Наследники Лаврентия Берия. Путин и его команда

Наследники Лаврентия Берия. Путин и его команда
Владимир Константинович Буковский

Власть в тротиловом эквиваленте
Владимир Константинович Буковский – писатель, политический и общественный деятель, ученый-нейрофизиолог – известен как один из основателей диссидентского движения в СССР. В общей сложности в тюрьмах и на принудительном лечении он провел 12 лет. В новейшее время Владимир Буковский выдвигался кандидатом в президенты России на выборах 2008 года, но его кандидатура не была зарегистрирована ЦИК. В 2008 году Буковский принимал участие в организации оппозиционного движения «Солидарность», в 2009 году вошел в состав руководящего органа движения – Бюро федерального политсовета «Солидарности».

В своей книге В.К. Буковский разбирает деятельность В.В. Путина на посту президента России. По мнению автора, путинская команда, которая в основном состоит из бывших сотрудников госбезопасности, продолжает традиции «величайшего менеджера XX века» Лаврентия Берия в управлении страной. Что это означает, что представляет собой политика и экономика в путинскую эпоху, что такое «демократия по-путински», – на все это В. Буковский дает свои ответы. С ним можно соглашаться или нет, но позиция В. Буковского, безусловно, заслуживает внимания.

Владимир Буковский

Наследники Лаврентия Берия. Путин и его команда

Вместо предисловия

Я нигде не на своем месте…

(Интервью для «Газете выборчей», Польша. Ведущая И. Левандовская. Перевод с польского Ю. Середы)

«Когда последний раз был в России, поразил меня язык – претенциозная мешанина воровского жаргона и английских слов, употребляемых совершенно бессмысленно. И беспрестанная ложь. Коммунизма, вроде бы, уже нет, а перманентное вранье осталось. Какая могла бы там быть для меня работа?» – говорит Владимир Буковский.

– Что для вас Россия теперь?

– Россия? Пять лет не был в России. Там нет для меня работы. Все вернулось на свои старые места. Снова у власти старая партийно-бюрократическая номенклатура.

– Снова? А может быть, была всегда?

– Вы правы, но были такие минуты, когда Россия отдалилась от коммунизма. Теперь все поворачивается назад. Возьмем, например, вопрос доступности архивов. Все архивы снова закрыты. Даже те документы, которые я несколько лет назад скопировал и опубликовал, теперь объявлены строго секретными. Забавно, правда?

– Вы никогда не думали вернуться в Россию?

– Я привык к тому, что моя жизнь подчинена какому-то делу. И если появится какое-либо конкретное дело, такое, что мне нужно будет поехать в Россию, – поеду. Но сейчас ничего такого нет.

– А Россия – это не ваше дело?

– Сегодня с уверенностью могу сказать, что не мое. Я думаю, что до конца моей жизни ничего не изменится. Все развивается по очевидному сценарию. Я убежден, что в нем нет места для меня. Распад, политические дележки, пустота, апатия, всем все обрыдло… Что бы я там делал? Новое поколение еще только подрастает. Конечно, оно дозреет, конечно, придут другие люди и сделают то, что надо, только меня к тому времени уже не будет.

– А в 1976 году, когда вас обменяли на Луиса Корвалана и вы летели в самолете из СССР и не знали, где этот самолет сядет, вы думали о том, что время изменится и вы сможете вернуться?

– Я всегда знал, что этот режим кончится, но думал, что это может произойти не раньше конца нашего столетия, когда уже буду стариком. И всю жизнь, хочу я этого или нет, мне придется провести за границей. Поэтому я никогда не строил никаких личных планов, связанных с Россией.

– Вам тяжело жить в чужой стране?

– Я к этому привык. Я ведь всегда жил не в своей стране. В СССР я все время чувствовал себя иностранцем, даже тогда, когда мне было 15 лет. Поэтому я привык к тому, что я нигде не на своем месте.

– Россия и Советский Союз – одно и то же?

– Конечно, нет. Хотя сейчас они не сильно отличаются, во всяком случае, не до такой степени, чтобы я в России почувствовал себя как дома.

– Вы там не чувствуете себя дома?

– Нет.

– Какая страна для вас самая близкая?

– Пожалуй, я не сумею назвать такой страны.

– А где ваш дом?

– В Кембридже, там я живу уже 20 лет. Впрочем, это вообще для меня не проблема – земля, дом… Когда Набокова спросили, где бы он хотел жить, тот ответил: «Если можно, в большом комфортабельном отеле». А для меня это не важно – я очень быстро привыкаю к новому окружению, обычаям, языку.

– Не очень верится в это… Ведь вы постоянно занимаетесь именно Россией.

– Как раз больше всего времени я трачу на занятие нейрофизиологией мозга. А книги о России?.. Это зависит не от меня, а от издателя – рынка, спроса и т. д. А я издателя слушаю. Например, сейчас буду писать книгу о Западе.

– Я так упорно расспрашиваю вас об этом, потому что многие русские писатели говорят, что не могли бы жить вне своей страны. И я хочу понять, почему они не могли бы там писать, а вы – можете?

– Во-первых, большинство русских писателей не знают иностранных языков, а литература и язык для них неразделимы. Сказать правду, из русских писателей, вынужденных эмигрировать, только Виктор Некрасов немного говорил по-французски, а вот Андрей Синявский не знал ни слова, так же, как и Владимир Максимов. У меня было такое впечатление, что Максимов интуитивно боится, что французский язык «разбавит» его русский, а вместе с ним и творческие возможности.

А я – как Бродский или Набоков – пишу на английском и даже предпочитаю его русскому. (Впрочем, возможно, дело в том, что я не пишу ни стихов, ни повестей, только эссе, а их можно писать на любом языке.) Русский язык очень эластичный, романтичный и очень неточный. По-русски невозможно писать кратко. Когда американские или английские газеты заказывают мне статью, обычно говорят: 1200—1800 слов. По-русски это абсолютно невозможно, человек даже не успеет начать!

– Вы говорите, что в СССР чувствовали себя иностранцем. Почему же там вы делали вещи, за которые приходилось платить такую страшную цену?

– Я это делал не для России. Мы, диссиденты, друг другу говорили прямо: мы делаем это для себя. Бывает так, что человек не может повести себя по-другому, потому что тогда он перестанет быть самим собой. Это была, если хотите, защита собственной человеческой суверенности. Это было, между прочим, характерно для диссидентского движения в России. В Польше или Чехословакии было немного иначе. Там в деятельности оппозиции было больше политики и ощущения национальной несвободы. Российские диссиденты были свободны от национализма. Когда сейчас я вижу боевиков со свастиками на улицах Петербурга, я не понимаю, что происходит.

И еще одно. И в России, и, позже, на Западе я понимал нашу борьбу с коммунизмом как дело глобальное, международное, ибо коммунизм был злом общемировым. Хотя истории было угодно, чтобы сначала угнездился он именно в России, но потом была Восточная Европа, Китай, Куба, половина Африки. С коммунизмом можно бороться в любой точке мира. Это как зеркальное отражение – коммунисты тоже везде боролись за коммунизм: Троцкий в Мексике, другие в Испании. Так и мы могли бороться с коммунизмом где угодно, даже в каком-нибудь «красном уголке», под портретом Ленина.

– Значит, Россия для вас всего лишь страна, в которой вы родились?

– Да… Нет, все-таки не совсем. Какую-то часть российской культуры я забрал с собой. Но я не связан ни с одной точкой на земном шаре. Я связан с идеями, концепциями, принципами. Поехал в Россию в 1991 году, еще при коммунизме. Спрашивал тогда сам себя: должна же быть какая-то сентиментальная реакция…

– И что?

– И ничего. Телевизионщики отвезли меня в школу, в которой я учился…

– И что?

– И ничего. Она только показалась мне гораздо меньшей, чем я ее помнил. Дома моего уже не было. Не удалась моя сентиментальная дорога. И если я что-то почувствовал, то только грусть. Жаль было людей, которые так многого ожидали, а теперь сидят над руинами своих иллюзий.

– А вы?

– Ну что, я спокойно работаю. У меня большой сад, по которому ходит здоровенный котище. Он думает, что он хозяин этого сада. Выгнал даже свою мать – не терпит никакой конкуренции. У меня с ним весьма сложные отношения – это абсолютно аморальная личность. Расхаживает в полевой пятнистой форме, всех кругом терроризирует. И вообще это, может быть, булгаковский Бегемот. Встречаю его как-то на улице, далеко от дома: «А ты что тут делаешь?» Посмотрел на меня: «Тебе-то что? У тебя свои дела, у меня – свои». И пошел себе дальше. Иногда приходит ко мне, чтобы пожаловаться на женщин: «Вчера все было нормально, а сегодня она не хочет на меня смотреть». «Такие уж они есть», – объясняю. Потом идет спать под кипарис, который растет в саду.

– Что вас поразило, когда вы последний раз были в России?

– Неустанное вранье. Вроде бы уже коммунизма нет, а перманентная ложь осталась. Многолетняя привычка…

– Сейчас вы возвращаетесь в Кембридж писать книгу о Западе. Но вы собираетесь время от времени навещать Россию?

– Да, как и любую другую страну. Между прочим, последний раз я не смог получить визу в Россию. В 1996 году.