Над Самарой звонят колокола

– Что ж теперь делать мне? С Алтайского Камня добирался в надежде прижиться в помощниках у доброго самарца Рукавкина. А теперь где голову приклонить? Был у меня еще один знакомец в Оренбурге – отставной солдат Сидор Дмитриев, сосланный на жительство за участие в ромодановском бунте, так и он помер, меня не дождался. Здесь, на солдатском кладбище, и схоронен…

Матвей Арапов который раз цепким взглядом ошупал крепкую фигуру Ильи, его сильные руки и жилистую шею – добрый работник был бы! А ему тем более надобен – пожалован он минувшими годами от матушки-государыни Екатерины Алексеевны деревенькой с крепостными крестьянами. Да невелико число работных мужиков, каждая пара рук на счету. Прикупить бы еще дворов двадцать-тридцать, да тяжелой мошны на службе переводчиком не накопилось. Платили всего шестьдесят рублей годового жалования. И с крестьян много не возьмешь – этим летом закончил строить двухэтажный барский дом, конюшни, амбары… Все, что получает с продажи хлеба, скота и птицы, идет на обустройство имения да на прокорм дворовых.

– А идем ко мне? – Матвей Арапов решил не упускать счастливого случая. Вдруг явится возможность заполучить такого работника да еще и безденежно? – Составим бумагу, будто я откупил тебя у киргиз-кайсаков…

Илья криво усмехнулся, отрицательно мотнул головой.

– В кабалу писаться желания нет никакого, холопское ярмо всегда надеть не поздно. Лучше за кого ни то в рекруты подамся, хоть с деньгами на первый случай буду.

Матвей Арапов сделал вид, что искренне обиделся.

– Да неужто я тебя в кабальные хочу вписать? Это для того, чтоб бумаги тебе выправить.

– Бумаги у меня и без того хорошие, – ответил Илья. – В Барнауле писанные. По тем бумагам я вольный человек, отпущенный тамошним начальством по смерти отца-солдата на прежнее место жительства, в Ромодановскую волость.

– Ну тогда сделаем по-иному. Едем в мою деревню. Будешь работать у меня во вольному найму, за жалование. Из ремесла что умеешь делать?

– За конями имею пристрастие ходить, – подумав, согласился Илья. Надо же где-то кров над головой себе искать, пока и в самом деле не изловили да не сдали в солдаты. – Годится этак?

– Еще как годится! Мои харчи, одежда и годовое жалование в пять рублев серебром. Это половина денежного жалования казачьему хорунжему. Худо ли?

– Жалование доброе, – подтвердил Илья. – Согласен, едем в твое, барин, имение.

Через неделю, приехав в деревню Арапово на берегу речки Боровки, в пятидесяти верстах к востоку от Бузулукской крепости на реке Самаре, Илья носом к носу столкнулся у барского, свежеточеного крыльца с молоденькой светловолосой девицей в чистеньком вышитом сарафане, в новых лапотках. Приметив барина, девица отбила ему земной поклон, уронив толстую косу со спины, а сама серыми глазами глянула на новенького, перехватила его изумленный взгляд, тут же потупилась, вспыхнула свежим румянцем полных щек и проворно шмыгнула в амбар, откуда с громким кудахтаньем вылетели перепуганные, захваченные у зерна куры.

От Матвея Арапова перегляд молодых людей не укрылся. И это решило дальнейшую судьбу Ильи.

– Хороша-а, – протянул Матвей и языком, на татарский манер, прицокнул, покрутил непокорный ус. – За богатого барина думаю отдать ее. Дворянину и то не зазорно иметь в женках такую красавицу. А мне, брат, случилась теперь в деньгах крайняя нужда.

– Твоя холопка? – У Ильи сердце зашлось от обиды за девицу – вспомнилась горемычная сестрица Акулина, которая не снесла барского надругательства и бросилась в прорубь Оки… Тако же и с этой светловолосой красавицей могут поступить: ежели кто пообещает из местных вдовцов-помещиков изрядный куш, продаст ее Арапов в надежде подправить денежные дела. А то и на пару-тройку кобылиц обменяет, чтоб табуном разжиться…

– Здесь все мое, – не без гордости ответил Матвей. – Идем-ка в горницу, составим договорную бумагу, а поутру и за работу. Время мне дорого, за конями полуслепой старик ходит. Долго ли до беды? Того и гляди волки коней порежут.

Арапов прошел к высокой конторке под образами в правом углу просторной горницы с четырьмя окнами на две стороны, достал лист гербовой бумаги, перо.

– Иди сюда, ближе. Грамоту знаешь?

– Знаю, – ответил Илья. – Но читать боле резво могу по печатному книжному слову. Вечная благодать за то покойному монаху Киприану, обучил.

– Ну и славно. Так я пишу, что ты, Илья, Федоров сын, а прозвища никакого не имеешь, по доброй воле вступаешь в работу конюхом к помещику Матвею Михайловичу Арапову при его харчах, одежде и денежном жаловании…

– Погоди, барин. О жаловании давай так уговоримся: ты отдаешь мне в жены девицу, которую мы встретили только что, а я, чтобы выкупить ее из холопства, работаю за нее десять лет без денежного жалования, – сказал и затаился: а ну как прижимистый, по всему видно, помещик пожадничает? Понимал, что за такую девицу богатые помещики, раззадорясь, могут дать и более пятидесяти рублей…

Матвей Арапов будто прочитал его мысли, засмеялся:

– Молод, а хитер! Да такая девка иного барина введет в крайнюю страсть! Он и половину имения за нее готов будет отдать. А ты – пятьдесят рублей, которые еще заработать надо. – Помолчал, внимательно вглядываясь узкими хитрыми глазами в удрученное лицо будущего конюха. Сказал примирительно: – Ну да бог с ней, с девкой. Бабы еще нарожают. Тогда пишу я, что ты вступаешь в работу конюхом и к тому же зимой на тебе чистка двора от снега и подъездной дороги, при моем харче и одежонке на пятнадцать лет. А заместо денежного жалования получаешь в жены холопскую девицу Аграфену, Макарову дочь. По истечении пятнадцати лет иметь вам вольный выход или остаться на прежнем месте жительства и работать по вольному найму. К сему подписуюсь… – Матвей Арапов подал перо Илье, и тот, неуверенно, опасаясь сломать гусиное хрупкое перышко, вывел печатными буквами: «Илья, Федоров сын». Хотел добавить, что прозвища не имеет, да барин вдруг подсказал:

– Пиши так: «а прозвищем Арапов».

– К чему? – Илья удивился до крайности. – Это ж твое, барин, прозвище!

– Вот и славно, что мое. А к тому так пиши, что случится скорая перепись, и станут допытываться – кто да откуда, не от какого ли помещика беглый. Уволокут в солдаты, либо другому помещику, который согласится платить за тебя подушные сборы, продадут в холопы, а деньги за продажу отпишут казне. А так я скажу – мой, дескать, дальний родственник, живет у меня по смерти родителя, а стало быть – вольный от роду.

Илья вынужден был признать такое рассуждение за здравое и без колебаний и сомнений дописал, что прозвищем он «Арапов».

– Вот и сладились! – Матвей Михайлович, довольный, потер ладони. – Теперь у нас начало лета, так? До осени пасти тебе коней, выхаживать жеребят, а по осени, на Покрова, сыграем свадьбу. Сам буду за посаженного отца, – пообещал повеселевший барин. – За лето и Аграфена к тебе приглядится. Ежели не будет сильно супротивничать барской воле, то и ладно заживете. Ну а не мил ей будешь, выберешь другую девку, а эту продадим на сторону.

На том и ударили по рукам, целовали клятвенно перед иконостасом тельные кресты.

Все лето Илья старательно – в три глаза – берег хозяйский табун, гонял верхового коня без устали, доглядывая, чтобы серые зубастые кафтаны не выскочили из кустов приречного овражья да не рванули за горло, упаси бог, какую кобылицу или жеребенка! На ночь поил и загонял табун в загон, привязывал по углам матерых псов и бежал с полевыми цветами к Аграфене на холопскую половину хозяйского дома. Под шутливые насмешки стряпух и нянек вручал будущей невесте цветы, заглядывал в смущенные сияющие глаза и сам робел, как мог, отшучивался от колких намеков баб.

Накануне великого праздника Ивана Купалы, воротясь с пастбища, Илья вызвал Аграфену на черное крыльцо и, наконец-то осмелившись, прямо глянул девице в лучистые серые глаза, срывая голос от волнения, прошептал:

– Хозяин обещал отдать тебя мне в жены… Коль спросит твоего согласия… дашь ли слово… Пойдешь ли за меня?

Аграфена вмиг залилась стыдливым румянцем и в неменьшем смятении, общипывая ромашки, ответила, не глядя в глаза Илье:

– Про твой сговор с хозяином вся деревня знает… По сердцу и ты мне, Илюша… – Охнула, прикрыла рот ладошкой и юркнула ласточкой, пропала в темных сенцах.

Охватив пальцами столбик крыльца, выходящего во внутренний двор, Илья готов был петь от счастья. Душа ликовала, и над ним так же, во всю неоглядную ширь груди своей, смеялось и сияло утыканное тысячами ярких звезд светло-багряное вечернее небо, а по просторному двору лениво бродил разомлевший от дневной жары ветер, нехотя поднимая с теплой муравы легкие куриные перышки и пух.

На Покрова, обвенчавшись, Илья свел сгорающую от смущения Аграфену в тесноватую, но своими руками построенную за лето избенку на берегу речки Боровки, и они зажили счастливо.

Зиму Илья холил хозяйских коней, чистил коровник, ездил в лес за дровами, широченной деревянной лопатой убирал снежные заносы с просторного подворья, чинил при надобности поваленные бурей плетни или поскотину вокруг Араповки. В иной день урабатывался так, что еле приносил домой на себе шапку да валенки…

А в лето вновь до осени в поле, с табуном… Так и шли год за годом, и радоваться бы ему, да Господь детишек долго не давал. Первый ребеночек помер при родах, бабка-повитуха едва Аграфенушку отходила, а после этого нечистый наворожил: четыре года детишек нет и нет. Зато с какой радостью держал на руках сияющий Илья долгожданного первенца Федюшу, названного в память погибшего в демидовских потайных застенках родителя. И целовал заплаканные глаза обессиленной Аграфены, пока бабка-повитуха костлявой синюшной рукой не вытолкала его в спину из комнаты:

– Иди, иди, голубок сизокрылый. Не тревожь бабу зряшными словами. Ей в себя прийтить надобно да дитятко покормить…

Так минуло пятнадцать долгих лет. В июле Илья пришел к барину, поклонился, напомнил о прежде писанном договоре, просил дать отпускную бумагу Аграфене.

Поседевший, покрывшийся глубокими морщинами Матвей Арапов нехотя поднялся из-за стола, спросил, упершись в столешницу:

– Уехать куда надумали?

– Да нет, барин, куда нам ехать? – пожал плечами Илья. – Обжились уж здесь, родней и соседями добрыми обзавелись. А без этого на новом месте трудно приживается.

– Ну так и работай на уговоренное прежде жалование.

– А как же Аграфена?

– От дворовой работы она теперь может отойти. Пущай в поле работает, тако же за жалование в два с полтиной. А не захочет, пущай дома сидит, теперь она вольная. Ну а коли захочешь съехать куда – бумагу справлю, – пообещал Матвей Арапов.

На том Илья и успокоился. Успокоился до тех пор, пока, будучи с барином по делам в Бузулукской крепости вчерашним днем, 25 сентября 1773 года, не прослышал о том, что под Яицким городком объявился живой государь Петр Федорович, объявился черному люду и поднимает казаков и бедноту супротив помещиков, заводчиков, супротив ненавистного сената во главе с царицей.

И всколыхнулось в душе Ильи давно, казалось бы, уснувшее, отболевшее. Вспыхнул притихший под тяжким грузом прожитых лет огонь, вспомнились и предсмертные слова деда Капитона о кровной мести Демидовым, царским драгунам…

Нынче поутру пришел он к барину и затребовал отпускных бумаг на Аграфену. Матвей Арапов, растревоженный слухами о казацком мятеже на Яике и первых пожарищах в помещичьих усадьбах, и без того не находил себе места. Надо же, войско самозванца днями взяло Илецкую крепость, того и гляди кинется на север, к Бузулуку! Гореть тогда помещичьим хоромам по просторному Заволжью.