Казачий алтарь

– Ей-богу, не вру! На четырех конечностях отмахивал, как пес. Аль, думаю, запрыгнуть на Яшку? Живо довезет… – незатейливо шутил Антип, желая подбодрить товарища.

Яков попросил воды. Хозяйственный Аверьян напоил его и, завинчивая фляжку, раздумчиво обратился к командиру взвода:

– Может, на макушку горы карабкаться? Знатье бы: кто на той стороне… Имеется у вас карта, Анатолий Филиппович?

– Двухверстка-то есть, – вздохнул Левченко и достал ее из полевой сумки. – Да вот разобраться… Гора на горе, речка на речке… Сам черт голову сломит! Хоть бы один точный ориентир!

– А этот аул обозначен? – спросил поднявшийся Голубенко, коренастый, высоколобый парень, переведенный недавно из дивизионной школы младших командиров. Казаки уважали рассудительного кубанца, зная, что до войны он работал учителем.

– Другие вот они: Кизилаул, Бай и Дахе-Хабль… Здесь – Кура-Цице. Левее – Сухая Цице… Глянь, сержант. Ты зорче. Так мелко написано, – с досадой сказал Левченко и, куснув кончик уса, добавил: – Не шибко я обучался этим штабным премудростям.

Голубенко тщательно изучил карту, поворачивая ее так и этак, и, в конце концов, сделал неутешительный вывод:

– Эта местность не указана. Мы от перевала двинулись на восток, по ущелью. Значит, судя по масштабу, аул вот тут, – ткнул он пальцем за край листа.

– Дойдем! Я помню дорогу, – подал голос разведчик.

Анатолий Филиппович обнажил свою бескудрую голову, потер обшлагом гимнастерки звездочку на фуражке и объявил:

– Переждем. Пусть немцы успокоятся. А на ночь двинемся. Не очень-то я этим картам доверяю! В гражданскую, на Украине, был у нас похожий случай. Заперлась наша сотня в дебри лесные. А командирчик, из благородных, гад, в карту тычет…

Головокружение заставило снова закрыть глаза. Мысли спутались. Забылся надолго, точно упал в темную пропасть.

Очнулся Яков с каким-то неясным ощущением утраты. И вдруг окатило: потерял Цыганка! Гнедой красавец так и встал перед взором: рослый, поджарый, с точеными бабками.

– Ты чо, мил-друг? – склонился Антип, тревожно глядя. – Больно? Аж слезой тебя прошибло. Скрежетал зубами, будто камни грыз.

– Нет, уже легче. Коня жалко…

– А мне не жалко? Заведем других. Тут самим бы ноги унести! Окромя нас, так полагаю, никого в живых не осталось. Вот где горе! Букаревский взвод, при нем Голубенко был, на колючие заграждения напоролся. Пока обходил их, немцы всполошились. И нас погнали, и Букарева встретили пулеметами. Кто ж знал, что подкрепление подошло?.. Моя очередь идти на пост, а ты, коли смогешь, встань. Возьми мой вещмешок. Пожуй сухариков, братушка…

11

Слухи, доходившие в Ключевской, жалили хуторян змеиными укусами. Поговаривали и о грабежах, и о зверствах карательных отрядов, состоявших из русских и калмыков, которые выискивали и расстреливали активистов. Долго не сходил с языков женщин, потерявших последний покой, случай в одном из сел, где пьяные фрицы изнасиловали женщину-еврейку и двух ее дочерей-подростков, а затем облили их бензином и подожгли, чтобы сфотографировать бегущие живые факелы… А вот то, что оккупанты не только не распускают колхозы, а пуще того, наказывают за расхищение и порчу общественного имущества, многих повергло в недоумение и насторожило. Грешны были, грешны… Втихомолку растащили по дворам лавки и столы из клуба. Опустошили сельмаг. Заядлые курильщики, в основном, старики, распотрошили подшивки газет и учинили дележ книг в библиотеке. И когда Степан Тихонович по былой бригадирской привычке пытался пристыдить мазуриков, те напоминали:

– Ты бы, Тихонович, лучше батьке укорот дал. Кто, как не он, дедов подбивал? Хоть бы книжку, какую детям оставили.

Безвластие в хуторе длилось почти неделю.

Непросто, совсем непросто притиралась Фаина к беспорядочной, колготной и такой однообразной, по ее мнению, хуторской жизни. Вопреки всем душевным усилиям, Шагановы оставались ей чуждыми. То ли оттого, что были они – горожанка и исконные землеробы – слишком непохожими, то ли по той причине, что понимали случайность и недолговременность сожительства. В любой час Фаина могла покинуть хутор… И – не могла! Расправа румын с молодой Антониной Лущилиной отрезвила и заставила задержаться в гостеприимной семье. Уже на второй день Фаина обговорила с Лидией и ее свекровью условия проживания.

– Ты сама-то как хочешь? – спросила Полина Васильевна. – Квартировать и питаться с нашего стола? Тогда, конечно, за деньги. А ежели как сейчас, навроде гостьи, тогда – другое дело. Будешь пособлять, с нами крутиться… Про оплату и молвить совестно!

– Сидеть сложа руки я не смогу, – подтвердила Фаина.

– Ну, и ладно. Работы по горло… Что не так скажем – не обижайся. Мы люди прямые. За душой не таим. Была дворянкой – становись крестьянкой.

С того и начались Фаинины мытарства! С особым старанием принялась она вместе с Лидией чистить на завтрак картошку. Минуту хуторянка терпеливо молчала, а затем остановила:

– Ты и ножик держать не привыкла. Режешь, а не чистишь. Вот как надо! Пускай нож не рубо, а вскользь. – С лезвия соскользнул на глинобитный пол летницы длинный розовый завиток. – Картошка молодая, шкуринка тонкая. Понятно?

Как учили, сосредоточась, стала Фаина двигать ножом и… порезала палец. На другой день доверили ей прополоть помидорную делянку. Глянула Полина Васильевна – и закачала головой. Вместе с осотом вянули под солнцем стебли, усыпанные бурелыми шариками.

Настал черед копки картофеля. На огород вышли пораньше, чтобы управиться до жары. Вонзая лопату под бугорки земли с пожухлыми бодыльями, Степан Тихонович вывернул первый ряд кустов. Пятясь, взялся за следующий. Лидия расставила ведра.

– Бери два крайних куста. А эти четыре – мои. Едовую бросай в цибарку, а мелочевку и изъеденную – в ведерко. Выбирай поглубже!

Натянув холщовую рукавицу на пораненную руку, начала Фаина с задором. Но довольно скоро он иссяк. Кусты попадались разные: и с крупными картошинами, и величиной с горох, которые приходилось не выбирать, а буквально выклевывать двумя пальцами. Не работа, а каторга!.. Время тянется неимоверно медленно. Из головы выветрились все мысли, раздражение от нудной и однообразной работы нарастает. А Лидия, напевая, обшаривает ямки, безошибочно бросает картошку по ведрам да еще успевает помогать напарнице. Размеренно вершит свое дело Степан Тихонович, изредка поплевывая на ладони. Уже и солнце распалилось. На огороде пыльно. Чувствуется запах молодой картофельной кожуры и горячей земли. Скука невообразимая, глухая. Ох, скорее бы докопать! С жалостью подумала Фаина о хуторянах, вынужденных всю жизнь ковыряться в земле, возиться со скотиной, чистить навоз… Что они видели и знают? Наверное, ни разу не отдыхали на море, не бывали в театре. Верят в домового… Ее близорукий взгляд, скользнувший по двору, остановился на двух крестах. Они синели за домом, между кустами вишенника. Четко обозначились боками и крашеные гробнички.

– Что это? – встревоженно спросила Фаина. – Там, за домом.

Лидия подняла голову, неторопливо ответила:

– Яшины братишки похоронены. В голод поумирали.

– А почему не на кладбище?

Степан Тихонович с чрезмерным усилием двинул лопатой, разбрасывая по междурядью клубни, и пояснил:

– Хоронить было некому.

Усталую дремотность как рукой сняло! Фаина заработала быстрей, внутренне подобравшись и коря себя за то, что думала о Шагановых несколько минут назад…

Перед вечером Лидия с Фаиной отправились снимать сливы. Крупные, красновато-янтарные плоды, маячившие на ветках, гнули их до земли.

– Какие сладкие! Я таких слив даже не пробовала, – воскликнула Фаина. – Слушай, а ты не хотела бы жить в городе? Поступила бы на фабрику. Или в техникум.

– А я жила в городе, – усмехнулась Лидия. – Полгода училась на рабфаке. Сестра Маруся была студенткой мелиоративного института и меня затащила в Новочеркасск. А Яша находился там же на курсах трактористов. Познакомились на танцах, и – прощай учеба! Сюда увез.

– А разве ты не здешняя?

– Нет. Я из Родионово-Несветайского района.

– Расскажи о себе.

– Да что рассказывать… Росла в многодетной семье. Старше меня – Мария, Павлик, Ваня. Младше – Наталья да Витя. Я вот гляжу: тебе все у нас в диковинку. А меня с детства и коровы, и быки, и лошади, и чушки чумазые окружали. Я девчонка была слабенькая. Частенько простужалась. Сяду на подоконник, положу тетрадку и рисую… Еще песни легко запоминала. В теплую пору любила ездить с дедушкой на подводе. Выедем за околицу слободы и начинаем концерт! И русские, и украинские, и казацкие… А кругом простор! Цветов – не оглядеть! Соловьи…

– А я соловья ни разу не слышала.

– Училась неплохо. С охотой. Потом, когда семья перебралась на хутор Веселый, к своему земельному наделу, стало трудней. Каждый день пять километров туда и обратно, пешака. Зимой квартировали у дедушки, в слободе. Помню, как за нами папа приезжал. Выйдем в субботу из школы – глядь – наши лошади! На холоде запах от них чудесный! Сено в санях мятой и донником отдает. Так и займется сердце от радости! Дома нас мама искупает, бельишко сменит и – опять на неделю в слободу… Ну, давай по очереди. Теперь ты…

– Представляешь, отец и мама поженились в конце гражданской войны. Возможно, знаешь о блиновской кавалерийской дивизии? Ну вот. Родилась я в тачанке! Мне об этом говорила мамуля… Она из династии знаменитых врачей Каминских. Блестяще окончила Киевский университет. Кстати… – Фаина сделала многозначительную паузу. – Нарком здравоохранения ее дальний родственник. Папа был комиссаром в полку, а после поступил в ОГПУ. Папанище у меня человек необыкновенный! Почти двухметрового роста, играет на гитаре, поет баритоном. Всей душой предан товарищу Сталину! В тридцать восьмом, когда боролись с врагами народа, он сутками не смыкал глаз. Добровольцем ушел на фронт. А мама в больнице оперировала. Днями пропадала на работе. Я в нее удалась. Мы даже одежду носим одинакового размера. Правда, маме идет бордовый и синий цвет, а мне – зеленый.

– А почему ж ты у них одна?

– Спрашиваешь. Откуда мне знать?

– Значит, собой занимались. А я родила бы Яше еще двоих…