Над Самарой звонят колокола

– А от Оренбурга до Самары походным маршем десять дней ильбо чуток больше, – высказал свои резоны поручик Счепачев. – По сорок верст в день на телегах да верхом. Что сделаешь за эти десять дней?

Данила Рукавкин с удивлением вскинул на поручика глубоко запавшие глаза, молча пожал плечами, как бы говоря: мое дело предложить, а вам, государыней поставленным к службе, решать. Вам и ответ держать суровый, ежели какой конфуз произойдет.

Помолчали. Петр Хопренин завозился на лавке, собираясь встать, потом все же спросил:

– Провинциальную канцелярию уведомили?

Капитан Балахонцев медленным кивком подтвердил, добавив:

– И симбирского коменданта господина полковника Петра Матвеевича Чернышева рапортом от себя уведомил. Да и курьер к нему помчался от нас только что… Думается мне, всенепременно последует указ Правительствующего сената к казанскому губернатору без мешкотни снаряжать крепкий воинский сикурс и по Самарской линии крепостей спешно идти под Оренбург. Тогда и нам не миновать военного похода со своими способными солдатами, и казаков наших могут в поход взять. – И неожиданно к Даниле Рукавкину с вопросом: – Есть ли какие вести от внука из Яицкого городка?

Хитро спросил комендант, не сказав «от больного внука», и Данила Рукевкин весь поджался, чтобы не выдать душевной скорби.

– Не было покудова из того городка никакой оказии. Лекарь надежный, его и Тимофей Чабаев отменно знает, года два тому назад он ему кровь пускал, как дурно сделалось от тамошней жары. – А про себя Данила подумал: «Надобно мне быть весьма осторожным с этой бестией – Балахонцевым. Вона как глаза щурит – не иначе кот умыслил мышь закогтить». – Ну, нам пора и к домам своим.

Данила Рукавкин поднялся, за ним нехотя встал и Хопренин, простились с комендантом и пошли, не успокоенные, а еще более растревоженные вестями из-под Оренбурга.

– Будем жить, Данила, – глубокомысленно изрек Петр Хопренин. – Жить, что бы там Господь ни сотворил на земле… Распутья бояться – так и в путь не ходить, не так ли, караванный старшина?

– Воистину так, Петр. А тем боле нами с тобой и похожено и поезжено по земле уже предостаточно… А все же зря комендант вот тако сидит сложа руки, дел никаких не делая. Себе же во вред, потому как ждать нам днями из-под Оренбурга всенепременно пакостных известий, – добавил Данила Рукавкин, поглядывая на темную, будто спать улегшуюся под густым туманным покрывалом, остывающую после жаркого лета Волгу.

И как в воду глядел старый купец – через неделю пришла весть: самозваный царь окружил несметным войском Оренбург, закрыл в нем губернатора Рейнсдорпа, а на юге от Самары запылали помещичьи усадьбы – первые искры невиданной прежде на Руси крестьянской войны.

Глава 2. Государю служить готовы…

1

Взбешенный небывалой дерзостью смело стоящего перед ним конюха, Матвей Арапов вызверился на него кровью налитыми глазами, рванулся из кресла и так сильно хлопнул ладонями, что их ожгло болью, словно кипятком ошпаренные. В господскую горницу тут же вскочили четыре дюжих дворовых во главе с приказчиком Савелием Паршиным и замерли в недоумении: чужих никого, а барин бранит своего названного сродственника Илью Арапова.

– Савелий, вязать холопа! Пятьдесят батогов ему! Да в амбар под замок. Проголодается за недельку – живо в разум войдет! Хватайте, чего истуканами встали? Воли захотел? Я те покажу волю! Будешь помнить, мужик, вековечную истину: где волк прошел, там весь год овцы блеют! В батоги!

Дворовые кинулись на Илью. Савелий поспешно снял с себя гашник и сунулся в свалку – вязать руки, но, получив крепкий удар в черное, будто обмороженное лицо, отлетел к стене, повалив при этом подставку с цветочными горшками. На полу захрустели коричневые, облитые глазурью черепки.

– Псы смердячие! Меня, вольного человека, вя-за-ать! – хрипел Илья, вырываясь из цепких рук дворни. Трещал кафтан, хрустели заломленные за спину руки, дворовые сопели от натуги и усердия – знали: если Илья вновь вырвется, не один Савелий будет хлюпать. Вона вскочил приказчик на ноги, одной рукой зажал разбитый в кровь нос, а другой схватил поваленного Илью за голенище сапога и остервенело бил пинками, норовя попасть в живот.

Клубком выкатились на крыльцо барской усадьбы и под визг дворовых девок и стряпух продолжали бить кулаками, пока волокли до конюшни. Там повалили через опрокинутую колоду. Кто бы мог подумать, что недавний любимец барина вдруг так проштрафится – до батогов!

– Секите! – Срывая голос едва ли не на поросячий визг, Матвей Арапов топал сапогами, разбрызгивая черный навоз у порога. Он не обращал внимания на редкие холодные капли, которые с соломенной крыши скатывались на камзол: только что прошел проливной дождь.

Илья, закусив губы, еле сдерживал рвущийся из-под сердца стон: хозяйские холопы секли с усердием, кнут вспарывал обнаженную спину, оставляя кровавые рубцы. Когда потерял счет ударам, почти в беспамятстве закричал:

– Сволочи… Гады ползучие! Придет мой час! Всех дрекольем… Без пощады перебью, собаки бешеные! Бейте, бейте! Я вас еще не так… не так бить буду… А тебе, Матвейка, не жить боле на земле, запомни это – не жить боле… А-а-а! – захлебнулся хриплым криком. Сознание померкло, и он бессильно уронил голову, ткнувшись лицом в грубо вытесанную колоду…

Били его, беспамятного, нет ли – того Илья не знал. Очнулся во тьме, весь мокрый, на мокрой же соломе. Лежал на животе, не чувствуя собственного тела – будто невесомая душа отделилась уже от тяжкой плоти и витала невесть где: может, над грешной землей, неприкаянная, а может, и в чистилище, где белокрылые ангелы бранятся до хрипоты со смрадными чертями, все спорят, куда же определить его, Илью. В ад ли на новые муки, а может, в рай, памятуя его горемычную судьбину там, на кинутой земле…

Напряг ускользающее сознание, сквозь боль и звон в голове прислушался: никаких споров над ним, лишь за дощатой перегородкой фыркали араповские кони. Это за ними десять лет ходил он, ходил сердобольней матушки-кормилицы. Вот и доходился…

Сделал попытку подтянуть к лицу в стороны разведенные руки, чтобы подсунуть ладони под щеку – кололась жесткая солома, – но от боли в исполосованной спине едва вновь не потерял сознание…

* * *

В тяжком ли бреду, а может, в затуманенном болью сне Илья вновь увидел себя бредущим по каменистому нагорью далекого южного склона Алтайского Камня, к манящему у горизонта голубому озеру. Бредет, спотыкается, потом спит на холодных камнях, прижимаясь к голодному четырехногому другу Иргизу. Пес среди ночи вдруг вскакивает и молча, прыжками, исчезает из виду, потом поодаль слышится чей-то придавленный писк: пес нашел себе добычу, а Илейка поутру пьет пустой кипяток, сухарь ломает надвое, чтобы оставить и на ужин, а днем распаривает в кипятке последние уцелевшие горсти овса. Спроси у него кто-нибудь, сколько же дней бредет он к озеру, которое увидели они с покойным теперь отцом Киприаном, перейдя Алтайский Камень, он так и не смог бы ответить наверняка…

Подобрала его ватага лихих и отчаянных по смелости бугровщиков[2 - Бугровщики – промышлявшие на раскопках древних захоронений (бугров) кочевых народов Алтая.]. Он наткнулся на них совсем неожиданно, когда те бежали вдоль речки, спасаясь от преследования кочевников-ойротов. Восемь человек, изодранные, плохо вооруженные, они залегли в каменных россыпях, готовые либо смерть принять, как случалось не раз с другими партиями бугровщиков, которых настигали ойроты, либо счастливо отбиться, уйти в Алтайские Камни и воротиться домой.

Илейка, задремав на берегу речушки, проснулся от криков, вскочил на ноги и приметил бугровщиков, когда до них оставалось всего саженей пятьдесят. Потом увидел визжавших темнолицых степняков. Остановив поодаль коней, чтобы не ломать им ноги по битым камням россыпи, ойроты бежали к бугровщикам, пускали вперед стрелы, размахивали саблями и копьями. Бугровщики почему-то не отстреливались: или огневой припас кончился, или берегли последние заряды для стрельбы наверняка, в упор…

– Ложись, Иргиз, тихо! – Илейка испугался не на шутку: степнякам пробежать шагов сорок, и они наткнутся на него! Спешно упал за камень, притянул Иргиза за ошейник к себе: кочевники, заглушая рычание пса воинственными криками, прыгали по камням в каких-нибудь двадцати шагах. Вот крайний из них пробежал совсем рядом – встань он на камень, мог бы своим зачерненным в огне тяжелым посохом хватить кочевника по загривку.

Проворно достал оба пистоля, патроны и, когда кочевники показали ему спину, не задумываясь, чем это может кончиться для него самого, выстрелил в широкую спину. С пятнадцати шагов не промахнулся – уронив копье, кочевник завалился между камнями. Другой, подраненный вторым выстрелом, завертелся на месте, хватаясь за ногу выше колена.

Тут и со стороны осажденных бугровщиков из-за камней ударило несколько ружейных выстрелов, остальные встретили набегавших ойротов тяжелыми камнями.

– Так их, братья, так! – завопил Илейка, не уверенный, что за криками кочевников его услышат россияне.

Успел перезарядить пистоли и еще выстрелить в замешкавшихся степняков. Попал ли – трудно сказать: кочевники отхлынули от ватажников и бежали теперь к Илейке. Бежали, падали, вскакивали и, разъяренные засадой, визжали, с каждым шагом сокращая расстояние до него.

В угон за кочевниками кинулись бугровщики, размахивая над головами копьями, а трое торопливо заряжали ружья. Теперь ватажники спешили на помощь тому, кто только что выручил их.

«Не успеют! – пронеслась в сознании Илейки страшная мысль. – Взденут на пику мимоходом, и лежать мне под камнями, как лежит теперь отец Киприан…»

– Братцы, выручайте! – завопил Илейка во всю мочь. В упор сразил ближнего, так же невесть что орущего кочевника: тот уже вспрыгнул на плоский камень, за которым укрывался Илейка, и замахнулся копьем… Другой степняк споткнулся об упавшего и завыл, разбив колено об острый камень. Третий выхватил сверкающую на солнце саблю и занес над Илейкиной беззащитной головой. Мимо отшатнувшегося Илейки рычащим комком метнулся Иргиз. Кочевник вскрикнул, острая сабля сверкнула перед илейкиными глазами, ударила в левое плечо, и он опрокинулся навзничь, стукнувшись головой о камень. Но сознание не потерял – спасла мурмолка. Видел, как мимо плоского камня пробежали последние степняки, вослед им трижды прогремели ружья, а над Илейкой склонилось бородатое загорелое лицо, попорченное глубокими отметинами оспы.

– Жив, браток? – спросил бугровщик, поднимая Илейкину голову на своей широкой ладони.

– Отбились, атаман! Слава господу, кочевники повскакивали в седла и уходят в пески! – прокричал один из стрелявших, высокий, кривоплечий мужик в старых, избитых о камни сапогах, склонив к Илье редковолосую голову в суконной мурмолке.

– Господу слава, – откликнулся атаман. – Но трижды слава и этому молодцу, упавшему на наше счастье словно бы с неба. Иначе перекололи бы нас ойроты. – И распорядился: – Перевяжи его, Фрол, видишь – плечо ему взрезали!

– Диво дивное! – удивился кривоплечий Фрол, наклоняясь над Илейкой худущим лицом с рыжей бороденкой. Светлые глаза воспалены так, что белые яблоки превратились в светло-розовые.

«Должно, от постоянной пыли у него это», – подумал Илейка. Стиснул зубы, чтобы не застонать, когда Фрол делал ему тугую перевязь, чем-то присыпав рану.

Потом погребли под камнями мертвого Иргиза – ойротское копье пробило ему грудь. Спас Илейку, а сам погиб…

С теми бугровщиками Илья два года бродил по Алтайскому Камню, потом пристал к купцам, добрался до Барнаула и с немалыми трудностями, через четыре года по смерти отца Киприана, вернулся в Оренбург. На Гостином дворе неделю искал купцов из Самары. С этими-то расспросами и натолкнулся случайно на Губернаторова переводчика Матвея Арапова, нынешнего своего барина.

– А тебе зачем тот самарец Данила Рукавкин? – Переводчик хитро прищурил узкие глаза, подкрутил темно-русые усы, пытаясь придать себе молодцеватый вид. Но жесткие усы топорщились, каждый волосок сам по себе. – Кто ты моему сродственнику Даниле, а?

Илья кратко пояснил, что жил у Рукавкина тому более пяти лет назад, но помнит приглашение при нужде отыскать купца и возвратиться к нему, где всегда найдет кров и пропитание.

– Вона-а что-о! Узнаю хлебосольного Данилу, – протяжно, в задумчивости уронил Матвей Арапов. И вдруг заговорил о другом: – Голоден? Идем в трактир, там меня ждут к обеду.

В трактире, скорбно печалясь широкоскулым лицом, полуприкрыв и без того узкие глаза, Матвей Арапов рассказал о том, что его сродственник по жене Данила Рукавкин ходил с караваном в далекую Хорезмскую землю, возвратился из того хождения через год, да по несчастию заболел там какой-то азиатской болезнью. Дома и преставился тем же годом.

– А весть ту печальную прознал я от Родиона Михайлова, что был дружен с Данилой. Они вместе в ту Хиву с караваном хаживали. А прошлым летом и Родион помер от болезни живота. Моя супружница Дарьюшке Рукавкиной двоюродной сестрой доводится, – пояснил Матвей Арапов, – оттого я и сведом о тамошних делах.

Илейка поник головой. Родиона Михайлова он тоже помнил хорошо, потому и поверил переводчику. С грустью вырвались из груди горестные слова: