Юлия

– Эта бесова девчонка, – кричал он, – мне приносит одни неприятности! – хотя он не мог бы объяснить конкретно, в чём именно они заключались.

Какое-то время Валентина надеялась, что Семён сменит гнев на милость, наконец, остынет и в семье вновь воцарится мир. Время шло, но он не смирился. Между тем все эти годы Валентина почти регулярно продолжала навещать Юлю в детдоме. После той единственной ночёвки у сестры, когда она пришла в детдом, ей показалось, что в нём она отсутствовала очень долго. Но, правда, уже на второй день Юле снова захотелось поехать к Вале. И когда сестра пришла дня через два, она спросила:

– Ты возьмёшь меня к себе, когда дядя Семён уйдёт на работу?

Валентина ожидала этот вопрос, и ей пришлось прибегнуть к хитрости. Чтобы девочка не подумала, будто бы ей она уже надоела, а ходит к ней исключительно из чувства сострадания или просто из вежливости, сестра ответила:

– Конечно, я могу, но только я должна тебе сказать, что наш дом поставили на долгий ремонт. В нашей квартире столько грязи, пыли, что хоть самим из дому убегай! И ещё неизвестно, сколько времени будет продолжаться этот затянувшийся беспорядок.

– А можно подмести и полы вымыть, – резво посоветовала Юля.

– Да и так каждый день подметаю, но пыль снова летит; строители без конца мусорят, – Валентине до слёз было жалко девочку.

Конечно, о вранье Валентины она не догадывалась. Юля по-детски, наивно поверила сестре. И всё же терпеливо ждала окончания ремонта; она настолько привыкла к посещениям сестры и к ней самой, что уже не представляла своей детдомовской жизни без этих её посещений. Но девочка уже не каждый раз спрашивала, скоро ли закончится ремонт. Может, потому, что ещё хорошо помнила Семёна.

Разумеется, от своего вынужденного вранья Валентине было неимоверно тяжело. Да ещё видеть постоянно молчаливо спрашивающие глаза Юли: «Когда ты меня возьмёшь к себе?» Но как ей объяснишь, что из-за ужасного характера своего мужа она просто не видела иного выхода. Однако «ремонт» всё продолжался, всё тянулся, и со временем Юле надоело о нём думать, и она перестала вообще им интересоваться. И через месяц ей уже казалось, будто она никогда не была у Валентины. Это был просто сон. И визиты сестры, как прежде, уже перестали её радовать. Да и подружки иногда назойливо интересовались: почему сестра больше её не берёт на выходные? Юля терялась, а потом, в оправдание Вали, поясняла всем, что дом, в котором живёт сестра, поставлен на ремонт. Правда, о Семёне она промолчала. А то гадкое впечатление, которое когда-то он производил, спустя время выветрилось, отныне для неё его словно не существовало.

Юле только оставалось довольствоваться прогулками с Валентиной по городу и принимать её угощения, а иногда и подарки. В свои семейные проблемы Туземцева, разумеется, посвятила Тамару Игнатьевну, которая, впрочем, предполагала, что ей будет нелегко договориться с мужем, чтобы принять Юлю к себе. И восприняла это с должным пониманием. Но и огорчилась, что девочка уже надеялась обрести приют у сестры. Хотя со слов последней она знала, что воспитаннице было бы жалко покидать детдом. И Пустовалова осталась весьма довольна, что в отношении детдома Юля вела себя так патриотично, а значит, верна и ей, директору…

Что таить греха, Валентине казалось, что если вдруг ей удастся уговорить мужа принять сестру на воспитание в семью, она возьмёт на себя всю полноту ответственности. Ко всему прочему, как раз в тот год Юля пошла в школу. С ней надо было усиленно заниматься, а тут своей дочке требовалось внимания ещё больше, чем ей. Словом, этим самым под давлением противоречивых обстоятельств она как бы оправдала свои неисполненные благие намерения. Потом стала привыкать к тому, что Семён был категорически против принятия сироты в семью. Да и тесное, неблагоустроенное жильё тоже не позволяло. Хорошо хоть одно то, что теперь Юля знала о существовании сестры…

Глава пятая

Без особых изменений для неё миновало ещё два года. За это время она заметно повзрослела и уже училась в четвёртом классе. Из некогда прежней худенькой девочки превращалась в крепкого подростка. Словом, Юля на глазах дивно хорошела. Всё это время она училась играть на пианино под руководством директора, которая много сил отдавала эстетическому воспитанию детей.

Одно время по разным причинам Валентина не навещала Юлю, которая так сильно обиделась на сестру, что стала ото всех замыкаться; не могла же она всем объяснить, что из-за своего вредного мужа сестра, похоже, уже решила забыть о её существовании. И только одна директорша догадывалась об истинных причинах переживаний Юли и всячески старалась отвлекать девочку от тяготивших её дум. Хотя на все её расспросы та натянуто улыбалась или отвечала, что никак не научится играть на пианино так же, как это превосходно получается у директора, что Юле, между прочим, тоже немало досаждало.

Тамара Игнатьевна, конечно, девочку успокаивала и говорила, что при её огромном старании она обязательно овладеет инструментом, так как для этого надо много учиться, но директор не могла всё знать об особенностях детской психологии и всего того, что происходило в семье сестры. Спустя какое-то время всё-таки Валентина была вынуждена признаться Юле, из-за чего она не могла брать её к себе в гости, во что девочка, однако, верила с трудом. Ко всему прочему, у Юли рано стала проявляться гордость, и она уже хорошо понимала, что сестре она вовсе не нужна и перестала проситься в гости. И перед детдомовцами охлаждение сестры к ней оправдывала тем, что у Валентины полно своих проблем: пусть живёт, как знает. А с Семёном из-за неё, Юли, ей нечего ругаться. Правда, эти слова она добавляла уже про себя, адресуя их, конечно, сестре…

И однажды весной, когда только что сошёл снег, после длительного отсутствия, пришла в детдом Валентина, от которой Юля за это время даже уже стала отвыкать. Сестра долго оправдывалась, извинялась. А Юле почему-то было неловко на неё смотреть: в её душе боролись гнев и обида, но девочка уже привыкла их подавлять. Она слушала сестру и ловила себя на мысли, что ей лестно выслушивать Валентину, которая, кончив изливать свои оправдания, с радостью сообщила, что ей дали новую квартиру, причём совсем недалеко от детдома, всего в трёх кварталах. И теперь Юля может к ней свободно приходить в гости. К тому же, дома нет теперь Семёна. Это сообщение Юлю так обрадовало, что она перестала обижаться на сестру, живо спросив:

– А где же он? Ты знаешь, я и думать про него забыла! – и звонко рассмеялась, чем выразила окончательное примирение с сестрой. Теперь она открыто взирала на Валентину, почти не скрывая своего ликования от такой неожиданной новости, которая её взбодрила и вселила веру в доброту сестры. Юля улыбалась блестевшими глазами, выражавшими внутренний восторг и счастье. Все старые обиды мгновенно улетели прочь, она снова безмерно любила сестру.

– За длинным рублём погнался! – отчеканила Валентина, ограничившись пока таким ответом. Ей тоже передался душевный подъём сестры.

– Он, правда, уехал? – протянула с восхищением. – Ой, как хорошо! – и захлопала в ладоши.

Валентина вовсе не лгала, Семён действительно уехал, да только не по своей воле. В последнее время муж стал сильней выпивать. А во хмелю становился очень задиристым. И однажды в пивной заспорил с незнакомым человеком, вспыхнула ссора. Трудно сказать, что произошло в его сознании, но вдруг представил мужчину соперником, так как в каждом симпатичном видел потенциального любовника жены. Схватил со стойки бара нож и полоснул по щеке, а потом ударил ещё…

Как замечательно, что отныне Валентина жила почти рядом с детдомом. Теперь в любой день недели Юля могла свободно прибегать к сестре, тем самым вернула утраченную было репутацию в глазах подружек, которым несколько поспешно когда-то расхваливала Валентину. Вот, мол, скоро будет жить у неё. И вдруг даже навещать перестала. Юле стали говорить, что у неё плохая сестра, которая отказывается брать ее в гости. А может она вовсе не её сестра, в чём Юля тогда начала уже тоже сомневаться…

Обыкновенно девочка прибегала к Валентине сразу после уроков в школе, не заходя даже в детдом. Побудет у сестры часок-другой, та накормит её, чем была богата, затем поиграет со Светой, которой уже сравнялось шесть лет, почитает ей сказку и опрометью убегала. Иной раз даже помогала сестре прибираться в двухкомнатной квартире и потом с неохотой отправлялась в детдом. Когда особенно долго задерживалась у сестры, воспитатели отчитывали её, после чего несколько дней у Валентины не показывалась, а потом снова приходила. Со временем она настолько привыкла к самостоятельным поступкам, что почти перестала бояться воспитателей. Её всё чаще манила к себе улица, куда ей самовольно не позволяли уходить – неукоснительно требовалось соблюдать заведённый распорядок. Но по мере взросления он стал тяготить её, сковывая свободу действий, и всё чаще она поступала наперекор установленным правилам.

Конечно, в одиннадцатилетнем возрасте вполне объяснимо стремление расширять жизненное пространство. Хотелось больше знать об окружающем мире. Потому после школы Юля и подруга Маша Савина не спешили возвращаться в детдом. К тому же, на улице наступил самый разгар весны, такой чудесный тёплый день. Недавно уже сняли зимние пальто, и солнышко так приятно пригревало, и кругом так восхитительно пахло весной, что хотелось от счастья прыгать до самого неба. На деревьях полопались почки, из которых выглядывали на божий мир, точно из гнёзд зелёными клювиками микроскопические птенчики, а вокруг них, казалось, воздух светился зелёными облачками. И жизнь кругом задвигалась, забегала, засуетилась; уроки теперь на ум не шли. Весна увлекала за собой на шумную, многолюдную главную улицу, где целый людской водоворот и машины, машины снуют туда-сюда, выбрасывая в чистый весенний воздух выхлопные газы…

Словом, девочки любили пошататься по центру среди шумной толпы прохожих. Ради интереса сновали по магазинам, которые завлекали нарядными витринами и рекламами промышленных и гастрономических товаров. Прямо на улице продавали мороженое, для которого Юля приберегала выделенную сестрой мелочь.

Набегавшись по проспекту Московскому, Юля и Маша приходили к Валентине, которая к этому времени была уже дома. Сестра угощала их вкусным обедом: мясным борщом, домашними сладкими пирожками. Маша теперь убедилась в том, что у Юли и правда есть родная сестра. Подружка не обманывала. На вопрос Маши, почему Валя не возьмёт её к себе на жительство, Юля находчиво отвечала:

– А мне и так хорошо. Я бываю у неё каждый день. Просто я не хочу стать для неё лишней обузой. У неё есть Светка, она маленькая, её надо кормить, одевать, отец её совсем далеко…

Однажды в конце апреля Маша ушла в детдом, а Юля осталась у сестры. Правда, немного проводила подругу и вернулась назад, тем самым доказав, что отныне она вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Словом, решила остаться на ночёвку у Вали, поскольку шумный детдом уже порядком осточертел, где всё подчинено нудным правилам. В то время как у сестры можно было жить без этого надоевшего распорядка, расписанного, как по нотам. Вдобавок Валентина позволяла ей почти всё: захочет играть – ступай – резвись с дворовыми девчонками, с которыми у неё иногда случались досадные стычки. Обычно не ладили из-за пустяка, и тогда её начинали обзывать оскорбительными прозвищами: «беспризорница», «инкубаторская» и другими унизительными словечками, после чего Юля распускала кулаки, и её стали бояться и за глаза называли «бандиткой».

Из-за таких стычек порой втайне плакала, скрывая от сестры свои нелады с домашними детьми. Но Валентина об этом узнавала от родителей тех девочек, которых побила Юля. В таких случаях Валентина подзывала всех её обидчиц, чтобы выяснить подлинную суть конфликта. Дворовые девочки находили в свою защиту не совсем искренние оправдания. Они обвиняли во всём одну Юлю, что она в высшей степени гордая, заносчивая, как что не по ней, так в ход пускала кулаки. Валентина, конечно, могла бы поверить детворе, если бы мало-мальски не знала Юлю, которая ни с того ни сего не стала бы драться. Правда, раньше такое за Юлей не наблюдалось. Валентина переговорила с ней отдельно и убедилась в её честности, но не предполагала, что та может на кулаках отстаивать своё достоинство.

Юля удивилась, когда узнала, что сестре известны те прозвища, какими девочки обзывали её. И теперь уже меньше водилась с домашними детьми. Но именно с этого времени с новой силой начала испытывать неодолимое желание узнать тайну свого рождения. Как и четыре года назад, опять спросила у Валентины об этом, однако сестра снова ничего толком ей не объяснила. Лишь сказала, что мать давно умерла, о чём она будто бы тоже мало что знает…

Ночью за Юлей пришли из детдома и увели, при этом отчитали Валентину, что взрослые люди так беспечно не поступают.

– Зачем ты меня так подводишь? – упрекнула она Юлю, которая виновато, с понурым видом молча опустила голову.

– А мы с ног сбились: на дворе вечер, а её нету. Спросили у Маши: туда же – молчит. Уже хотели было идти в милицию, и тут её подружка сразу заговорила. Смотри, Юля больше так не делай! Сестре доставила неприятность. Вот не будем пускать, тогда узнаешь, – её ругали несильно, только журили.

Юле у Валентины нравилось бывать ещё и потому, что в детдоме завтрак, обед и ужин были установлены в определённые часы, то время как у сестры она могла поесть, когда ей вздумается. В детдоме после обеда воспитанники стаскивали со столов хлеб, и прятали его где кто находил для себя удобным. И хлебом подкармливались за играми до ужина, с которого про запас опять несли на ночь в спальни. Хотя голодными-то и не были, но вот повелась такая привычка. А за эти проделки иногда ругали воспитатели, повторявшие без конца, что не так жалко хлеб, как им крошат по коридорам и на постелях. Но бывало и того хуже, когда озорники брали хлеб, чтобы бросаться друг в друга сделанными из мякиша шариками, которые валялись всюду: и в спальнях, и в коридорах. Впрочем, хлеб могли найти даже в засохшем виде под подушками, в карманах. Самые шустрые и проворные ребята всегда имели его впрок и охотно делились с тихонями, которые просто не успевали за ловкачами. А иногда бывало, даже выменивали на хлеб какие-нибудь безделушки: пробки из-под пузырьков, переводнушки. Но если вдруг несмелым везло стащить хлеб, они ни с кем им не делились, зная, что в следующий раз им могло просто не повезти. И добытый хлеб старались не показывать постоянным везунчикам, словно опасались, что у них его отнимут или потребуют вернуть как долг. Словом, такие дети довольно редко делились своей добычей, а чтобы были добрей, сами же детдомовцы как следует и проучивали жадюг.

С возрастом у Юли развивалось тщеславие, которое более наглядно проявлялось в тех случаях, когда на неё обращали внимание мальчики старшего возраста и её ровесники. Впрочем, даже задиристые и хулиганистые относились к ней весьма благосклонно. Они никогда её не оскорбляли и даже защищали в школе, если к ней грубо приставали домашние мальчишки, норовя подергать за косу. Почему так происходило, об этом она тогда особенно не задумывалась. Может потому, что в этом возрасте её больше привлекали разные детские игры, которыми она увлекалась вместе с подружками. Хотя всё больше уже хотелось знать о жизни, о любви. Игры постепенно интересовали всё меньше. Когда на школьных уроках она уяснила, что мир состоит из шести частей света, с разными странами, с большими и малыми городами, сёлами и деревнями, реками и озёрами, лесами и полями, морями и океанами, пустынями и горами, и всего этого она ещё не видела наяву, в ней, разумеется, забродила мечта: сесть на поезд и уехать посмотреть другие города, безудержно манившие к себе своими тайнами и загадками. Но как их увидеть, она пока не имела понятия. Как-то раз Юля решила выяснить у Маши: откуда в далёкие города уходят поезда, которые, впрочем, она уже видела, даже слышно по ночам, как они призывно гудят. Но может это вовсе не те?

– А ты спроси у Вали, она всё знает! – посоветовала Маша.

К сестре подруги отправились после школы.

– Я хочу уехать к матери, – призналась по дороге Маша. – А давай к ней поедем вместе!

– А ты знаешь, где она живёт?

– Где-то под Магнитогорском. Точно забыла! Помнишь, она присылала мне письмо, приглашала в гости. Вот и поедем.

– А ты знаешь, как туда ехать? – спросила Юля.

– Сначала надо приехать в Москву, а там скажут. Я у девочек больших узнавала. И мать тоже писала, если, дескать, были бы деньги, то приехала бы ко мне, а я догадываюсь, что она последние пропивает.

– Она не любит тебя, а то бы давно забрала и пить перестала бы. Вот, где мы столько возьмём денег на дорогу?

– Да можно зайцем, думаешь, так никто не ездит?

За последние годы в новой квартире сестры почти вся обстановка обновилась: теперь старого шкафа не было. В большой комнате стоял трёхдверный шифоньер. На выкрашенном полу устланы не старые дорожки, а новый серый палас во всю ширину комнаты. Правда, кровать была всё та же, железная, только над ней висел новый, дороже старого, ковёр, а прежний с оленями давно красовался над Светкиной кроваткой. Вместо настенного зеркала угол занимало большое трюмо, новый круглый стол, застеленный вишневой бархатной скатертью, облюбовал середину зала. В простенке между окнами на высокой тумбочке стоял новенький приёмник, наверху которого полукругом выстроились «по росту» белые слоники. Старый диван стоял в передней, а новый – в зале. На больших окнах – вышитые белые занавески, на подоконниках в горшочках – комнатные цветы, на стенах те же самые рамки с фотографиями. В квартире поддерживалась всегда идеальная чистота. И по всему было видно, что хозяйка старалась украшать свой быт новыми предметами.

Маше Юля похвасталась, что сестра разрешает ей самой включать новенькую радиолу. Один раз она слушала, как рассказывали о Гагарине, совершившим недавно облёт Земли. Только жалко, что ничего не говорили о космосе и его впечатлениях, о том, что он увидел там. Хорошо приземлился, потом с визитами объехал все страны, и рассказали, как и где его встречали, потом повторяли ещё раз. А почему бы не рассказать о тех городах, в которых он побывал, что видел, где они находятся и как он туда ехал. Наверное, летел на самолёте, ведь Гагарин лётчик. Вот бы к ней, Юле, прилетел и забрал с собой! – мечталось сладостно девочке.

– Знаешь, какие города красивые: Париж, Лондон, Москва, Ленинград, Таллин, Рига, Берлин, – говорила Юля подруге. – Вот куда надо поехать! Вообрази, я ловлю их по приёмнику, и хочу представить, какие там живут люди, что они делают. Временами читаю надписи на тёмном стекле, подсвеченном изнутри двумя малюсенькими лампочками, и думаю, что в тех городах обитают совсем другие люди, они не похожи на нас с тобой и даже на сестру и Тамару Игнатьевну. Ты когда-нибудь воображала, что где-то далеко-далеко, в ином, внеземном мире, на какой-нибудь космической звезде живут такие же точно девочки, как ты да я, во всём похожие на нас, как две капли воды. И те космические девочки вроде тебя и меня так же думают, радуются, плачут, так же хотят жить, как мы, и живут они в детдоме, как мы…

– Ты большая фантазёрка! – воскликнула Маша. – Этого не может быть в природе. Так не бывает. А хорошо бы поездить по свету, как Гагарин. Вот бы ему написать и пусть расскажет, что видел в космосе и существует ли там такая фантазерка вроде тебя! – Маша засмеялась, но Юля на подругу не обиделась и даже ещё больше разоткровенничалась, что с ней бывало крайне редко.

– Ничего ты не понимаешь, ведь мы когда-нибудь умрём, это так страшно! А в космосе, предположим, живёт моя двойничка, и будет продолжать жить вместо меня. Ты разве об этом не мечтала? Ну и зря! Когда я поняла, что тоже смертна, меня это так расстроило. И никак не могла с этим согласиться: зачем я тогда живу? Помнишь, по нашей улице проходила траурная процессия. На машине, обитой красным ситцем, стоял гроб с покойником: за ним шагало много людей. А потом в спальне я укрылась с головой одеялом, представила себя умершей, как надо мной плачут девочки и мальчики, и ты тоже со всеми стояла рядом. Тамара Игнатьевна, воспитатели, повара, дворник… И все плачут. Тебя и сестру мою успокаивают. Только один Семён смеётся. А дед Иван-муковоз плачет и приговаривает: «А я прогонял её от лошади, не давал погладить и хлебушком покормить, без конца цыкал на неё.» Ты знаешь, как вообразила себя лежавшей в гробу и как потом старая буду лежать в сырой холодной земле и стану задыхаться без воздуха, что мне правда почудилось, будто там, в земле всё так и происходит со мной. Над могилой сомкнулся свет жизни, чёрная темень залепила глаза, я не вижу ни окон спальни, ни стен, ни кровати соседок, ни тебя, всё ушло из жизни, погасло, исчезло, как в бездну. Я тогда не слышала, не ощущала ни дыхания заснувших девочек, ни шороха, ни звука. Я не чувствовала своё тело, меня будто уже нет! Вот хочу подняться, да не могу – давит кто-то на грудь, и нет сил дышать, сознание потухает, меркнет. Исчезли улица, двор, дом, деревья, качели, столовая, все наши дети, воспитатели: я умерла…

– Брось, зачем ты всю эту дурь выдумала! – резко оборвала её Маша. – Нашла о чём мечтать, ненормальная, да?

– А что, тебе страшно слушать? – засмеялась Юля. – Может, я хочу стать артисткой. Это так здорово – играть других людей! Джульетту я бы сыграла очень правдиво! Так вот слушай, как было. Я вся содрогнулась в ужасе, меня стала бить лихорадка, не помнила, какая сила меня вытолкнула из постели. Я сорвала с себя одеяло, закричала на всю спальню, ведь в лапах смерти побывала. Не помню, что я кричала: «мама» или «Валя». Я выскочила из тёмной спальни, как из склепа, а вы будто уже все мёртвые, это у меня тоже пронеслось в голове, и побежала по тускло освещённому коридору в одной ночной рубашке. Мне так хотелось на волю, на воздух, к людям, к жизни. Потом ночная воспитательница остановила меня, а я плачу и не могу никак успокоиться. Кричу им: я к Вале, я к Вале – вырываюсь из их рук, как сумасшедшая; мне казалось, что с сестрой происходило то же самое, что и со мной, и Валя меня звала к себе, ей тоже там очень страшно. А вдвоём нам было бы хорошо. Напуганные моим бредом нянечки и воспитательница долго меня приводили в чувство. Как только напоили меня горячим чаем, так я сразу и успокоилась…