишут. То есть, о чём именно пишут, мне, по большому счёту, всё равно. Хреново, что продолжают писать… и пишут, пишут…

Мне показалось, что вот ещё чуть-чуть и Дутов свалится под стол, а нам с Перчаткиным придётся тащить его до ближайшего такси на своих плечах. От этой перспективы стало грустно.

– Чтой-то ты сегодня очень уж смурной, – обращаясь ко мне, промолвил Дутов. – Чует моё сердце, что радости жизни тебя обходят стороной. Слушай, а давай мы тебя женим!

– С какой стати? – испуганно воскликнул я. – Я уже женат.

– Это поправимо, – успокоил меня Дутов. – Знающие люди советуют раз в десять лет сменить мебель в квартире и время от времени подыскивать новую жену. – Дутов с интересом посмотрел на меня: – У тебя с мебелью как? А то я тебе свою могу уступить по сходному тарифу. Ты не поверишь, до жути надоела. Смотреть на неё больше не могу!

– Да я как все, – смущённый подобным предложением, я не решался отказать. – Что мебель? Стол, стул, кровать и этот… как его… приблудный кот, – потом слегка замялся, так сразу и не сообразив, что ещё надо бы присовокупить к списку.

Так, в общем-то, бывает. Привычное не замечаешь, а то, что видел только раз, врезается в память так, что никакими клещами из неё не вытащишь. Само собой, если вдруг окажешься в такой компании…

– Не густо! – во взгляде Перчаткина возникло сострадание. Казалось, вот ещё чуть-чуть, и цензор пустит обильную слезу. А там и роман мой напечатают.

Однако Дутов воспринял моё откровение совершенно по-другому:

– Вот человек! – вскричал он, вызвав недолгое замешательство среди посетителей и обслуги кабачка. Но Дутову этого было явно мало. – Нет, даже не человек, а человечище! Именно так! Именно только стол, да пружинная кровать! А что ещё нужно настоящему писателю? – с этими словами гигант сполз со стула и, бухнувшись передо мною на колени, заорал: – Я сейчас буду тебе ноги целовать! Смотрите все! Вот он… то есть она. Вот он, надежда нашей русской словесности!

Я был вконец смущён. Сначала назвали талантливым писателем, а теперь вот связывают со мной какие-то надежды. Способен ли я их оправдать? Этот вопрос давно уже бередил моё сознание непризнанного классика. В общем, пришлось заказать ещё одну бутылку.

– Ты не смущайся, – Дутов уже встал с колен и даже успел опрокинуть рюмку водки в бездонную утробу. По счастью, публика в зале, привычная к подобным вывертам, не реагировала никак. Лишь я воспринял всё это серьёзно.

– А где же тут сортир? – некстати промычал Перчаткин.

– Вон там, за коричневой портьерой, – Дутов помахал в сторону рукой. – Слева «Жо», а справа «Мы». Только смотри не перепутай, – и, проводив Перчаткина насмешливым взглядом, налил нам по рюмке. Затем приблизил вспотевшее лицо ко мне и часто задышал.

– Я тебе вот что скажу, – прошептал Дутов, опасливо оглядевшись по сторонам, – Перчаткин твой, он та ещё сволочь. Прежде в Главлите обитал, стоял, так сказать, на страже правопорядка и идеологии. А потом случилось так – не доглядел. По его вине, видишь ли, был опубликован некий роман, про игемона какого-то и про Христа. Да я сам не читал. Говорят, Перчаткин разрешил публикацию по пьяне. Так роман этот вызвал офигенное брожение в умах, в итоге и возникла вся эта заварушка. – Дутов скосил взгляд в сторону туалета и продолжал: – В наказание Перчаткина понизили в воинском звании и назначили цензором в журнал. Впрочем, теперь его должность как-то иначе называется. Но суть дела это не меняет, потому что таким, как он, надо яйца поотрывать, чтобы другим неповадно было! – и Дутов погрозил кому-то кулаком, сопроводив это действие звериным рыком. А затем произнёс уже куда спокойнее: – Это я тебе точно говорю! Так что будь поаккуратнее с этим прохвостом и не очень-то болтай.

Я снова загрустил. Надо же было так нарваться! Мало того, что грядёт тяжёлое похмелье, так ещё и пьянка оказывается впустую. Впрочем, Дутов тоже особого доверия не внушал – обыкновенный выпивоха, неудачник на литературном поприще, скорее всего, влиятельный папаша пристроил своего оболтуса на хлебную должность в солидное издательство, да там он и застрял. Будет ли от него толк – это ещё бабушка на двое сказала. Но вот то, что изрядно похудеет мой бумажник, это я усвоил однозначно. Ладно уж, отрицательный результат тоже может быть полезен. А разве не так появляется жизненный опыт у писателя?

Всё было бы ничего, если бы не слова этого Перчаткина.

– Но неужели книги – это просто товар? Неужто в литературе заправляют лавочники? Куда же подевались настоящие писатели? – этот крик души родился во мне на излёте вечера

– Да ни один из тех, кого печатаем, не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое литература. Возьми хотя бы последнюю книжку этой… как её… Ты только послушай, что пишет, цитирую по памяти, – и, закатив глаза, продекламировал: – «Среди извилистых луж с раздавленными волосами поступью рока возникла невесомо одетая женщина с пустыми длинноватыми руками»… А! Каково? Да тут нелепица на нелепице! Вообще, прости Господи, пишет форменную чепуху.

Мы выпили ещё по рюмке, и Дутов с явной грустью в голосе сказал:

– В общем, пиши или не пиши, никто не будет толком разбирать, что там у тебя написано? Одна дорога – в мусорное ведро… Само собой, если твой сосед не работает в издательстве, – тут Дутов подмигнул и опрокинул в рот очередную рюмку.

Да где мне взять таких соседей? Тётка Глаша, добрая старушка… Торгующий девками управдом. Отставной милиционер в квартире, что напротив… Это что ж, выходит, всё напрасно? Пиши или не пиши…

Тем временем у Дутова созрел тост:

– Я вот что хочу сказать: талантливые люди одиноки! Ну как примерно мы с тобой, – он наполнил рюмки. – Зато вот бездари кучкуются, а потому добиваются успеха, – и с явной злостью поглядел по сторонам. – Так выпьем же за то, чтобы таланту тоже изредка везло.

Мы чокнулись и выпили. Странно, но мне вдруг стало очень хорошо. Особенно после того, как выпили с Дутовым на брудершафт. Перчаткин – тот не в счёт. То ли навсегда пропал в занюханном сортире, то ли попросту сбежал. Похоже, не поверил в то, что удалось напиться на халяву.