Поиски стиля

Поиски стиля
Владимир Константинович Арро

Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы
«Расхождения с советской властью у меня были в основном стилистические», – говорил Андрей Донатович Синявский, получивший за это в 1966 году семь лет лагерей. А у кого их в те времена не было?

Все поколение «шестидесятников» ломало старый стиль жизни и создавало новый, основанный на идее свободы для всех и воли для каждого. В этой книге начинающий автор тех лет ищет, в обход соцреализма, новые приемы общения с читателем. Что ни сочинение – то новый стиль. Выбирайте, что понравится.

Владимир Арро

Поиски стиля

Рассказы и повести

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© В. К. Арро, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

* * *

Случай на демонстрации

рассказ

Евгений Петрович Карманов работал на фабрике головных уборов механиком. Так как он был хорошим механиком и вдовцом, то все его звали Петровичем. На Первомай Карманов взял от тещи своего сына Петьку и рано утром пошел с ним на предприятие. На улице возле проходной уже загоралось гуляние, играл фабкомовский оркестр. Женщины, взявшись под руки, пели. Семейные рассматривали и хвалили друг у друга детей.

Правофланговым надевали на рукав повязки. Карманову тоже надели повязку. Как-то она неожиданно порадовала его, и он некоторое время чувствовал свою правую руку отдельно от всего туловища, а потом привык.

Председатель фабкома Илья Григорьевич иногда подходил к поющим, всплескивал руками и вступал в песню каким-то уж слишком хорошо поставленным голосом, а затем также неожиданно бросал ее и отходил.

– А-а, Карманов пришел! – обрадовался Илья Григорьевич и всплеснул руками. – С праздником тебя, дорогой! А это кто с ним?.. Бу-у-у!.. Маленький Карманчик!

Петька уже вышел из того возраста, когда его могли развеселить все эти «бу» и «му», но Илье Григорьевичу простительно было что-то напутать, потому что с детьми на демонстрацию приходили многие, а он был один.

Накануне, как водится, давали премию. Мужчины из разных цехов подмигивали друг другу, сходились по трое и шли неподалеку, в какую-нибудь парадную. Карманову тоже несколько раз подмигнули, но он только смеялся и показывал глазами на Петьку.

Карманов и без того чувствовал себя празднично. На душе его было светло и чуть горьковато, как всегда, когда он находился среди большого числа веселых людей. Больше всего он дорожил ощущением слитности, своей принадлежности к ним, как бы там ни было.

Карманова каждый раз удивляла на демонстрациях эта вольготность, полное равенство и расположение людей друг к другу, когда всё было перепутано: начальников нельзя было отличить от их заместителей, отдел кадров от отдела сбыта, библиотекарей от читателей, кладовщиков от экспедиторов. Казалось, все радуются этой неразберихе, которая и бывает-то два раза в год, и не прочь бы так ее и оставить, чтобы никто никого не понукал, не дергал, не материл. Карманов считал, что в этом и было проявление рабочей солидарности.

Но были, конечно, люди, которые и тут умудрялись оставаться самими собой – от них он старался держаться на расстоянии.

К Кармановым подходили, дарили Петьке конфеты, свистульки, шары. Одних свистулек у него набралось штук восемь – он, не разглядывая, запихивал их в карман. Шары висели на нем гроздью, так что его самого из-за них уже не было видно. Карманов на эти знаки внимания отвечал приветливо – улыбался, а в душе хмурился, понимая, что Петька рядом с другими детьми попадает в неравное, какое-то жалостливое положение.

Наконец, разобравшись в шеренги, подняли знамена, флаги, транспаранты, портреты и дружно пошли. Карманов оглянулся в конец колонны и понял, какая у них небольшая фабрика – вся-то колонна была в четверть квартала. Но оркестр в полную силу играл «Прощание славянки», флаги трещали на свежем ветру, и марш трудящихся обращал на себя внимание всей улицы.

Эти первые минуты праздничного шествия Карманов всегда переживал остро, драматично, глотая комок и затаивая дыхание, нарочно сбивая шаг, чтобы овладеть собой. Они – эти первые шаги – представлялись ему началом события мирового значения и в то же время личным поступком, справедливым и бесповоротным. Ему казалось, что он сейчас все вместе куда-то придут и что-то там сделают. С этого момента всё, что существовало для него порознь – чистое небо, голоса товарищей, пение труб, запах оттаявшей земли, красный кумач на фоне черных деревьев, радиодекламация, аромат сдобного теста, утренняя газета в кармане – всё это соединялось и становилось крепким и терпким – неистощимым настоем праздника.

Где-то возле станции метро «Горьковская» они сошлись с другими колоннами, и всё, что чувствовал до этого Карманов, растеклось понемногу, смазалось. Он спел вместе со всеми песню «Хотят ли русские войны», похлопал в ладоши, когда на одной остановке образовался круг и в него, дробно постукивая сапожками о базальтовую мостовую, вошла швея Зина Рогожкина, за нею Илья Григорьевич, а там и другие. Но главной его заботой был сын. Это для него он смеялся, хлопал в ладоши и пел. И красная повязка на руке была для него. Карманов ловил на его лице любые признаки радости, оживления, подсказывал, куда нужно смотреть. Но Петька против ожиданий, не то чтобы разочаровывал, но озадачивал Карманова своим спокойным любопытством и невозмутимостью. Только однажды он вскрикнул, когда увидел, как на проходящей мимо машине физкультурников один парень стал крутиться на турнике. В остальное же время Петька грыз шоколад и молчал.

Колонна их огибала парк, где рядом с решеткой шли трамвайные рельсы, а по другую сторону мостовой плавной и долгой дугой тянулись дома. В открытых окнах, сверкающих косыми плоскостями вымытых стекол, стояли люди. Кто-то тут же завтракал, кто-то причесывался, кто-то взбивал яйца, а может быть, сливки в кастрюле. Иные просто лежали грудью на подоконниках. Все вместе они, сами того не зная, являли собой картину житейского счастья, покоя, немного ленивого в сознании своего постоянства, немного надменного в своем положении созерцателей с высоты.

Карманов скользнул взглядом по окнам. На какой-то миг он стал жильцом этого дома, обитателем пронизанных солнцем квартир. Он заметил, что Петька смотрит туда же. Не укрылась от взгляда Кармановых и женщина в бигуди с чашкой в руках, и мужчина в халате, и девочка с кошкой, и другой мужчина, поливавший цветы и говоривший с кем-то, кто у него был в глубине комнаты. Дом остался позади, следующим был институтский корпус, и Карманов легко вернулся к реальности.

Маленький их оркестрик на пять инструментов тонул в громыхании других оркестров, в шуме громкоговорителей и голосов. Откуда-то еще в их колонне взялся баян, он играл невпопад и совсем другое, частушечное. Гурьян, сменщик Карманова, ломая шеренгу, пытался на ходу танцевать. Швея Зина, вся красная, как после бани, держала под руку Илью Григорьевича и звонко хохотала без причины.

Между тем Петька потянул Карманова за руку и шепнул два слова. Карманов кивнул, и они вышли из колонны на тротуар. Там впереди, за перекрестком, – Карманов помнил по прошлым годам – был общественный туалет, и он повел туда Петьку, рассчитывая, что колонна их догонит. На всякий случай он оглянулся и в качестве ориентира запомнил несколько транспарантов колонны, которая шла впереди. На одном было что-то про уголь, на другом: «Май-труд-мир». Но и без этого их фабрика выделялась на фоне других благодаря большому количеству малиновых и голубых цветов, изготовленных из отходов производства.

Сделав всё, что надлежало, Кармановы устроились на тротуаре ждать своих. Они должны были вот-вот подойти, но колонны покуда стояли. Петька, воспользовавшись остановкой, принялся играть в шары. В изготовлении шаров в нынешнем году, было проявлено много изобретательности. В Петькиной грозди имелся большой красный шар, внутри которого был заключен шарик поменьше. Еще один шар имел в себе сразу несколько мелких шариков. Его-то и тряс Петька, шарики приятно шуршали. Вдруг шар сильно хлопнул и обмяк, маленькие шарики, как мыльные пузыри, полетели по ветру. Ошарашенный Петька скривился, но не заплакал. Карманов заметил удалявшуюся от них девочку в серой нейлоновой куртке и красных колготках. Она на миг обернулась с выражением злого торжества и быстро пошла дальше, и там, на ее пути, лопнул еще один шар. Несомненно, девочка держала в руках что-то острое. Карманов сильно расстроился. «Как так, – думал он, – ходит ребенок в день всенародного праздника и вместо того, чтобы радоваться, наоборот, это самое…» Смутно он почувствовал настроение девочки, и от этой мелькнувшей догадки шла какая-то прямая линия к Петьке, но вытягивать ее не хотелось.

Кармановы уже несколько раз прохаживались вдоль и против движения колонн, но тех, кого они ждали, не было. А транспарант «Май-труд-мир» попадался им на каждом шагу. Фабрика могла уйти далеко вперед, пока их не было, но в то же время, – рассуждал Карманов, – она бы не успела. Он не мог точно сказать, двигались ли всё это время колонны или стояли. А, может, бежали?.. Такое тоже бывало. Выходило, что они с Петькой потерялись. К тому же Петька заметно устал. Карманов посадил его себе на плечи. Шары теперь колыхались перед глазами Карманова, и он их отодвигал.

Возвращаться домой, думал он, обидно, тут уж рукой подать до площади, вон Невой тянет. Идти в чужой колонне, примазавшись, вроде бы нехорошо, стыдно. Карманов затосковал, он сразу почувствовал, как тускнеет, теряет смысл праздник. Да еще из головы не выходила та девочка. Он стоял спиной к какому-то дому, держа Петьку за ноги. Здесь гулял ветер. Они достигли уже того рубежа, где тротуар был перегорожен грузовиком и цепью милиционеров, где кончается вся эта кутерьма с шариками, гармошками, мороженым, накрытыми посреди панели столами, хождением взад-вперед и где колонны подтягиваются, ровняют ряды и демонстранты отделяются от праздношатающихся. Начиналось то, ради чего люди вышли из домов в этот день – марш трудящихся.

И тут Карманов, взглянув вверх, обнаружил, что Петька ест пирожок.

– Где ты взял пирожок? – спросил Карманов.

– Тётя дала, – густым голосом сообщил Петька.

– Какая еще тётя?

– Это я дала ему пирожок, – донеслось сверху. – А что, нельзя?

Ну что тут – можно-нельзя – если он ел уже. Свесив светлые волосы вниз, на Карманова глядела женщина, недурная собой, прибранная к празднику, – глядела, смеясь, не прочь познакомиться. Окно у нее было чисто вымыто, в верхней раме Карманов увидел черные стволы деревьев и белесое небо. Карманов смотрел на нее и молчал.

– На площадь пойдете, демонстранты? – спросила она, смеясь.

– Не знаю. Потеряли мы своих. Вот стоим.

– А свои это кто? Мамка?

– Нет, – сказал Карманов, – коллектив. Случайно не видели, фабрика головных уборов?

– Головных?..

– А каких же еще, – уловив в ее голосе иронию, обиделся Карманов.

– Да я их не гляжу. Идут и идут… Видела вот – «Ленфильм», их я каждый год жду. Узнала этого… Шурика. Как его фамилия-то, ну, такой блондин… Дать, что ли, и тебе пирожок?

Не дожидаясь ответа, она ушла вглубь комнаты и вернулась с двумя пирожками на блюдце. Один дала Петьке, второй Карманову. Пирожки были теплые, сочные, с мясной и луковой начинкой, а также с перчиком. Карманов давно таких не ел.

– Хорошие у тебя пирожки, – сказал Карманов, жуя, сам не заметив, как перешел на «ты».

– Да я и сама не дурна, – сказала женщина и засмеялась. – Ничего, вот придете домой, а мамка вам своих пирогов напекла.

– Эту тему оставь, – испуганно сказал Карманов и ссадил Петьку на тротуар. – Не стоит… Нашла о чем говорить. Не тронь, чего не знаешь.