Казачий алтарь

– Я сегодня приехала.

– Ни в коем разе не являйся в полицейский участок! А зачем ты приехала? Откуда? Тебе лучше покинуть город.

– Не прогоняйте меня, тетя Рита, – всхлипнула Фаина.

– Деточка, я же тебе объяснила! Какая ты, право… Все в жизни изменилось. Да, мы дружили с твоими родителями, но идейной близости у нас никогда не было… Ты – хорошая девушка. Но представь, вдруг к нам нагрянут с проверкой… Не обижайся. Ты должна понять. Может, тебе денег занять?

– Прощайте, – не поднимая глаз, не в силах взглянуть в лицо жене бывшего адвоката, тете Рите, которая ко дню рождения всегда делала ей подарки, Фаина шагнула к незатворенной двери…

Мимо Верхнего рынка, мимо Андреевской церкви по улице Достоевского (прежде – Дзержинского) Фаина дошла до Мойки, крайней улочки, за которой начинался Таманский лес. Суматошно перебрав в памяти, кто бы приютил ее в это трудное время, Фаина поняла вдруг, что таковых мало. Неизвестно, кто из подруг остался в городе. Знакомые? Опасаясь неприятностей, не поступят ли так же, как Лапушинская?

А между тем она уже приближалась к дому Проценко. Не рассудок, а некое подспудное чувство вело к матери Николая, с которой видалась она всего несколько раз.

Во дворе, вымощенном гравием, сидела на корточках Галинка и колола на голыше орехи. В лад ударам молотка на худенькой спине вспархивал бантик. У ног лакомки горкой лежала битая скорлупа. Она так увлеклась, что даже не заметила пришедшей.

– Здравствуй, Галочка, – окликнула Фаина с той приглушенностью в голосе, которая появляется после слез.

Круглолицая сестренка Николая бросила молоток и вскочила. Чудесные, карие глаза на большеротом лице полыхнули радостью.

– Фая!

– Узнала меня?

– Конечно! Ты у Коли книжку брала. А теперь он на фронте.

– Да, я знаю. Перед оккупацией я успела отправить ему письмо. Мама дома?

– Она огород копает. Позвать? – Голенастая Галинка во весь дух пустилась по дорожке вглубь двора. За кизилом, испещренным бордовыми бусинами, Фаина увидела склоненную женскую фигуру. Звонко раздался девчоночий крик: «Ма! К нам Колина невеста пришла. С вещами!» Фаина ощутила странную неловкость, и, казалось бы, неуместную в эту минуту свою виноватость. Явилась незвано-непрошено…

Походка может вполне выдать настроение человека. Дородная, с тонкими чертами лица, Александра Никитична шагала позади дочки твердо и несуетно. Под взглядом светлых, доверчиво-строгих глаз соврать, наверно, никто бы не решился.

– Что случилось? Выселили, что ли?

– Одна я осталась, тетя Шура…

– Везде горе – куда ни глянь, – с участием сказала хозяйка и вздохнула. – Ну, в ногах правды нет. Галка, проводи Фаину в дом, а я только полоску докопаю…

Беленые стены и светлая отутюженная скатерть с каймой придавали прихожей вид уютный. Кроме печи в тесной комнатенке помещались стол, сундук да буфет с посудой. Двухстворчатая дверь в зал была заперта ручкой-скобой. За печью меж занавесками открывалась дверь. Галинка юркнула в дальнюю, угловую комнату.

– Вот тут я спала, а здесь мама, – стала объяснять девчушка, указывая на кровати под баракановыми покрывалами, стоявшие боковина к боковине вдоль стены. – А теперь мы вместе ляжем.

– Я до завтра, Галочка. Мне бы переночевать…

Галинка призадумалась.

– А куда ты пойдешь? Живи с нами.

– Тесновато у вас. Может, в зал сумку занести?

– Не-ет. Туда нельзя! Там немцы живут.

– Немцы?

– Они на службе. Ты не бойся, – успокоила девочка, обнимая Фаину за пояс и запрокидывая голову. – Дяденька Клаус меня шоколадкой угощал, а мама не разрешила взять. А другой квартирант ужасно ворчливый и дуется, как мышь на крупу, – с материнской интонацией заключила Галинка…

Вопреки всем опасениям, немецкие офицеры, узнав от хозяйки, что ее родственница прогостит недолго, больше Фаиной не интересовались. К тому же, она всячески избегала с ними встреч. По утрам, когда офицеры завтракали и без пяти восемь выходили на улицу к ожидающему автомобилю, Фаина оставалась в постели. А возвращались постояльцы, по обыкновению, глубокой ночью. Накрыв им стол, хозяйка тут же уходила в спаленку и закрывала дверь на крючок.

Фаина долго не засыпала, слыша, как хлопают створки двери, вникая в то, что делалось в зале. Несмотря на позднее время, нередко завязывался спор. Рассудительную речь Клауса перебивал раздраженный голос сослуживца. Привыкнув к их произношению, Фаина улавливала смысл отдельных фраз. Немцы обсуждали положение на Кавказском фронте, упоминали Туапсе, Грозный, Моздок; ругали каких-то генералов и много говорили о Германии. Однажды Клаус с явным неодобрением высказался о фюрере. Голос его оппонента сорвался на крик. После этого, – наверно, поссорившись – офицеры не разговаривали. И две ночи, пока не помирились, за стеной играла мандолина, певуче выводила моцартовскую мелодию. Вскоре, к счастью, квартиранты надолго уехали.

Во дворе, в отдельном поместительном доме, жили дед и бабушка Николая. Каково же было удивление Фаины, когда как-то заприметила за углом стариковского дома парня, очень похожего на Андрея Татаркина, инструктора горкома комсомола. Он, без сомнения, также увидел ее и скрылся за глухой стеной дома.

Другой раз, поднявшись ранним утром, Фаина стала очевидицей, как седобородый Лука Иванович провожал двух молчаливых мужчин, спрятавших глаза под козырьками фуражек. Неизвестные шмыгнули на улицу, подгадав к самому концу комендантского часа, когда уставшие патрули убирались восвояси.

В тот же вечер свекор тети Шуры пригласил Фаину к себе в дом, загадочно улыбнулся:

– Знакомая тебя спрашивает.

С первого взгляда узнать Лясову было мудрено. Вместо ракушки закрученных волос – короткая стрижка, молодящая челочка. Лицо простой, заурядной бабы, а не чело партработницы. Одежда затрепанная, точно с пугала, а не строгий темный костюм с белой кофтой…

– Ну, здравствуй, Гулимовская, – подавая Фаине руку, приветливо сказала Дора Ипполитовна. – Не ожидала?

– Нет, конечно…

В комнатенке, единственное окно которой выходило на задворок, было уже сумеречно. С тяжелым вздохом, утомленно опустившись на диван, Дора Ипполитовна забросала вопросами:

– Что известно о родителях? Как удалось избежать ареста?

– Я в Ворошиловске всего неделю. Ушла с беженской колонной, а жила в хуторе, в одной казачьей семье… Мама до оккупации работала в ессентукском госпитале, а папа… От него давно не было писем.

– Так-так… Я наводила о тебе справки… Как думаешь жить? Разумеется, злоупотреблять гостеприимством ты не намерена?

– Пожалуй, вернусь на хутор. Я до сих пор не сделала отметки в паспорте.

– И правильно поступила! С тобой, дочерью чекиста и членом горкома комсомола, церемониться в полиции не станут. Какая-то сволочь передала списки. Володю Кравченко помнишь, секретаря с шорного завода? А Голеву Аллочку? Ее отец тоже служил в НКВД. Оба безвестно канули в гестапо. И таких примеров множество.

– Значит, мне нужно немедленно уезжать.

– Прятаться? Отсиживаться? – с нескрываемым возмущением воскликнула Дора Ипполитовна и откинулась на спинку дивана. – Судьба Родины висит на волоске. Твои родители в Красной Армии. А ты хочешь остаться безучастной? Это, милая моя, похоже на предательство!

– Я… я согласна с вами, – стушевалась Фаина. – Но каким образом могу быть полезной?

Лясова сделала внушительную паузу.

– Разумеется, я тут не в гостях… Готова ли поклясться, что сказанное останется в этой комнате?

– Клянусь. Во имя дела Ленина и Сталина не пожалею жизни! – с пафосом воскликнула Фаина.

– Ну, этого пока не требуется. Ты молода. У тебя многое впереди… Ты спрашивала: чем можешь помочь? Я и другие товарищи оставлены для подпольной работы. Такова воля партии. А это – железный закон. Не жалея сил, мы должны бороться с фашистскими извергами. Сообща приближать победу…