Казачий алтарь

– У вас есть дети? – невзначай поинтересовался гость.

– Моя дочь у мамы в Бордо, – проронила хозяйка, интонацией давая понять, что говорить об этом нежелательно.

– В Бордо? Я хорошо знаю этот город…

– Кстати, сейчас там Деникин, – с пренебрежением напомнил Лучников. – Совершенно устранился от борьбы с Советами. У-ди-ви-тельная метаморфоза! Нынче он мемуарист, историк. А прямо говоря – трус. Читал его «Очерки». Расплывчато, рыхло и слезоточиво. Как будто писал не боевой генерал, а Фомка-летописец.

– Зачем же так? – блеснул глазами Силаев и с видимым усилием сдержал себя. – Написано объективно и прекрасным языком. Впрочем, ему далеко до писательских лавров атамана Краснова. Слышал, что даже Бунин хвалил роман «С нами Бог». Так вот, не гневите Бога. Деникину в этом году семьдесят. И как знать, может, он окажется пророком. Сначала Красная Армия разгромит Гитлера, а затем свергнет большевиков. И вполне вероятно, что вы как раз и подрубите сук, на котором сидите…

– Не предполагал, ротмистр, что мы так разойдемся во взглядах, – бросил Павел с откровенным недружелюбием. – Лозунг Деникина «Я борюсь с большевиками, а не с Россией» ничего не дал. Как гутарят у нас, на Дону, лих жеребец, да хил удалец. Более того, это как бы оправдывает бездеятельность. Деникин и с большевиками, в сущности, примирился… А мы повторяем слова Петра Николаевича Краснова: «Хоть с чертом, но против большевиков!»

– С чертом? Чудесно! Дальше уж катиться некуда, – захохотал Силаев. – Зачем же в церковь ходите?

– Пожалуйста, без шуточек, – нахмурился Павел. – После того, что перенесли мы на чужбине, сам дьявол покажется младенцем.

– А возьми генералов, – поддержал Лучников. – Шкуро занимался маклерством, был подрядчиком на строительстве. Семен Краснов – это трудно вообразить, боевой полковник – работал таксистом и разводил кур. Князь Гирей выступал на арене с джигитовкой…

– Исторический экскурс здесь неуместен, – сказал Силаев с расстановкой. – Но всегда, всегда лобызания и «братания» с Германией дорого обходились России. Достаточно припомнить объятия солдатской черни с «дойчен абрайтер» накануне большевистского переворота, когда развалился весь фронт! И вообще, господа… Нужно честно признать, что прежней России нет. Нет, во-первых, потому, что народ стал за четверть века другим. Новое поколение воспитано в духе вражды к нам, оказавшимся на чужбине. У него иное мировоззрение, иные духовные ценности. А мы, как бы ни хотели, насильно милыми не станем. Большевистская зараза выела в людских душах сердцевину – веру в бога, чувство русского достоинства. Я это понял еще тогда, в гражданскую. Народ, который почитал как богоносный, предстал хамским сбродом, легко поддавшись агитации «товарищей». Наша карта бита. И все же… Последний русский хамлет, лапотник мне родней, чем лощеный фюрер.

– Поосторожней, ротмистр, – дернулся Павел. – Я ведь тоже из «хамов»! И вот так – по горло – наслушался подобной демагогии. Странно… Так естественно мыслить жиду-демократу, а не русскому офицеру! Я и тысячи других в пекло полезем… Без болтовни и философии! Пока я знаю, что в Казакии правят большевики, я не смирюсь. А ты… И когда же ты стал таким «розовеньким»?

– Придержи коня, голубчик, – живо обратился к Павлу хозяин, заметив, как резко обозначился синюшный рубец на побледневшем лице ротмистра. – Не время ссориться, братцы мои.

– Главное – не место, – кивнул Силаев и вдруг сорвался, выкрикнул: – Если бы я знал, что против меня воюет свора комиссаров, то я давно бы уже был на фронте! Слово чести! Но в Красной Армии большевиков негусто. Что же мне, кричать из окопа? Спрашивать: ты большевик или нет? А потом стрелять?!

– Полно! Господа, я разведу вас по углам, – разрядил напряжение укоризненный голос Татьяны. – Зачем горячиться, обвинять друг друга? Каждый волен поступать так, как считает нужным. Мой отец попал в облаву совершенно случайно. Чекисты расстреляли его просто для счета. Крупнейшего русского ботаника… Я также ненавижу ленинцев. Василий, не делай мне знаки, я имею право высказаться… Да, мне они гадки. Но я против того, чтобы наши эмигранты воевали на стороне Гитлера против своих же, русских мужиков. Ведь этот хлеб…

– Этот хлеб куплен на рейхсмарки, – с насмешкой вставил муж.

– Этот хлеб, вероятно, из украинской или смоленской муки. Вчера я видела огромную партию молодых русских девушек. Их вели под конвоем. Фашистам верить нельзя! Они ничем не лучше большевиков. Они обманывают нас. Хотят бросить русских на бойню, чтобы быстрей истребить… Я разделяю, Павел, ваши патриотические чувства. Но… прошу не обижаться. Мы об этом и с Василием спорили… Мне думается, что вас так сильно тянет в Россию желание отомстить большевикам за прошлое. Но сколько уж пролилось русской крови! Лучше жить в этом чужом городе, где я боюсь лишний раз выйти на улицу, чем напрасно погибнуть.

Павел посмотрел на свои часы и снисходительно усмехнулся:

– Устами женщины глаголет истина. Наливай, Васька. В самом деле, воду толчем… А суть в том, ротмистр, что вы с Деникиным – просто эмигранты – военные с расплывчатой идеей Отечества, а мы с Лучниковым и Красновым – казаки. У вас – алтарь не существующего Государства Российского, а у нас – свой, казачий алтарь. На который мы и десятки тысяч верных казаков положим жизни.

– Значит, весь корень в казачестве? – тоже сдержанно уточнил Силаев. – Тогда сдаюсь. И напоследок прошу, Василий, книгу Деникина.

Хозяин недоуменно пожал плечами и принес потрепанный томик. Силаев зажал пальцем найденную страницу и спросил:

– Будь жив генерал Корнилов, кого бы он поддержал, как потомок казачий?

– Нас, – не задумываясь, ответил Павел.

– Несомненно, – подтвердил сотник.

– Вот слова из телеграммы, предшествующей походу на Петроград. «Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ путем победы над врагом до Учредительного собрания… Предать же Россию в руки ее исконного врага – германского племени – и сделать русский народ рабами немцев – я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли…» Красноречивый ответ?

«Доложу о нем центральному бюро, – решил Шаганов. – Да и Лемпулю. Такая слюнявая сволочь вреднее любого комиссара…»

– Теперь Деникин горазд рассуждать о гражданской войне, – озлобился вдруг сам хозяин. – А кто, как не он, способствовал свержению атамана Краснова на Общедонском казачьем круге? Это – кара божья! Донскую армию возглавили негодяи Сидорин и Семилетов… Если бы Краснов не был отстранен от атаманства в начале девятнадцатого года, большевики были бы разбиты.

– Милые, хватит об этом! – взмолилась Татьяна. – Мы же не на военном совете. Теперь я перехожу в наступление! Васенька, подай гитару.

Пока хозяйка настраивала инструмент, мужчины молча курили на кухне. Слишком разными были они, стеснившиеся у открытого окна, слишком далекими в своих помыслах и планах. Роднило лишь одно – несчастье эмиграции…

Пели романсы, русские песни. Затем Василий и Павел затянули казачьи. С подъемом прокричали народный гимн «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон», утвержденный в восемнадцатом году Кругом спасения Дона. Между песнями поднимали рюмки. Захмелев, Силаев тоже вызвался спеть и взял в руки гитару.

– Специально для донских казаков! Чей этот романс – не ведаю. Эмигрантский, одним словом…

Он охватил гриф длинной ладонью, перебирая струны, начал вполголоса:

Кто рожден на Дону,
Тот навек помнит запах полыни.
Не расстанется с ним,
Даже если стал домом – Париж.
Купы тонких ракит.
Васильковых равнин ветер синий.
И летящий над крышей,
Апрельский ликующий стриж…
Это – детство мое.
Это – праздник рождественской сказки.
Он повсюду со мной,
Как погнутая шашка и честь…
Господа эмигранты,
Промчимся Новочеркасском!
Тем, которого нет.
Тем, который в сердцах наших – есть.

Татьяна тревожно подалась вперед, вглядываясь в лицо гостя. И вдруг вспыхнула! Она узнала его… Было это в начале двадцатых. В номере дешевой гостиницы ее бил пьяный клиент. Услышав плач и крик по-русски, дверь вышиб плечистый мужчина с приметным шрамом на щеке. И кулаками выпроводил обидчика вон. Затем, застегнув китель на все пуговицы, выпил за здоровье «сударыни» предложенный ею стакан коньяка и откланялся, щелкнув сапогами…

Лучников слушал, ладонью прикрыв глаза. Павел снисходительно молчал, но подавить окатившее душу волнение не смог. Почему-то с горечью осознал, какой бездомной и одинокой сложилась жизнь. Ни детей, ни любящего человека рядом. Ни родины. Ни прежнего Бога. И впереди – смертная безысходность. «Обратно из Казакии мне возврата нет, – с болезненной ясностью решил он. – Не поднимутся станичники – застрелюсь. На луговине, где со Степой купались…»

Кто по крови казак,
Тот суровою памятью крепок.
Не простит тех вовек,
Кто станицы родные терзал!
Снятся мне до сих пор
Закубанские мертвые степи
И чужой пароход,
Что от красной Голгофы спасал…
Это – наша судьба.
Уж она измениться не может.
Как коня напоить
Из замерзшего Дона – нельзя!
Господа эмигранты,
Утешимся милостью Божьей,
Ведь донская волна
Солона,