Я ещё живой. Рассказы и повести

– А тебе два, чтоб не качалась голова!

– А тебе три, чтобы не было пусто внутри! – молниеносно парировал Макарыч.

– Открывай рот пошире – тебе четыре!

Народ почувствовал, что началась настоящая словесная дуэль, и обратил свои взоры на нас. Сначала молчали, а потом гулом одобрения приветствовали каждый выпад соперников.

– Тебе пять – и приходи за новым опять! – почувствовал кураж Макарыч.

– А тебе шесть и с бешеной собаки шерсть! – не унимался я.

– А тебе семь, чтобы было хорошо совсем!

– Милости просим – тебе восемь!

– Лови девятый, сосунок проклятый!

– А тебе все десять, а больше не влезет! – радостно подвёл я итог, разводя руками. – Всё!

Макарыч долго искал рифму к слову «одиннадцать», беспомощно хватая воздух ртом, ещё больше веселя публику, и без того пребывающую в приподнятом настроении. И тут я решил окончательно добить оппонента:

– Эх ты, Макарон Макароныч, дыши глубже, уже площадки подходят.

Так мной был впервые развеян миф о непобедимости Сосновского, но главное, и я этим по праву горжусь, – прозвище Макарон Макароныч за Сосновским закрепилось до конца его дней. Самым обидным для него было не само поражение, а то, что оно состоялось в присутствии его учеников, в глазах которых он никак не хотел терять авторитет.

Но после выходных дней Сосновский был по-прежнему весел и жизнерадостен.

– Макароныч, как там молодуха с ёжиком на твоём конце поживает? – затрагивали его, как обычно, на посадочной площадке, и все смеялись от постановки вопроса и от нового обращения к Макарычу.

– Не-е, – как ни в чём не бывало отвечал Сосновский, – сегодня одни старухи-мешочницы на базар ехали. Правда, зажали меня так, что молодухам поучиться надо. Одна так притулилась сзади, думал – мешками в спину упёрлась, а когда оглянулся… Мать моя, там сисяки… Во! – он показал руками, какие именно. – Водила как тормознёт, она мне своими арбузами в спину – толк, у меня глаза вылезают из орбит. Так и едем, а водила, как специально, часто подтормаживает. При каждом толчке мои глаза рискуют покинуть насиженное место. Впереди меня баба-дура подумала, что это я ей глазки строю, и спрашивает так интимно: «Мужчина, что это вы так на меня таращитесь?». А мне-то больше не на кого таращиться, только эта противная рожа напротив, в такой давке сильно не поворухнёшься. Я молчу. Она опять, после очередного толчка: «Мужчина, перестаньте таращиться». Я не выдержал и так культурно говорю: «Мадам, если бы вам так же вдули, как мне сейчас в спину, вы бы еще не так таращились». И вот спрашивается, за что она обозвала меня хамом?

Можно бесконечно пересказывать шутки Макарыча. Рот у него редко закрывался, а желающих его послушать было всегда хоть отбавляй. Однажды к нам на шахту приехал наш земляк, дважды Герой Советского Союза космонавт Владимир Афанасьевич Ляхов, который числился почётным членом лучшей на то время бригады страны. И это событие тоже не могло пройти мимо Сосновского. Он быстро его обыграл, подогнав очередной анекдот под факты, которые действительно имели место на шахте.

– Слыхали, вчера Ляхов с делегацией на четвёртый участок ходил? – интересовался он у разинувшей рот публики. – Директор перед этим вызвал начальников и сказал: «Смотрите у меня, не опозорьтесь. Чтобы везде порядок был и чтобы у рабочих тормозки были хорошие. Не дай бог, у вагонщика Бляхина опять будет вонючая селёдка с луком или камса». Ну, Васю Бляхина вы все знаете, ему жена, кроме кильки, редко что в тормозок кладет. А тут идут они вчера, проходят мимо Васи, а тот тормозок уплетает. Наш первый секретарь горкома говорит: «Ну-ка, директор, давай посмотрим, чем твои шахтёры питаются». Бедный директор с лица спал от страха. Смотрят – а у Васька бутерброды с чёрной икрой, и он их с аппетитом не спеша наворачивает. Все испытали чувство гордости за шахтёра, похвалили директора и пошли дальше. А директор задержался возле Васька и спрашивает: «Ты, вот это вот, Бляха-Мухин, где икру чёрную взял? Я даже себе по блату достать не могу, а у тебя целых четыре бутерброда». А Васёк отвечает: «Жена купила два килограмма кильки, мы с ней всю ночь булавками глазки выковыривали».

Он так артистично всё излагал, пародируя и жестами, и голосом героев своего рассказа, что не смеяться было невозможно.

Но однажды Сосновский дошутился. Кроме прочих шуток и приколов, он любил сочинять пошлые матерные песни на популярные мелодии. И если бы просто матерные…

– Макароныч, спой что-нибудь новенькое, – как-то попросили его.

– Новенькое? Ладно, будет вам новенькое. Песня про жену, муж которой уехал в длительную командировку.

Макарыч запел песню собственного сочинения на мотив общеизвестной песни «Раскинулось море широко». Надо отдать должное, у него был хороший голос и отменный слух. По крайней мере, фальшивых нот за ним не наблюдалось. В этой песне был такой куплет:

За то, что раскинула ноги,

Прошу её не оскорблять —

Она не заморская шлюха,

А просто советская б…

Всем песня понравилась, даже кагэбист, говорят, смеялся, когда ему докладывал стукач. А вот Сосновскому было после не до смеха. Таскали его не раз на собеседование в известное учреждение и заставляли петь вживую свои творения в присутствии всех сотрудников. Им было смешно, а Макарыч уже сам не рад был своим талантам. Рассказывали, что только парторг шахты сумел убедить компетентные органы в том, что Сосновский никакой не враг советской власти, а обыкновенный придурок. Хотя я думаю, что там и без этого сидели не дураки.

Макарыча оставили в покое, но острот его мы какое-то время не слышали. Однако такой дар не пропьёшь и не прогуляешь, и вскоре на посадочной площадке опять было весело и шумно.

Теперь расскажу о последней шутке Макара Макарыча на шахте.

Как-то раз Сосновскому дали всего одного ученика. Зато какого! У него был явный талант скульптора. Он всё время лепил фигурки, и делал это очень мастерски. В руках этого практиканта постоянно находился кусок глины, который он разминал и после превращал в очаровательную зверюшку или птичку.

– Что ты, Серёга, всё время ерундой маешься? – сказал ему как-то Макарыч. – Слепил бы что-нибудь стоящее.

– А давай я тебя вылеплю, – предложил ученик.

– А сумеешь?

– Запросто!

– Ну смотри, если не буду похож…

– Да мне не впервой, Макарыч, я для памятников на кладбище уже несколько бюстов вылепил. Ещё ни один заказчик не обиделся. Так то я по фотографии делал, а с натуры гораздо легче.

– Тьфу на тебя. Я ещё пожить хочу. Хотя… может, и сгодится, когда помру. Только вот что, лепить будешь, чтобы никто не видел, а то скажут, что у Макарона крыша поехала. Дескать, слепил из Макарона шута Наполеона.

Несколько дней ученик прилежно работал над бюстом своего учителя, скрывая ото всех будущий шедевр. Всё было бы хорошо, если бы машинист электровоза Федя Кострицкий по кличке Кастрат не нанёс Макарычу кровную обиду. В тот роковой день Федя на шутку Сосновского по своему адресу отреагировал не совсем корректно:

– Макарон, а знаешь, почему Каин убил своего брата Авеля?

– Знаю, Кастратушка, знаю, – ехидно отвечал Макарыч. – Потому, что Авель любил рассказывать старые анекдоты про кастратов.

– Нет. Потому что не любил таких гомосеков, как ты.

Такое оскорбление старый любитель молодух безнаказанным оставить был не в состоянии. Ничто не могло его так оскорбить, как причисление к сексуальному меньшинству. План вызрел мгновенно.

– Доставай из схованки мой бюст, Серёга, – сказал он ученику. – Будем сейчас делать, как у мадам Тюссо.

Ученик был сообразительным. Быстро нашли старую спецовку, которая использовалась как подстилка на импровизированной скамейке возле сухой трансформаторной подстанции, какие-то рваные сапоги, в которых носили путеремонтщики болты и костыли, старую каску, служившую удобной ёмкостью для солидола. Из всего этого получилось вполне приличное чучело. Его отнесли до поворота выработки на сопряжении штрека с ходком на посадочную площадку и положили на рельсовый путь в ожидании Федьки Кастрата, который должен был везти партию груза на опрокид. Место выбрано было идеально. Здесь машинисты набирали скорость, чтобы не буксовать на подъёме, а поворот штрека ограничивал обзор машинисту электровоза. Перед входом в этот поворот машинист в обязательном порядке подавал звуковой сигнал, предупреждая об опасности тех, кто мог находиться вне зоны видимости состава. Уложив чучело на рельсы так, чтобы выглядело естественно, на голову ему нахлобучили каску и повернули лицом навстречу гибели.

– Как живой, – вздохнул Макарыч, – даже жалко губить такой шедевр. Но искусство требует жертв. Да, студент?

– Ради такого дела я ещё сваяю, – заверил ученик.

– А вон и Кастратушка едет, пойдём в ожидаловку, спрячемся, а как только проедет, будем посмотреть на этого умника.

Через несколько минут Федя Кострицкий, набирая разгон перед поворотом, подал звуковой сигнал. А ещё через мгновение он заметил лежащего без сознания на рельсовом пути человека, на которого неотвратимо надвигался его гружёный состав из полусотни вагонеток. Остановить махину уже не могла никакая сила. Федя с ужасом и осознанием своего бессилия повлиять на ситуацию наблюдал, как его электровоз легко переехал жертву, в которой он узнал человека, обиженного им всего пару часов назад. Да, совсем недавно Макарыч был весёлый, живой, жизнерадостный – и вот…

Духу осмотреть перерезанное тело у Фёдора не хватило. В шоковом состоянии, остановив состав, он выскочил из кабины электровоза и побежал в сторону опрокида. Первый, кого он увидел, был опрокидчик Лёня.