Монокль. Рецензии на книги Михаила Гундарина

«Патруль времени»/человек из органов «вытянул над головой руку с зажатой в ней пачкой сигарет и нажал невидимую кнопку в середине российского герба. Мир стал блекнуть». Собственно говоря, в конце рассказа многое проясняется (хотя опять же не исключает полиинтерпретационности): «попадание в прошлое» – это, видимо, были всего-навсего предсмертные грёзы лирического «я»/главного героя:

«… – Прощайте, – сказал я, сам не зная кому. Себе, наверное…»

У Цоя:

«И никто не хотел быть виноватым без вина

И никто не хотел руками жар загребать

А без музыки на миру смерть не красна

А без музыки не хочется пропадать…»

Кстати «трек» этот вполне мог бы быть назван и «Троллейбусом». От перемены мест слагаемых сумма не изменяется?

Итак, Гундарин, Дойл, Уэллс, Цой. А вот группа Radiohead – вовсе не из художественной литературы, а, что называется, «из другой оперы», посему в окончательные выводы/заключение, которое уже не за горами, она не войдёт.

Печаль

Если не задумываться о смыслах и не заглядывать в подтексты, сюжет «трека» прост, как сибирский валенок (или как три копейки), вернее, как и все предыдущие сюжеты. Некий Лавкин, ненапряжно просуществовавший на этом свете добрую часть своей жизни (пропорхал от цветка к цветку, как бабочка), однажды пережил клиническую смерть. Теперь вот лежит после тяжёлой операции в больничной палате, занимая бюджетное койко-место (возможно, чужое), вспоминает о том о сём – являются в его голову всякие мысли и смыслы (порой и бессмысленные): «…тут он надумался всласть. Мысли приходили не поодиночке, а целыми блоками. Пакетами смыслов. Сюжетами, но без сюжетного развития. Это как если бы целый сериал серий в сто вместить в один абзац. Вроде и ёмко, без дурацких длиннот и рассусоливаний, но и непонятно. И упомянутые в начале мысли – тоже можно разворачивать до бесконечности…»

Лежит себе, значит, Лавкин, лежит, но при этом ещё втихушку торгуется с ангелом смерти: «Сначала несерьёзно, цитатно – “только бы жить, только бы жить, хоть на заводе литейном служить”. Потом как-то серьёзнее – мол, “забери и ребёнка, и друга”, а меня оставь… Потом нечестная цена (обмен жизни ребёнка на его собственную жизнь) показалась Лавкину приемлемой». И снятся ему дети. Вроде бы не свои: не старший двадцатилетний сын и не младшая дочь. Непонятно, чьи. Впрочем, может, и его собственные, но до сих пор не рождённые. Вспоминаются Лавкину золотые восьмидесятые годы, и хочется, чтобы жизнь замерла/остановилась конкретно на 1988-м, видимо, самом счастливом году его жизни: «Ровно никакой логики и необходимости не было тогда продолжать. Камень с горы ещё не катился. Если и была логика, то это логика разгульной пирушки. Вот выпил ещё – хорошо. Вот остановиться бы на самой верной точке соответствия – выпитого и ощущений в связи с этим!»

Ох уж этот 1988 год. Обратили внимание, насколько он трепетен для самого автора книги, коли в разных по сюжетам «треках» год этот становится чуть ли не главным (пусть и не одушевлённым) героем повествований? Ипостась. Эманация.

(У Цоя \тут моя краткая вставка-ремарка\:

«А вокруг благодать – ни черта не видать

А вокруг красота – не видать ни черта…»)

…Рядом с Лавкиным лежит «единственный сосед [именем Прокопий] – мелкий бизнесмен лет шестидесяти, из бодрячков, спортсменов». Сосед – человек в прошлом, видимо, преуспевающий. У Гундарина говорящие имена и фамилии: Прокопий в переводе с греческого и означает «преуспевание, успех».

И вдруг – бац! – Лавкину прилетело, как будто из прошлого, бумерангом по башке. Из того самого 88-го года, который он считает самым лучшим своим годом, где неплохо было бы остановиться/заморозиться («остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – Гёте, одним словом). Вот, значит, просыпается ночью Лавкин от бормотания Прокопия и «с замирающим сердцем» пытается разобрать этот бубнёж-скулёж: «Говорил Прокопий, как ни странно, про козу:

– Манька звали… Хорошая, хорошая была. О, какая хорошая… Манька… Свели, свели со двора! Ух, свели… В восемьдесят восьмом как раз...»

Чуешь, уважаемый и вдумчивый читатель, перешёптывания, а то и гомон писателей-деревенщиков из 70-х годов прошлого столетия (и тысячелетия, кстати, тоже)? Они всё никак не успокоятся, хотя на дворе уже третий десяток третьего тысячелетия, а российская деревня в том виде, в котором они её знали, давно мертва!

Как всегда, у автора – вариативность и многосмыслие. Может, Прокопий и в самом деле имел в виду козу. Но даже тут возникает не одна версия с ветками от каждой них. Одно дело, когда имеется в виду просто обобщённая коза или хотя бы конкретная коза Дереза. И совсем другое – когда коза какая-то прочая, иная, другая (а тут ой-ой-ой сколько подверссий – ?). Но, возможно, и совсем не про козу бубнил сосед, ибо год-то был как раз 1988-й, когда все кричали «ура» и бежали «вперёд». Как говорится, кому война, а кому мать родна. Возможность для каждого читателя придумать не только свой конец этой истории, но даже… своё начало (оно ведь, как я уже сказал, не обязательно про козу; коза может быть лишь образом, метафорой, легендой и мифом Древней Греции или античного Рима).

В общем, глядя в книгу и читая там про «козу», придумать/раскатать/воспроизвести можно весь сюжет и всю/любую историю (страны). Это отнюдь не означает, что некто смотрит в книгу, а видит фигу. Возможно, сам Лавкин, торговавшийся с ангелом смерти (или с мелким бесом), и увёл козу. Или, к примеру, увёл он же, но не козу, а просто Маньку, пусть для внешних глаз Лавкин всю жизнь по ходу пьесы и занимался исключительно «описанием мелкого лилового цветка – эндемика, растущего только в ближних П-ских горах».

Не зря же, разобрав слова преуспевающего Прокопия (похоже, отдающего концы) и клюнув именно на «козу» (маркер, крючок), главный герой вскочил как ошпаренный и заторопился в туалет. Знать, не только эндемиком занимался – явно что-то страшное случилось у Лавкина в том 88-м году, о чём ему в бреду напомнил умирающий сосед по койко-месту. Ещё вариант: если рассматривать метафорически, метафизически или мистически, вполне вероятно и то, что Лавкин договорился-таки с ангелом смерти и обменял свою жизнь на жизнь впавшего в детство Прокопия: «И сегодня луна каплей крови красна». Такая вот печалька.

Если продолжить из Цоя, то:

«Дом стоит, свет горит,

Из окна видна даль.

Так откуда взялась печаль?

И, вроде, жив и здоров,

И, вроде, жить не тужить.

Так откуда взялась печаль?..»

Цой почём зря говорить/писать/спрашивать не будет.

…Итак: Гундарин, Гёте, Цой, писатели-деревенщики (они все уже и прежде были перечислены и поименованы, снова полным списком поименуем их только в заключении).

Камчатка

В журнальном варианте «Сибирских огней» рассказ «Камчатка» был опубликован в сокращённом виде. Текст был изуродован (или «изуродован») так, что некоторые логические и фактические звенья выпали и их приходилось додумывать самостоятельно. Впрочем, тем, кто был фанатом Цоя или просто интересовался его творчеством и биографией, для реконструкции всей цепочки и для понимания смыслов особого напряжения не требовалось.

И вот книжная (полная) версия издательства «Пальмира» все недомолвки устранила, а логические и фактические «ниши» заполнила: повествование стало понятней и для тех, кто не был ни адептом, ни поклонником, ни даже просто симпатизантом творчества Цоя, но является фанатом творчества Гундарина.

Хотите пример? Их есть у меня!

Фраза о том, что тощий импресарио пэтэушника «боялся, что в одночасье все кончится. Что он проснётся опять на нарах, где из всех удовольствий чифирь да игра в очко. Во всех смыслах. Еврей, не робей» – эта фраза в «Сибирских огнях», с одной стороны, явно и недвусмысленно отсылала к Юрию Айзеншпису, который двумя ходками, но в общей сложности 17 лет оттарабанил в местах не столь отдалённых, а потом два года до самой смерти Цоя продюсировал группу «Кино» и о котором ходили слухи по части его нетрадиционной сексуальной ориентации. Однако, с другой стороны, в журнальной версии имя Айзеншписа не упоминалось. Гадай, о ком речь, если не знаешь ситуации, не знаком, так сказать, «с текстом и контекстом»! В книжной – имя (с фамилией) звучит, что называется, «во весь голос». Изъятое логическое звено восстановлено. Теперь читателю и рецензенту нет смысла шевелить мозгами, строить свои догадки, лазать в словари или рыться в глубинах интернета, чтобы верифицировать себя, убедившись в своих прежних знаниях, или просто узнать, о ком идёт речь.

В последнем, двенадцатом, «треке» уже мало/меньше оливье из реальности и гундаринских фантазий. Тут во весь рост ностальгическая реальность, прямые личные оценки и рефлексия по утраченной молодости самого автора, его удали молодецкой. «Камчатка» – второй бессюжетный «трек» в этой великолепной «двенадцатке» (первым, как все помнят, была «Ночь»). Так сказать, размышления по поводу, а иногда даже без оного. Понятно, что это тоже не рассказ, но и не критическая статья и не литературоведческий текст. Скорее всего, эссе.

***

…Итак, «Пэтэушник разбогател». Зачин «трека» именно такой. Помнит ли вообще кто-либо, что Цой учился в СГПТУ-61 по специальности «резчик по дереву» и поэтому, как пишут, умел профессионально вырезать разные мелкие фигурки, в том числе нэцкэ (некогда модный феномен по части коллекционирования, особенно после телевизионной премьеры фильма «Каникулы Кроша», снятого по мотивам одноименной повести Анатолия Рыбакова).

Намёк на изначальную специальность Цоя и на японские миниатюры «нэцкэ» – явная аллюзия со стороны автора книги рассказов к былым временам («ностальжи»). Кстати, творчество самого Рыбакова как писателя Гундарин, по моим сведениям, ставит довольно высоко: не раз писал рецензии и отклики на его творения.

Попутно напрашивается и второй вопрос: помнит ли ещё кто-либо роман Апдайка «Кролик разбогател» (Пулитцеровская премия)? Во-во! Оно самое! Опять аллюзия: былое и думы! Я вот помню, как тридцать с лишним лет назад по вечерам бегал читать его в библиотеку (или в читальный зал) ДАСа/общежития МГУ. Опубликован роман был в журнале… эээ… а вот названия толстого литературного журнала не припомню, хоть убей. В то время журналы публиковали кучу всяких интересных литературно-художественных вещиц, которые прежде были под запретом или просто «неформатными», а потому до поры до времени вылёживались в писательских «столах». Помню, как я глотал эти опубликованные во времена гласности «вещицы» одну за одной, не зная брода, не разбирая источника публикации, но суясь в воду. «Кролик разбогател» был в числе тогда прочитанного, пусть и не вынутого из стола какого-либо советского писателя, но недавно переведённого с английского.

В «треке» Гундариным мастерски передан взгляд его персонажа-рвача, жаждущего только личного обогащения. Взгляд Айзеншписа на «пэтэушника» и на всех, кто рядом с ним и вокруг него, исключительно как на источник дохода (ну, не любит Гундарин цоевского «продюсера-импресарио», что ж тут поделать!): «Ещё хорошо идёт полиграфическая и иная сувенирная продукция. Страна сейчас сошла с ума от плакатиков и календариков. Свобода! Чем “Модерн Токинг” – пусть лучше берут то, что лучше. С импресарио вкладывали пополам и прибыль делили тоже пополам. На семь-восемь тысяч человек, приходящих на концерт, продавалось до трёх тысяч плакатов и маек. Вот пусть и считает, кто хочет. Судя по гангстерским фильмам, в Штатах считают будь здоров. У нас этого нет и не будет никогда. Ах, смешно это – делать вид, будто тебя интересуют деньги. Пэтэушника интересуют, но всех других, сидящих рядком в одном и том же В. Цое, ни капли. Ни Брюса Ли, ни Звезду Рока. Ни Витьку-титьку уж точно…»

Похоже, автор «трека» и сам подозрительно/с недоверием/осуждением относится к тем, кто на свой страх и риск извлекает доходы/прибыль от коммерциализации тех или иных активов, как материальных, так и нематериальных. Хотя если отвлечься/абстрагироваться от негативизма/ангажированности, чем это не нормальный прагматичный подход, присущий если не предпринимателю, то уж точно бизнесмену (у терминов, вроде бы близких по значению, на самом деле разный сущностный смысл).

Отдельными ремарками автор пытается коснуться также «конкурентных» взаимоотношений внутри рок-группы (речь о «Кино», разумеется). Вот пример: «…других братков, не знавших ничего слаще портвейна и дрянного “Беломора”, от зависти развезло. Правы ли они? Да может, и правы. Только сейчас это не имеет никакого значения. И потом не будет иметь. Кто-то не имеет права, а кто-то право имеет. Вот и всё. Он сам – из имеющих. Как доказать это? Кому сказать? Нужно ли это делать?..»

Очевидно, что сам автор книги рассказов «#ПесниЦоя» тоже фанат музыканта. Вернее, так: во всяком случае был им в незабвенной молодости. Сейчас, находясь в возрасте мудреца, переосмысливает прошлое заново, ностальгирует, а порой даже готов заклеймить Цоя позором как виновника торжества/буревестника/предвестника «перемен» (хоть и неосознанного, как бы «поневоле»): дескать, певец, как ветер, нагонял тучи над седой равниной моря и реял между ними, чёрной молнии подобный. Приготовьтесь, цитата не то, чтобы большая, но не маленькая: «Считать ли его щелью, открывшейся, чтобы из неё полезли попса, продажность, русский рок, вся будущая мерзость девяностых, вообще нечто такое, что изменило навеки страну и сделало нас, хороших таких, юных и весёлых, тем, что мы есть сейчас? Считать ли его пришельцем – извне, или демоном – тем же пришельцем, но, так сказать, изнутри? Можно. Но глупо. Сами виноваты. Сами умрём. Нечего сваливать на других. Да и что твердить – умереть, умереть… Вот уж глупость точно. А если попробовать иначе? Ему-то, в конце концов, удалось…» Помните? Мы поклоняемся тому, над чем смеялись, а смеёмся над тем, чему поклонялись: с болью, тоской и ностальгией по ушедшему; смех сквозь слёзы.

Аккордом Цоя (не дембельским) автор книги «треков» считает его последний концерт на празднике популярной тогда (впрочем, и сейчас) молодёжной газеты (правда, в то время она была молодёжной, а нынче – просто жёлтая): «Как вспоминают очевидцы, праздник “МК” на Большой спортивной арене в Москве 24 июня 1990-го – самый успешный и последний концерт Цоя. Финальный аккорд». Коль речь об «очевидцах», то… очевидно, что тот виртуальный лирический герой, от лица кого ведётся повествование в последнем «треке», сам на этом концерте не был. Впрочем, как и реальный автор книги. Но ему (тому, и другому) очень бы этого, конечно, хотелось. Да, даже сегодня, по прошествии тридцати с гаком лет, Михаилу Гундарину хотелось бы побывать там, на этом/том празднике ушедшей жизни, переиграв/переформатировав личное прошлое.

Мечты, мечты, где ваша сладость?

«Цой, конечно, выступал последним. Это был его триумф».

***