Писатели и стукачи

Можно было бы предположить, что Оруэлл всего лишь исполнял свой долг перед «свободным миром». Однако уж очень эти его «подвижнические» действия напоминают то, что творилось в СССР в 30-е годы, против чего, судя по всему, и была направлена его антиутопия. Романы «1984» и «Скотный двор» посвящены обличению тоталитарного режима, построенного на слежках, доносах и подавлении инакомыслия. Ту же тему обнаруживаем и в произведениях Синявского, опубликованных за рубежом. Но если Синявский пытался вести с КГБ опасную игру, то обличитель Оруэлл, по сути, оказался спицей в этом колесе тотальной слежки, причём отнюдь не по принуждению, но исходя из внутренней потребности разоблачать всех, кто казался подозрительным. Что называется, от праведника до стукача – всего лишь шаг. Причём в отличие, скажем, от Синявского, никакого давления со стороны спецслужб, насколько мне известно, Оруэлл не испытывал. Тем удивительнее это превращение идейного борца в доносчика и пособника спецслужб. Есть и ещё нечто общее между мировоззрением Оруэлла и идеологией сталинского режима – потенциальных коммунистов Оруэлл тоже называл «попутчиками», видимо, позаимствовав это слово из лексикона сталинского Политбюро и РАПП.

Не исключено, что доносительство Оруэлла объяснялось желанием отомстить обществу, которое не оправдало его надежд и постепенно скатывалось к тому, что он предрекал в своих романах и подтверждением чему являлась пресловутая комиссия по антиамериканской деятельности. Возможно и то, что он считал виновным во всём интеллектуалов, в том числе евреев, которые своими идеями будто бы развратили общество, пробудили иллюзию всеобщей свободы, что и спровоцировало власть на ответные насильственные действия. В какой-то степени Оруэлл был прав – попытки реализовать несбыточные мечты нередко заканчиваются погромами, гражданскими войнами и массовыми чистками.

С берегов туманного Альбиона перенесёмся на побережье Тихого океана. В сентябре 1972 года в калифорнийский офис Федерального бюро расследований США поступило письмо от писателя-фантаста Филипа Дика. Он сообщал, что трое известных ему граждан являются «официальными агентами Станислава Лема на Западе». Свой вывод он обосновывал следующим образом:

«Дело не в том, что эти лица являются марксистами, и даже не в том, что Фиттинг, Роттенстайнер и Сувин иностранцы, а в том, что все они без исключения представляют собой звенья цепи передачи распоряжений от Станислава Лема из Кракова (Польша), который является ведущим функционерам Партии (я знаю об этом из его опубликованных сочинений и личных писем ко мне и другим людям). Лем, вероятно, является целым комитетом, а не лицом (поскольку пишет разным стилем, и иногда демонстрирует знание иностранных языков, а иногда – нет), созданным Партией за Железным занавесом для захвата монопольной властной позиции для манипуляции общественным мнением посредством критических и педагогических публикаций, что является угрозой всей сфере нашей научной фантастики и свободному обмену мнениями и идеями в ней».

Как следует из текста письма, это было не первое обращение Дика в ФБР:

«Партия оперирует издательским домом [в США], который публикует большое количество контролируемой партией научной фантастики. В ранее отправленных вам материалах я отмечал их очевидное влияние в нашей профессиональной организации, Science Fiction Writers of America».

Забегая вперёд, замечу, что донос на Станислава Лема привёл к ожидаемым последствиям – в 1976 году Лема лишили почётного членства SFWA, Общества американских фантастов. Подтверждение этому находим в одном из интервью Станислава Лема:

«Мои книги в Америке почти неизвестны, хотя большая их часть была опубликована по-английски в очень хорошем переводе. Не знаю, исключительно ли в культурных различиях тут дело. В семидесятые годы меня выгнали из Science Fiction Writers of America за статью "Science fiction: безнадежный случай с исключениями". Этим исключением был Филип Дик, чье творчество я безмерно ценю, несмотря на то, что он писал параноидальные письма в ФБР, в которых доказывал, что Лема в действительности не существует».

Можно предположить, что Дик завидовал популярности Станислава Лема. Только этим можно объяснить такой пассаж в его письме:

«Творческие способности Лема были переоценены, а грубая, оскорбительная и глубоко невежественная критика им американской научной фантастики зашла слишком далеко и оттолкнула от него всех, кроме приверженцев Партии (и я – один из тех, кого она оттолкнула в наибольшей степени). Для нашей сферы и ее чаяний было бы печально, если бы большая часть критики и публикаций оказалась под контролем анонимной группы из Кракова (Польша). Что тут поделать, не могу себе представить».

Ещё одной причиной обращения Дика в ФБР стала мания преследования. Ему казалось, что ФБР проявляет к нему чрезмерный интерес из-за его связей с людьми, которые подозревались в деятельности против государства. Ещё в 50-е годы ему предложили шпионить за женой, которая была знакома с членами компартии. В 1969 году у Дика состоялся разговор с Тимоти Лири, известным учёным, который приобрёл скандальную известность за исследование влияния психоделиков на психику и нервную систему человека – его называли «ЛСД-гуру». После того, как Лири, осуждённый за хранение и распространение наркотиков на тридцать восемь лет, бежал из тюрьмы, под подозрение в пособничестве попал и Дик.

Позже ЦРУ перехватило письмо Дика какому-то советскому учёному – об этом он сам узнал в 70-е годы, когда получил доступ к своему делу из архива ФБР. Видимо, с этого времени Дик окончательно уверил себя в том, что находится под пристальным внимание спецслужб. В качестве защитной меры он выбрал такой эффективный способ, как донос. Его письмо в ФБР, написанное в 1972 году, содержит сообщение о том, что некто Гарольд Кинхен, принадлежащий якобы к тайной неонацистской организации, предлагал ему кодировать в своих книгах «антиамериканскую информацию». Он сообщал ФБР информацию о себе и о своих друзьях, одновременно выражая недоумение – почему за ним следят?

А в марте 1974 года случилось странное событие – Дик получил письмо из СССР. Эммануэль Каррер в биографической книге «Филип Дик: Я жив, это вы умерли» утверждает, что письмо пришло из Таллина. Вслед за тем Дик получил другое послание, уже из США. В нём содержались ксерокопии рецензий из прокоммунистической газеты «Дэйли Уорлд» на книги некой гражданки СССР, живущей в США и критикующей устройство капиталистического мира. В больную голову Филипа Дика явилась мысль, будто всё это явно неспроста. Имя писательницы осталось неизвестным, но если же предположить, что это была дочь Сталина, Светлана Аллилуева, проживавшая в США после замужества под именем Лана Питерс и написавшая к тому времени две книги воспоминаний, то всё становится на свои места. Дик запаниковал. Он пришёл к выводу, что это провокация, что его обложили со всех сторон и что единственным выходом из этой ситуации может стать работа на опережение. Письма в ФБР следовали одно за другим, а осенью был отправлен и тот донос на Станислав Лема, фрагменты из которого я цитировал.

Но почему объектом для очередного обвинения стал польский коллега американского фантаста? А дело в том, что Лем, которому нравились книги Дика, в одном из писем предложил издать в Польше один из его романов, само собой, на польском языке. Когда же выяснилось, что за гонораром надо отправляться в Польшу, Дик вообразил, что Станислав Лем пытается выманить его из страны, чтобы отдать прямо в лапы КГБ.

О своём отношении к этой выходке своего американского коллеги Станислав Лем рассказал в интервью через много лет после смерти Дика, в 2004 году. На вопрос, не переживал ли он из-за этого доноса, Лем отвечал:

«Я из-за этого совсем не переживал, потому что я знал, что он был немного сумасшедшим и что он писал под сильнейшим воздействием разных наркотических и других препаратов. И он себе представлял, что я не являюсь одной персоной, а каким-то сборищем нескольких людей, которые пишут, то один, то другой. Но я этого не принимал серьезно, потому что я-то знаю, что я писал все сам и никаких органов вокруг меня не существовало».

Тесса Дик, которая была последней, пятой по счёту женой Дика, рассказывала в мемуарах, что Нэнси, четвёртая жена Дика, ушла от него к соседу, который был членом организации «Чёрные пантеры». После этого Дик стал страдать от одиночества, и постепенно его небольшой дом в Сан-Рафаэле приобрёл скандальную славу дома для вечеринок и места для ночлега. Соседи намекали, что им стала интересоваться полиция, которая подозревала, будто он торгует наркотиками. К тому же Дик сошёлся с девятнадцатилетней девицей, вокруг которой крутилось множество её сверстников, покуривающих «травку», так что основания для подозрений были, что усугубило манию преследования.

Несмотря на проблемы с психикой, а может быть, и благодаря им, Филип Дик написал несколько десятков книг, хотя богатства за свою недолгую жизнь так и не сумел приобрести. После смерти Дика в 1982 году по мотивам нескольких его наиболее удачных произведений было снято пятнадцать фильмов, среди которых такие широко известные картины, как «Пророк» и «Вспомнить всё». Не исключено, что необузданная фантазия писателя и проблемы со здоровьем стали результатом употребления наркотиков, на которые и уходила значительная часть его доходов.

Анализируя два последних случая, с Оруэллом и Диком, я прихожу к выводу, что увлечение доносами достаточно популярно в Соединённых Штатах, как бы ни утверждали некоторые историки, будто такое случается лишь в тоталитарных государствах. Увы, во все времена власть не могла существовать без слежки за своими гражданами, а законопослушные жители страны почитали свои долгом поддерживать сложившийся порядок, в частности, с помощью доносов. Отказ от сотрудничества мог привести и к судебному преследованию, угроза которого чревата помутнением рассудка, как произошло с Филипом Диком. А может быть, и не с ним одним. Примером может быть история, не так давно взволновавшая общественность Германии.

Бывает так, что тайное ещё не стало явным, и вроде бы рано делать выводы, поскольку нет достоверных сведений, кроме примитивных слухов. Однако праведный гнев уже обрушивается на голову потенциального виновника. Так случилось и с популярным немецким писателем Мартином Вальзером. Его сатирический роман «Смерть критика» ещё не вышел в свет, но автора уже стали обвинять в антисемитизме. Больная тема, следует признать, однако всё это напомнило те бесславные времена, когда со всех трибун и со страниц газет звучало: «не читал, но осуждаю!»

Скандал начался с того, что в мае 2002 года влиятельная немецкая газета "Франкфуртер Альгемайне" опубликовала открытое письмо заведующего литературным отделом Франка Ширрмахера, в котором тот изложил причины отказа газеты опубликовать на своих страницах рукопись нового романа Вальзера. До этого случая Вальзер был частым гостем на страницах этого издания, газета регулярно публиковала отрывки из его произведений. Франк Ширрмахер так объяснил решение редакции:

«Дорогой Мартин Вальзер, с Вашим новым романом обращаются как с важной государственной тайной. Содержание его было известно лишь узкому кругу посвященных. Но теперь познакомился с ним и я. И не благодаря пронырливым агентам, которые извлекли бы его из сейфов издательства "Зуркамп". Всё гораздо проще: Вы сами передали нам гранки нового романа, желая, чтобы Ваш новый роман "Смерть критика" прежде, чем выйти отдельной книгой, печатался в нашей газете. Вы говорите, что увидеть роман напечатанным у нас важно для Вас. Вынужден сообщить Вам, что Ваш роман не появится в нашей газете… Ваш роман – это экзекуция. Сведение счетов – не будем играть в прятки! – с Марселем Райхом-Раницким. Речь в нём идет об убийстве самого влиятельного критика».

Всё дело в том, что главным героем этого романа стал литературный критик еврейского происхождения. Ширрмахер узнал в этом персонаже Марселя Райх-Раницкий, известного своими безжалостными оценками творчества многих авторов. Особенность ситуации в том, что престарелый критик во времена фашистской оккупации оказался в варшавском гетто и чудом избежал смерти. Учитывая это обстоятельство, Ширрмахер делает следующий вывод:

«Вашу же книгу я считаю документом ненависти. И я не знаю, что мне более чуждо – пробивная сила, с которой Вы ведёте тему, или попытка закамуфлировать так называемое нарушение табу под комедию… Ваша книга – не что иное, как совершаемое в воображении убийство. Это подозрение неоспоримо именно потому, что убийства в романе так и не происходит».

Итак, писателя готовы осудить, по сути, за его «воображение». Убийства ни в жизни, ни в романе нет, но есть уже приговорённый к наказанию за это «преступление»! Редактор поясняет, в чём причина его гнева:

«Речь идет при этом не об убийстве Критика как критика, как то происходит, например, у Тома Стоппарда. Речь идет об убийстве еврея… Всё это свидетельствует не о чем ином, как об антисемитизме, поскольку убийство еврея, если убитый в самом деле еврей, в моральном отношении – преступление худшее, чем убийство нееврея».

С одной стороны, Ширрмахер прав – в романе есть косвенные указания на то, главный персонаж является евреем. Тут и картавость, и искажение слов, характерное для людей, привыкших говорить на идиш. Булгаков в аналогичном случае поступил гораздо тоньше – в его знаменитом Швондере из «Собачьего сердца» нет и намёка на происхождение, ну разве что фамилия. Надо признать, что при создании портрета своего героя Мартин Вальдер немного перебрал, увлекшись ёрничеством и не подумав о последствиях. Если же учесть, что Райх-Раницкий являлся любимым автором этой газеты, такую реакцию можно было бы предвидеть.

С другой стороны, избирательное отношение Ширрмахера к убийству даже не стоит обсуждать. В своём критическом запале редактор, обиженный за своего коллегу, перешёл грань допустимого. Убийство невинного человека всегда ужасно, и к этому преступлению не применимы такие оценки, как «худшее» или же «лучшее». Тем более что никакого убийства в этом романе нет, а возникшая в воображении редактора жертва преступления так и не удосужилась сообщить о своей национальности.

И вот Ширрмахер оглашает приговор Мартину Вальзеру, заодно снимая всякие подозрения с «пострадавшего» коллеги:

«Я вынужден опубликовать этот отказ. Вы хотели упредить меня, высказав предположение, что отказ от приёма рукописи к публикации покажет-де, сколь велико тайное влияние Марселя Райх-Раницкого. Но настоящий главный герой Вашего романа ничего не знает о происходящем. Никакого заговора не существует».

Однако журналисты, откликнувшиеся на скандал, выяснили, что инициатором травли Вальзера стал никто иной, как сам Марсель Райх-Раницкий. Он даже потребовал от издательства «Зуркамп» расторгнуть договор с писателем об издании этой книги.

В ответ на многочисленные обвинения Мартин Вальзер заявил, что в романе нет и намёка на антисемитизм, а критический разбор до опубликования хотя бы фрагментов этого произведения недопустим. Его поддержали многие писатели и критики, в частности, Гюнтер Грасс назвал сложившуюся ситуацию позорным сведением личных счетов со стороны известнейшего критика.

Всё успокоилось довольно скоро. Роман был издан даже скорее, чем предполагалось, а коммерческая выгода от его продаж позволила сделать вывод, что сопутствующий выходу книги небольшой скандал довольно часто оказывается очень кстати.

Но тут возникает вот какое подозрение. По сути, Ширрхамер написал донос, воспользовавшись тем, что публике содержание романа оставалось неизвестным. Причём цель этого доноса очевидна: воспрепятствовать опубликованию «зловредной» книги. Вот написал бы редактор свою статью после того, как книга оказалась у читателей, тогда бы не было никаких претензий – критика как критика, в демократической стране каждый имеет право высказать собственное мнение. Однако далеко не все в восторге от декларируемой конституцией свободы слова. И выясняется – над этим можно посмеяться, а вот над тем – категорически нельзя!

Глава 29. Великий Пушкин и плохой Булгарин

В марте 1830 года Пушкин отправил письмо шефу жандармов Бенкендорфу:

«Генерал… ради бога благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать… Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причинить мне бесконечно много зла».

Чувствуется, что Пушкин доведён до крайней степени отчаяния и только поэтому обратился к Бенкендорфу. Однако фразу «я его считаю способным на всё» можно трактовать и как донос – само собой, только при большом желании. И вот ещё что удивляет. Поэт словно бы упрекает Бенкендорфа в бездействии, ну а тем временем отвратительный Булгарин может причинить «большое зло». Кому? Да только одному Пушкину. Но почему Бенкендорф должен озаботиться защитой поэта от нападок? С какой стати?

Здесь самое время напомнить, с чего всё началось. Фаддей Булгарин, по происхождению польский дворянин, был близко знаком с декабристами, дружил с Грибоедовым, придерживался либеральных взглядов. Но после событий на Сенатской площади он резко изменил свою позицию, встав на защиту царского самодержавия. Полем борьбы с инакомыслием стал издаваемый им журнал «Северная пчела», своими едкими заметками доставивший немало неприятных минут Пушкину и его друзьям, Дельвигу и Вяземскому. К 1830 году стало ясно, что «Северной пчеле» надо противопоставить такое же солидное издание – так появилась «Литературная газета». С этого времени полемика Булгарина с окружением Пушкина стала ещё более ожесточённой, однако выражалась она не в прямых обвинениях, а в иносказательных намёках, и не было ни малейших оснований для того, чтобы потребовать сатисфакции в соответствии с нормами дворянской чести. Это и выводило Пушкина из себя, а публика тем временем потешалась, зачитываясь сатирическими стихами и фельетонами.

В начале марта 1830 года «Литературная газета» напечатала отзыв на роман Булгарина «Иван Выжигин». Историки отмечают, что этот роман стал первым бестселлером в России. Понятно, что противная сторона обязана была ответить. Отзыв сочинил Дельвиг, однако не решился поставить свою подпись, поэтому вполне логично, что своим обидчиком Булгарин посчитал Пушкина. Через несколько дней в «Северной пчеле» был напечатан «Анекдот», где был описан выдуманный автором конфликт двух французов – драматурга Гофмана и некоего поэта. Вот несколько строк из этой статьи:

«Какой-то французский стихотворец… от стихов хватился за критику, и разбранил новое сочинение Гофмана самым бесстыдным образом. Чтобы уронить Гофмана в мнении французов, злой человек упрекнул автора, что он не природный француз и представляет в комедиях своих странности французов с умыслом, для возвышения своих земляков, немцев».

Намёк на Булгарина, по происхождению не русского, и на поэта Пушкина был достаточно прозрачным. Читатели «Северной пчелы» довольны, а Пушкин выходит из себя. Честно скажу, что повода для обиды я тут не нашёл – видимо, нужно быть дворянином, чтобы воспринять подобный фельетон вполне серьёзно.

Однако Булгарину таких незатейливых намёков было мало. В конце марта он опубликовал рецензию на седьмую главу «Евгения Онегина». Статья возмутила даже Николая I, и он в тот же день приказал Бенкендорфу воздействовать на Булгарина, чтобы тот умерил пыл. Жалоба Пушкина на имя Бенкендорфа была написана через два дня, но, не удовлетворившись этим, он вскоре публикует в своей газете памфлет «О записках Видока», причём опять без подписи:

«Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что? должны быть нравственные сочинения такого человека… Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве… Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?»

На самом деле это не памфлет, поскольку здесь содержится прямое обвинение в оскорблении общественного приличия и намёк на необходимость принятия соответствующих мер. Однако никому и в голову не придёт обвинить Пушкина в написании доноса, тем более что невозможно донести на человека, не имеющего имени.

Можно предположить, что вмешательство монарха заставило оппонентов прекратить войну. Один лишь Вяземский продолжал жалить Булгарина своими эпиграммами:

Булгарин – вот поляк примерный,

В нем истинных сарматов кровь:

Смотрите, как в груди сей верной

Хитра к отечеству любовь.