Кирзовая сумка

Площадью в несколько сот метров приветный кротовский уголок, прозванный Пеньково, с одной стороны примыкал к реке Балахлей, а с севера отделялся от кладбища грунтовым большаком. Здесь располагались цеха промартелей и стояла известная аптека тети Лизы Андреевой. А чуть дальше в березовой роще – сельская больница.

Говорят, когда работала местная гидростанция, то неподалеку от нее было и пенькопроизводство. Об этом напоминают бесконечные копани да прозвище «Пеньково».

Сегодня конопля попала в немилость и в разряд криминогенного продукта, а до войны под ее посевы отводились значительные площади. Она росла в огородах, как и мак, украшая сельские палисадники. И, слава Богу, что людей того времени не привлекала пагубная страсть – тяга к наркомании. Прежде чем пустить коноплю в производство, стебли вымолачивали и из семян выжимали прекрасное пищевое масло. Затем коноплю вымачивали и высушивали тресту, которая после переработки шла на изготовление грубой посконной ткани и веревок.

В одном из домов, где мы с матерью квартировали, в межкомнатной стене было проделано отверстие. По детской наивности я думал, что оно служит для подглядывания, и иногда этим пользовался. Но позже мне объяснили, что через него пропускали крученую пеньку и зимними вечерами мужики вили веревки.

Еще одна пеньковская достопримечательность – кирпичный заводик. Производство это было высокорентабельным, поскольку глину – основное сырье, добывали тут же. Казалось, грохот ленточных транспортеров и гул обжиговых печей не смолкали здесь ни днем ни ночью. Кирпичей производили порядком, но что-то мало было в селе домов кирпичной кладки.

В холодную осеннюю пору, озябшие на рыбалке, мы бежали сюда погреться. А возвращаясь к своим удочкам, непременно прихватывали по несколько кирпичей, на которых жарили небогатый улов или нанизанные на прутики обабки из ближнего лесочка.

Но больше нас к пеньковской стороне притягивали старые тополя. По весне здесь собиралось молодежи больше, чем у сельского клуба. У веревочных качелей, встроенных между огромных деревьев, всегда было шумно и очередно. Хотя, главной притягательницей была лапта. Играли в основном взрослые и подростки. Лаптой увлекались и в других уголках села, но здесь было как-то престижней, хотя и не всякого принимали в команду. Когда брал в руки биту Ванька Хомич, собравшиеся на поляне замирали. Он редко промахивался и так запуливал самодельный губчатый мяч, что его долго приходилось искать. Быть «осоленным» его метким броском мало кто хотел. Особенно с визгом уворачивались девчонки. Но Ванька нарочно метил в женские прелести. До самых потемок ребятня резвилась у старых тополей, и родители знали, где их искать.

Когда беготня нам наскучивала, мы собирались в доме изобретательного Вовки Кондрюкова. Назвать домом их покосившуюся избушку под дерном, было трудно. На крыше Вовка прилаживал репродуктор, который, заглушая лай собак, горланил на всю окраину. Иногда он включал микрофон и через усилитель транслировал какую-нибудь шуточную информацию. Но это уже считалось хулиганством, и местный участковый с серьезными предупреждениями наведывался к доморощенному диктору. Для осуществления своих творческих идей Вовка часто обшаривал местные мехмастерские. Утащить с охраняемого объекта автомобильный аккумулятор или подшипники для колесянки ему ничего не стоило. А однажды укатил целое колесо, разбортовал его и вынутую камеру приспособил для плавания. Я был свидетелем, как он накидывал на освещенную фару полу своей фуфайки и тяжелым предметом разбивал ее. Еле слышный хруст стекла и лампочка была в его руке.

Став постарше, Вовка остепенился и при напоминании эпизодов озорного детства с легкой усмешкой отшучивался. Имея всего лишь начальное образование, он знал радиотехнику на уровне хорошего инженера. После армии я работал на радио, и, если случались в моих магнитофонах поломки, он охотно меня выручал. Зная, что лучше его в этом деле никто не разбирается, к нему несли все – от простой настенной «тарелки» до телевизора. Иногда, его просили покопаться в мототехнике, Кондрюков и в этом разбирался, но всегда отсылал к другому умельцу, Петьке Чуракову, который в этих вопросах кумекал больше.

Деревня всегда жила с юмором в ладу, и прозвища здесь давали меткие, словно в паспорт вписывали. Кондрюков непременно был Кондратом, Чураков – Чурой, бабушка Шутова – Шутихой, а Колесова – Колесихой. Можно бесконечно называть фамилии и имена – прозвища сельчан, которые в большинстве своем шуточно – безобидные. Но и к ним еще прилаживалось место проживания.

В километрах двух от пеньковской окраине Балахлей размывался вширь, излюбленное место рыбалки —Красный омут. Я не помню, чтобы тут купались. Напуганные таинственными страшилками взрослых и длиннохвостыми ондатрами, которые могли кое-что откусить, ребятишки не осмеливались входить в воду. Когда рыбалка удочками не удавалась, случалось и хулиганили: вытрясали поставленные неподалеку местными промысловиками мордушки (плетеные из ивняка рыболовные снасти).

Как-то в очередном рейде по рыболовным садкам школьный трудовик Алексей Павлович заприметил на одной из запруд копошащихся и громко переговаривающихся ребятишек. Затаился в кустах и, дождавшись, пока они наполнят карманы и насуют в запазухи трепыхающихся окуней и чебаков, неожиданным медведем вышел на них. Старший подстрекатель Вовка Брызгалов успел улизнуть, а троицу приятелей, словно альпинистов, в одной связке повел в село. Заплаканных и чумазых, с вещдоками под рубахами, доставил их к сельсовету. Время было страдное, и в конторе никого не оказалось. Сбежавшиеся бабы «облаяли» Василия и освободили пленников. Мальчишки были из безотцовских семей, и за них по-мужицки некому было заступиться. А дома от матерей они получили еще и по подзатыльнику.

Вовка Кондрюков в этой акции не участвовал. У него хватало своих, более серьезных, приключений. После того, как он подвел провода от комбайнового магнета к дверной ручке класса и вредная историчка попалась на контакт, Вовку из школы турнули.

ФРОСИНА КАША

Вечерами, управившись с домашними делами и отужинав, люди собирались в клубе или на соседских посиделках. У Фроси Леоновой, кроме нескольких куриц да приблудного пса, по кличке «собака», никакого хозяйства не было. Сунув за пазуху бутылку… керосина, она шла к соседям, где собирались картежники близлежащих домов. Электричества на заречье не было, и приходилось жечь керосиновые лампы. Засиживались подолгу, и каждому полагалось вносить керосиновый пай. Карты были самодельные, их хорошо наладился мастерить курганский Ванька Китаев. Часто и он сидел тут же. Картежник и балагур, он был непревзойденный, и по заранее продуманному им сценарию умело демонстрировал проигрыш, разжигая азарт соперников. Особенно ликовала и радовалась, как ребенок, Фрося. Хозяйка на нее цыкала: за стеной спали дети, которым утром в школу.

«Прохлопав» несколько партий и чувствуя, что картежное шоу пора переворачивать в другую сторону, Ванька подмигивал своей команде и начинался разгром соперников. Описать эту картину, по рассказам матери, которая тоже сиживала в этой компании, под силу только таланту Гоголя. Играли трое на трое, и уже после нескольких проигрышей, Леонова начинала нервно чесаться и сигналить, наступая на ноги под столом своим компаньонам. Ванька давал послабление нервному напряжению еще двумя – тремя проигрышами, и уж потом они начинали окончательно добивать соперников. В предчувствии полного провала, Фрося нервно швыряла карты и, разрядившись матерками, выскакивала за двери. Игра расстраивалась. Дня три она переживала поражение, и компания без нее скучала.

Если в картежной команде ее психовыпады терпели и потешались, то ни в совхозе, ни на другом производстве работать с ней не хотели.

Одну весну полевод Дубровин на свой страх и риск все же решил доверить ей кашеварство на период посевной. Моя мать готовила механизаторам на соседнем полевом стане. Как-то прибегает к ней через вспаханное поле вся растрепанная, раскрасневшаяся Фрося и чуть не плачет:

– Ильинична, у тебя от обеда ничего не осталось?! А то у меня кормить нечем.

Мать ее тогда выручила. Готовила Фрося не вкусно, и бригада на нее неоднократно жаловалась. А в этом случае она сварила кашу и, чтобы в нее никто не заполз, повесила котелок на березу. На солнцепеке она у нее и прокисла. После этого случая незадачливую повариху со скандалом убрали, приклеив прозвище «ротозея».

Я учился во втором классе, когда мать уговорили пасти личный скот. Крупные и мелкие рогатые животные водились практически в каждом дворе, и стадо с двух улиц набиралось приличное. Нужен был напарник. Но на хлопотную пастушью должность охотников не находилось. Тогда и вспомнили о Фросе, которая перебивалась поденщиной у людей.

В совместной работе с матерью они сдружились. Помощница прислушивалась к совету старшей и быстро освоила немудреное ремесло. А когда они получили первые пастушьи сборы, и вовсе посветлела лицом и подобрела. Набрала себе обновок, но с сапогами так и не расставалась. Да и где было носить эти обновки! А сапоги – самая подходящая обувка для пастуха.

Когда Фросе нужно было отлучиться от стада по каким-то делам, я всегда охотно соглашался ее подменить, и она одаривала меня десятирублевой бумажкой.

Но однажды Ефросинья все же вывела мать из себя. Придремнув на пригретом бугорке, она недоглядела, и коровы с ее фланга забрели в болото. С большим трудом удалось их оттуда выматерить. Но одна широкобрюхая и, похоже, стельная увязла так между кочек, что пришлось бежать за подмогой. Хорошо, что неподалеку тарахтел на поле трактор и мужики не отказались помочь. Пока вытаскивали бедную животину, оттирали ее и сами отмывались от болотной жижи, мать на чем свет крыла помощницу. Фрося виновато посапывала и молчала.

У разведенного для просушки костра мать немного успокоилась, но все еще, словно сковорода, только что вынутая из печки, утихающе продолжала ворчать:

– Если бы корову-то не вытащили, пришлось бы тогда все лето задаром пасти!

Виновница задумчиво слушала и, неразборчиво мыча, поддакивала.

От хорошо разгоревшегося костра отходить не хотелось, но стадо уклонилось к лесу, и мать поднялась его завернуть. Фрося осталась обсыхать. Наверно она не была бы собой, если бы и здесь с ней чего-нибудь не приключилось. Стоя у костра, она так углубилась в размышления о своей нескладной жизни, что не почувствовала, как начала подгорать на ней юбка. Когда мать прибежала на ее громкие ругательства, Леонова уже сдернула дымящуюся одежду и затаптывала ее сапогами. Мать разбирал смех, и она еле сдерживалась. А Фросе было не до смеха. Она обвязалась телогрейкой и под прикрытием стада прокралась домой, дав еще один повод сельчанам для насмешек.

КИРЗОВАЯ СУМКА

Если бы не тетка Прасковья, детство мое было бы намного облачнее. Паруня, как ласково мы ее звали, была хоть и дальней родственницей, меня привечала с особой теплотой. Я тоже отзывался на ее доброту посильной помощью по хозяйству.

Я закончил пятый класс, когда к ней на лето привезли из большого города внука Саньку Ерисова. Сын тетки Паруни недавно отслуживший в армии, сколотил для племянника незамысловатую коляску, и я возил в ней трехлетнего малыша. За лето парнишка привык, да и мне с ним было хорошо: сладостей от тетки теперь перепадало больше.

Когда под осень за Санькой приехали родители, он слезно не хотел расставаться с нянькой. В прощальный день у меня тоже подкатил комок к горлу: уж больно привязался я к мальчишке. К учебному году меня за присмотр одарили обсоюженными брезентовыми ботинками и рубахой.

После отъезда внука доверие у Паруни ко мне стало еще больше. Из школы я бежал добивать Санькину коляску, а заодно угоститься шаньгами с молоком, которые у тетки не выводились. Она уже не работала и по возрасту получала тридцатку колхозной пенсии. (Зарплата атомщика Сахарова была в то время более двух тысяч – Б.В.). Всю войну Паруня командовала в полеводстве, да и после Победы работушки переворочала ой-е-ей!

Несмотря на житейские трудности и болячки, она не растратила душевной доброты и отзывчивости к людям. В ее доме на окраине села частенько задерживались за чаепитием соседи, а порой и совсем незнакомые люди. Дальнего ли, ближнего ли путника она всегда приветит, обогреет и накормит.

Одно лето за деревней, в ближнем лесочке, стоял табор, так она и от цыган не отмахивалась, как другие. «Все божьи люди, – успокаивала она предупредительных соседей». К приветливой бабушке шли за хозяйским советом и за всякой мелочью. Она редко кому в чем-нибудь отказывала. Люди были благодарны Прасковье Васильевне.

Я ее тоже «отблагодарил». За печкой висела большая кирзовая сумка. С ней Паруня ходила в дальний сельмаг за продуктами. Однажды она замешкалась на огороде, и я, забросив коляску, нырнул в дом с волнительным намерением заглянуть в сумку. Помню, там лежали кулечки с пряниками и карамельками, а на самом дне серебряная россыпь монет. Они заинтересовали меня больше, чем конфеты, и одну двугривенную монетку я прикарманил. В другой раз сумка снова меня соблазнила, и теперь уже достал пару монеток. Сельповские сладости пересиливали мою совесть, и я продолжал безнаказанно приворовывать из кирзовой сумки.

Ее сын Александр допоздна задерживался на электроподстанции, а иногда на несколько дней выезжал на аварийные участки. Энергетикам платили прилично. Своей семьей он еще не обзавелся и к материной пенсии отдавал приличный привесок.

Как-то Паруня ушла к соседке, и меня, словно магнитом, потянуло к сумке. Но ее на привычном месте не оказалось. Порыскав по дому, я наткнулся на дядино пальто. В одном кармане лежал сильно надушенный одеколоном носовой платок, а в другом туго свернутые купюры – его недавняя получка. Я вытянул одну бумажку. Это была серо-зеленая хрустящая сотня размером в полтетрадный лист. Волнение острыми колючками пробежалось по телу: таких денег я сроду не держал. Какие-то мгновения совесть боролась с рукой, которая то вытаскивала, то засовывала деньги на место…

С сотенной я укатил в соседнее село к родственникам. Когда хозяйка с сыном обнаружили недостачу и в догадках вышли на меня, я уже разменял деньги и с полной душевной щедростью угощал сладостями двоюродных сестер и братьев.

БАСАРГА

Небольшой домик на веселом пригорке мать купила у Леоновых на пастушьи деньги. Спустишься по траве-конотопке вниз, и ты у реки с чудным названием Балахлей. В засушливое лето этот участок не так многоводен, и через него запросто можно было перебросить коробок спичек. Но через сотню метров, ближе к Чухиному омуту, река набирала силу. Тут же, у пригорка, словно разглаживая длинные водоросли, впадала маленькая речушка с не менее экзотическим названием Басарга, которую и вовсе можно было преодолеть одним прыжком.

На вид она вроде и тихая, но по весне, напитавшись талыми водами, раздавалась вширь и угрожала огородам многих сельчан. Но главная тревога в половодье все же исходила от Балахлея.

Однажды обе речки будто сговорились, и случился такой мощный разлив, что мы, междуреченские, с неделю не ходили в школу. От водной стихии тогда пострадали большие и маленькие мостики. Выручал местный рыбак дядя Митя Москвин. Он снаряжал свою просмоленную лодку и наиболее отчаянных переправлял в магазин за продуктами.

Иногда он выполнял просьбы учителей и привозил нам домашние задания. Но до них ли было, если в лесу пошел березовый сок, а взрослые, просачивая наметками мутную воду, таскали щук, чебаков, окуней. Увязывались за ними и мы, чтобы на кострищах Каролишки приобщиться к артельной ухе.

Не особо-то горевали по школе междуреченцы Ванька Китаев, Пашка Пегов, Митька Кармацкий, Ванька Бердов. Правда, был в этой компании еще Иван, и тоже Бердов. Чтобы их не путать, одного прозвали по имени матери: Ванька Дунин. В учебе он преуспевал и статус отличника не позволял ему расслабляться.

Эти парни были постарше меня и моих приятелей Кольки Демьяновича, Сашки Упорова, Вовки и Тольки Кармацких лет на пять-семь и уже познали курево, самогон и азарт картежной игры.

Затейником и заводилой у них в этом деле был Ванька Китаев. Анекдотов и забавных приключений он знал великое множество да к тому же обладал природным даром рассказчика. Бывало соберутся где-нибудь на задворках покартежничать – и Китаев начинает травить. И какая уж тут игра – побросав карты, парни со смеху катаются по траве. А он лежит, опершись на руку, и невозмутимо поковыривает былинкой в зубах. Когда публика разряжалась, Ванька, чуть улыбнувшись, продолжал: «Ну что, продри..?! – дальше будет покруче». И, оглядевшись, нет ли поблизости «мелюзги», вроде нас, выдавал анекдот с перчинкой.

В годы моего детства сельские улицы еще не имели наименований и прозвище к этой окраине Кротово – как ни странно, прижилось не от большой реки, а от Басарги.

«Ты где живешь? – За Басаргой».

«Куда по грибы пойдем? – За Басаргу».