Писатели и стукачи

«Ни о ком из них Сталин не говорил с такой бешеной злобой, как о Платонове. Бабеля не любил и своего неприязненного отношения к нему не скрывал… О Пильняке отозвался еще резче… Но ни того, ни другого «агентом наших врагов», как Платонова, он все-таки не назвал. И вот, всех их он уничтожил, а Платонова почему-то не тронул».

Думаю, что причина этой милости не только в том, что Сталин оценил талант писателя, хотя и считал некоторые его рассказы вредными в деле просвещения трудящихся. Даже такие обидные слова, как «агент наших врагов», были написаны им в сердцах, поскольку больше, чем повестью Платонова, вождь был возмущён недосмотром со стороны руководителей журнала. Уничтожать Платонова он не хотел ни тогда, ни в разгар будущих репрессий. Причина этого, как мне кажется, ясна: Сталин считал Платонова талантливым писателем, искренне верящим в возможность построения социализма, но заблуждающимся в оценках происходящего в стране. По-видимому, вождь верил, что ещё можно наставить писателя на путь истинный. Даже пометки Сталина на полях рукописи Платонова – дурак, балаганщик, болван, пошляк, балбес – это свидетельство лёгкого раздражения, а не гнева. Не прощал Сталин лишь предательства и лицемерия, когда и в письмах, и в публичных выступлениях заявляют о преданности вождю, а за его спиной либо плетут интриги, либо высказываются нелицеприятно.

При всём при том, что Сталин пользовался варварскими методами подавления инакомыслия, надо отдать ему должное – он разбирался в людях. Иначе не сумел бы сохранять власть в своих руках в течение без малого тридцати лет. Однако людей, несогласных с его мнением, Сталин не считал нужным переубеждать, да и способностей для этого у вождя явно не хватало. В отличие от него, Ленин в дискуссиях нередко одерживал верх над оппонентами, но даже он не в состоянии был обратить в свою веру всех и вся. Сталин подчинял себе людей не логикой и аргументами, а с помощью кнута и пряника, если же не получалось, он неизменно следовал правилу: от неисправимых надо избавляться. На первых порах Сталин брал пример со своего предшественника, снарядившего «философский» пароход. Даже Замятину позволил эмигрировать. Однако затем избрал более «надёжный» метод – оправлял на Колыму или же в мир иной. А массовые зачистки среди окружения своих врагов оправдывались поговоркой: «лес рубят – щепки летят». Да и подручные вроде Ежова вряд ли утруждали Сталина подробностями массовых репрессий.

Возможно, письмо писателя Сталину сыграло положительную роль, либо вождь со временем немного поостыл, но в 1932 году случило невозможное. По воспоминаниям вдовы Платонова, придя на квартиру Горького для встречи с ведущими писателями, Сталин первым делом спросил: «А нет ли среди вас писателя Платонова?» Присутствовавший при этом литературный функционер Пётр Павленко, как и Фадеев, тоже бывший красный комиссар, сразу понял, что к чему. Вскоре Платонову выделили дачу, и напечатали несколько его рассказов, выбрав наименее «опасные».

Сарнов почему-то сделал вывод, что эта сталинская реплика на долгие годы стала охранной грамотой для писателя. Возможно, она и спасла Платонова на некоторое время от нападок критиков и прочих борцов за чистоту рядов, однако никак не могла защитить его от гнева Сталина. Стоило снова попробовать отдать в печать какой-нибудь «сомнительный» рассказ, и последствия могли оказаться куда более огорчительными. Не повредило Платонову и признание Бориса Пильняка, сделанное им после ареста в 1937 году:

«В 1928 г. вместе с Андреем Платоновым я написал очерк «Че-Че-О», напечатанный в «Новом мире», который заканчивается мыслью о том, что паровоз социализма не дойдет до станции «Социализм», потому что тормоза бюрократии расплавят его колеса».

По существу, здесь в адрес Платонова нет никакого обвинения – его позиция сомневающегося всем была известна.

Считается, что Сталин в итоге вроде бы нашёл эффективный метод воздействия на сознание писателя – в мае 1938 года был арестован его сын Платон. Лев Разгон, а вслед за ним и Бенедикт Сарнов, были уверены, что это не что иное, как подстава. Будто бы чекисты устроили провокацию, «завербовав» Платона как немецкого шпиона с тем, чтобы, осудив ни в чём не повинного подростка, тем самым припугнуть отца. Но я бы эту версию поставил под сомнение. Арест сына, напротив, мог ожесточить писателя, сделать из него явного врага. Если бы Платонов занимал высокий государственный пост, как, например, Калинин или Молотов, арест близкого человека мог бы сделать его более послушным. Однако Платонов не служил. К тому же сломленный писатель ни на что уже не годен. Яркий пример – Юрий Олеша, самый талантливый из тех, кто писал в те времена.

Вызывает сомнение и осведомлённость Сталина о деле младшего Платонова. С одной стороны, арест подростка имел под собой кое-какие основания. Платон ввязался в опасную историю – в квартире, где он встречался иногда с друзьями, был обнаружен старый авиационный пулемёт. И вот беда, квартира располагалась на режимной улице Арбат, по которой пролегал маршрут передвижения Сталина из Кремля на дачу. Сам Платонов рассказывал, что на его отпрыска донёс приятель, который хотел таким путём всего лишь избавиться от соперника – оба они были влюблены в одну девицу. Ну а с другой стороны, вряд ли Сталину стали бы докладывать о деле какого-то 15-летнего парнишки. Думаю, что вождь узнал о его существовании только после того, как за Платона стали хлопотать друзья писателя.

А между тем появлялись новые доносы. Осенью следующего года Ермилов снова пишет Жданову:

«Считаю своей партийной обязанностью обратить Ваше внимание на то, что журнал "Литературный критик", как мне кажется, все более рискует стать центром политически вредных настроений среди литераторов. Одним из главных сотрудников журнала является писатель Андрей Платонов, автор нескольких враждебных произведений, вроде повести "Впрок"».

Здесь чувствуется, что Ермилов никак не может успокоиться, хочет добить непокорного Платонова. Могу представить себе негодование заслуженного критика. Ну что ж этакое, бьём, бьём его, а Платонов пишет! Самое обидное, что пишет он талантливо, но, к сожалению, не так и не о том. Тут уж сам бог велел пригвоздить писателя к позорному столбу. К тому же у Ермилова была ещё одна задача: нужно реабилитировать себя после отставки с поста главного редактора «Красной нови» – с публикацией повести Мариэтты Шагинян «Билет по истории», где упоминаются нерусские корни матери Ульянова-Ленина, он явно поспешил. В подобных случаях редактор просто обязан согласовывать публикацию с товарищами из ЦК.

Пытались испортить жизнь Платонову и негласные осведомители. Вот пример одного из подобных донесений:

«По мнению Платонова, общие условия литературного творчества сейчас очень тяжелы, так как писатели находятся во власти бездарностей, которым партия доверяет. К числу таких бездарностей относятся Фадеев и Ермилов».

Пожалуй, тут нет никакой крамолы. Вот если бы Платонов секретарей ЦК обвинил в бездарности… Думаю, что Сталин сознавал, с кем имеет дело, считая послушных бездарей меньшим злом, чем людей талантливых, но своевольных. Увы, такие люди, как Платонов и Булгаков, никак не вписывались в заданные рамки. Рискну предположить, что вождь внимательно отнёсся к мнению писателя, изложенному в одном из донесений близкого к Платонову сексота:

«Платонов считает, что Сталин должен, в частности, прекратить "поток холуйского славословия" по своему адресу. Подхалимство, будучи узаконенным, скрывает настоящих врагов, которых, например, много среди писателей. Вообще в литературе очень плохо и в этом виновата неправильная литературная политика. Зачем кормить Пильняков, которые определили себя в роли "советских контрреволюционеров", "домашних чертей"?.. Почему ценят такую проститутку, как Леонов, или такого бесхарактерного человека, как Вс. Иванов? Надо добиваться развития серьезной литературы, честной и прямой».

Будь эти резкие оценки приведены в письме, направленном «в инстанции», их можно было бы назвать доносом. Однако здесь совсем другое – Платонов искренне озабочен положением в литературе, хотя понятно, что к этой озабоченности примешивается и обида на власть, и неприязнь к приспособленцам, позорящим звание писателя.

Профессиональные проблемы отошли на задний план, когда беда случилась с его сыном – Платоша был приговорён к десяти годам заключения в сталинских лагерях. Писатель обращается к Михаилу Шолохову с просьбой использовать своё влияние, чтобы освободить сына, передаёт через него письма Сталину. Пытались хлопотать Шкловский и Фадеев. Через два года сына всё-таки вернули, но слишком поздно – в лагере он заболел туберкулёзом и через три года умер.

Что удивительно, даже в распространённых в те времена доносах на коллег встречались строки, которыми в иных обстоятельствах их авторы вполне могли гордиться. В феврале 1940 года секретари Союза писателей Фадеев и Кирпотин доносили в ЦК о неблагополучном положении в журналах «Литературный критик» и «Литературное обозрение». Их руководители, в том числе Елена Усиевич, обвинялись в поддержке явлений, «выражающих разбитое буржуазное сопротивление социализму». И вместе с обвинениями в этом письме вдруг обнаруживаются слова, совсем не предназначенные для доноса:

«Наиболее талантливым среди писателей, не удовлетворяющихся одними лишь гуманистическими обобщениями, а ищущих жизненных, конкретных и трудных, часто трагических форм развития, является у нас Андрей Платонов».

Сначала подумалось, что галлюцинация. Но нет, всё объясняется довольно просто – фраза эта принадлежит Елене Усиевич и приведена в письме в качестве доказательства того, будто в редакциях журналов сидят враги советской власти. Конечно, журнал «Литературный критик» был закрыт, но я хотел обратить внимание вовсе не на это. Вот так правдивые слова могут превратиться в аргумент для проведения репрессий.

С 1942 года Платонов в качестве спецкорра работает в газете «Красная звезда», пишет фронтовые очерки и повести. Однако и здесь его пытаются достать. В «Правде» появляется критическая статья по поводу повести «Оборона Семигорья». Но если прежде не нравились мысли и характеры героев, то здесь претензии в другом – будто бы повесть написана отвратительным языком. Стиль автора не устроил критиков и через год, когда вышел сборник его рассказов. В принципе, в этих статьях нет ничего противоестественного – литература не может существовать без критики, а вкусам каждого критика невозможно угодить. Проблема в том, что «Правда» была органом ЦК, и это значит, что товарищи, ответственные за чистоту писательских рядов, оказались недовольны творчеством Платонова. Это недовольство нашло отражение и в докладной записке на имя секретаря ЦК Георгия Маленкова, где повторялись те же претензии, что были изложены в статьях:

«Только отсутствием строгого критического отношения ответственных секретарей журналов к поступающим в редакцию рукописям, можно объяснить опубликование в журналах таких крайне слабых произведений, как, например, рассказ Платонова "Оборона Семидворья"… Рассказ… написан плохим, вычурным языком, образы героев – советских бойцов и командиров – оглуплены. В рассказе много вздорных рассуждений, которые Платонов приписывает советским командирам и бойцам…»

Стоило ли в разгар войны обращаться с доносом к должностному лицу, занятому организацией восстановления разрушенных войной районов? Допустимо ли беспокоить его по такому маловразумительному поводу? Если бы, например, читатели высказывали недоумение публикацией враждебного произведения, тогда другое дело. Однако «вычурный язык» – это ещё не признак вредных настроений, за это в тюрьму писателя невозможно посадить. Но можно испортить ему жизнь.

Травля Платонова со стороны литературных начальников и критиков продолжалась и после окончания войны. Изрядно помучили писателя, заставив переделывать рассказ, известный нам как «Возвращение». Рассказ был опубликован в «Новом мире» под названием «Семья Ивановых». Однако, как написал в своих воспоминаниях Константин Симонов, всё тот же непотопляемый Ермилов «тиснул в "Литературной газете" погромную статью "Клеветнический рассказ А. Платонова"»:

«А. Платонов давно известен читателю и с этой стороны – как литератор, уже выступавший с клеветническими произведениями о нашей действительности… Платонов всегда любил душевную неопрятность, обладал пакостным воображением, у него тяга ко всему страшненькому и грязненькому, в духе дурной достоевщины, он превратил даже одиннадцатилетнего героя в проповедника цинизма».

В газете «Правда» по поводу публикации «лживого и грязноватого рассказца» высказался и Фадеев. «Порочным и пошлым» был назван рассказ Платонова и в газете «Культура и жизнь».

С тех пор произведения Платонова уже не публиковали. В своих воспоминаниях Константин Симонов предположил, что всему виной был именно Александр Фадеев, который слишком дорожил положением генерального секретаря и председателя правления СП СССР, чтобы рисковать им, поддерживая писателя Платонова. Ещё в 1929 году Фадееву досталось на орехи – об этом он писал в письме видному партийному функционеру Розалии Землячке:

«В "Октябре" я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова "Усомнившийся Макар", за что мне поделом попало от Сталина – рассказ анархистский; в редакции теперь боятся шаг ступить без меня…»

На мой взгляд, лучшие произведения Платонова были опубликованы ещё в конце 20-х годов – это рассказы «Епифанские шлюзы» и «Сокровенный человек». Однако признание пришло к нему посмертно, после хрущёвской оттепели. При жизни славы ему так и не досталось. Тем отвратительнее выглядит отзыв на книгу покойного писателя, написанный Чаковским.

Глава 22. Стругацкие и КГБ

Подозрения в том, что братья Стругацкие сотрудничали с КГБ, возникли как-то исподволь. Логика у недоброжелателей была простая: коль скоро в произведениях Стругацких есть неявные заимствования у классика советской фантастики Ивана Ефремова, так наверняка они писали на него доносы, мечтая избавиться от талантливого конкурента. Действительно, поговаривали, что у Ефремова был как-то обыск – слава богу, ничего крамольного там не нашли.

Ещё одним аргументом в пользу этого сотрудничества стали разговоры о том, что КГБ предлагало братьям темы для их произведений. Тогда возник вопрос: а не использует ли Андропов братьев-евреев в интересах «органов»?

К слову сказать, основания для подозрений всё же были. Как-никак Аркадий Натанович закончил Военный институт иностранных переводчиков, большинство выпускников которого потом работали в ГРУ и КГБ. Сам он служил в разведотделе воинской части и даже – о, ужас! – участвовал в допросах арестованных японцев накануне Токийского процесса, хорошо известного всем аналога процесса в Нюрнберге. Да он и сам признавал, что дружил кое с кем из КГБ.

Что до Бориса Натановича, то он был старостой группы на мехмате МГУ и, как утверждают, просто обязан был доносить на своих сокурсников. И более того, по инициативе КГБ он был привлечён в качестве свидетеля на процессе 1974 года против Михаила Хейфеца. Писатель был осуждён «за антисоветскую агитацию», однако нет оснований обвинять в этом его коллегу-литератора. Впрочем, сам Борис Натанович признавал за собой некую вину, рассказывая о деле Хейфеца:

«Он имел неосторожность нaписaть стaтью о Бродском. Нaписaл, имея целью перепрaвить ее зa грaницу… Будучи человеком чрезвычaйно легкомысленным, он дaл почитaть эту стaтью десяти или двенaдцaти знaкомым, кончилось все это aрестом. Это былa чистaя 70-я: "клеветнический текст", "изготовление, хрaнение и рaспрострaнение". Клеветнического тaм было вот что: докaзывaлось, что дело Бродского состряпaл ленингрaдский обком, и несколько рaз употреблялaсь фрaзa "оккупaция Чехословaкии в 1968 году". Этого вполне хвaтило. Меня по этому делу вызывaли двaжды, причем первый рaз держaли восемь чaсов… Потом нaм дaли очную стaвку, пришел веселый Мишa, сильно похудевший, скaзaл, что свои покaзaния подтверждaет, что все тaк и было. Я скaзaл: рaз Хейфец говорит, что было, то и я говорю, что было. Это былa, рaзумеется, ошибка. Чудовищная наша зелёная неопытность сыграла здесь свою роль. Ни в коем случае нельзя было признаваться. Признаваясь таким образом, я подводил Хейфеца, этого я тогда не понимал, и Мишa этого не понимал, до чего же зеленые были – это просто поразительно! КГБ только и надо было – набрать кaк можно больше людей, которые это читали».

Известный сатирик Аркадий Арканов как-то вспоминал о том, как его попытались вербовать. Работник КГБ высказал пожелание, чтобы Арканов сообщал о том, что удастся услышать в ЦДЛ, куда сатирик часто приходил, чтобы сыграть в шахматы или посидеть с приятелями в ресторане. Ответ был таков:

«Со мной рядом обычно сидят люди выпивающие. Говорим мы о шахматах. Потом они злоупотребляют алкоголем, они очень подвержены этому, и мы опять говорим о шахматах. Вам это совсем не интересно. Единственное, что я вам обещаю, – добавил я, – если вдруг услышу за соседним столиком или где-то ещё, что готовится заговор против советской власти, я вам немедленно позвоню. Даю слово».

После этого к сатирику с расспросами не приставали. Возможность вербовки своего друга Аркадия Натановича он тоже отвергал:

«Он мог отбрить их не хуже меня. Он бы никогда не согласился. Он был человеком из другого набора. Понимаете, абсолютная внутренняя порядочность».

Такая порядочность в те времена никак не могла сопутствовать успеху. Борис Натанович признавал, что им с братом приходилось туго:

«Было время – это былa кaк рaз середина 70-х – когда издательства перестали с нами заключать договоры вообще. Было время, когда на сберкнижке у меня осталось сто рублей – я очень хорошо это помню – и ни одного договора, и абсолютно никаких перспектив. Но это не означало, что мы с голоду помирали. Дал, был такой очень тяжелый момент, я был вынужден продать коллекцию марок, которую собирал двадцать лет. Эти деньги помогли мне продержаться два или три года – до того момента, когда пресс (не знаю уж, по какой причине) ослаб, начали появляться какие-то повестушки, в журналах нас стали печатать, потом дaли возможность работать в кино. В общем, тяжелые два-три года миновали. У Аркадия Натановича коллекции марок не было, и он просто поступил на работу, два или три года проработал редактором в Госиздате и таким образом продержался».

Можно предположить, что КГБ мстило Стругацким за отказ от тесного сотрудничества. Действительно, у братьев возникали проблемы с публикациями, за границу их не выпускали. Как-то раз Аркадий Натанович попросил своего приятеля из КГБ выяснить, почему «контора» мешает ему жить. Приятель расспросил начальство и передал Стругацкому ответ: «В КГБ у Стругацких врагов нет, ищите в своём Союзе писателей или гораздо выше».

Израильский журналист Аркадий Киреев в статье «Был ли Аркадий Стругацкий агентом влияния КГБ?», по сути, согласен с утверждением, что в КГБ у Стругацких не было врагов, однако в своих изысканиях идёт гораздо дальше. Рассказав о том, что после окончания военного Иняза Аркадий Стругацкий был отправлен нести службу в погранотряд где-то на Камчатке, а это можно квалифицировать как ссылку, журналист делает глубокомысленный вывод:

«Вполне вероятно, что или соавтор Аркадия Стругацкого был доверенным лицом чекистского ведомства, или сам Аркадий Натанович, выпускник специфического вуза, был сочтен отбывшим срок "ссылки", и вновь привлечен к сотрудничеству в виде так называемого "агента влияния" – проводника желательных и необходимых с точки зрения КГБ идей и мнений. А еще более вероятно, что и то, и другое одновременно».

Как же и на кого могли влиять писатели? На подрастающее поколение, для которого, в основном, и писали свои книги? Или следует предположить нечто более внушительное? Журналист тонко намекает, предоставляя читателю самому сделать нужный вывод:

«Тут снова вспоминается… бесконечная "схватка бульдогов под ковром" между КГБ и Отделом административных органов ЦК КПСС – с одной стороны, и группировкой "коммунистов-почвенников" в том же ЦК КПСС – с другой».

Придраться не к чему, поскольку сам Борис Натанович признавал, что давление на них прекратилось неожиданно в конце 70-х. Кто знает, может быть, товарищ Брежнев, прочитав какой-то их рассказ, поинтересовался в Госиздате: «А почему этих Натановичей больше не печатают?». Киреев же видит в этой историю только руку КГБ:

«Только в одном случае эта поддержка выглядит оправданной – если в ответ сам писатель делает то, что нужно и выгодно КГБ, причем не просто так, а "от чистого сердца"… И к тому же согласен время от времени служить "разменной монетой" в подковерных баталиях всевластных партбонз (что тоже, заметим, идет на пользу и писателю – ярче становится его диссидентский ореол, – и его кураторам из КГБ)».

В принципе на эту тему можно много чего нафантазировать на потеху публике. Однако отсутствие хоть сколько-нибудь достоверных сведений не позволяет мне эти рассуждения продолжить. Да и сам автор доноса на покойного тёзку своего Стругацкого признаёт, что истину «мы, скорее всего, не узнаем никогда». Думаю, что не узнаем и о том, с какой стати Аркадий так ополчился на Аркадия.