Казачий алтарь

– Ладно.

Лошади дернули. Тихон Маркяныч, принаряженный в суконный бишкет, глубже насунул свою казачью фуражку с красным околышем, уселся рядом с сыном на поперечной доске-сидушке. Когда повозка стала набирать ход, обернулся и бодро крикнул:

– Не боитесь! Довезем ее в целости и сохранности… Да не забудьте кизеки перевернуть…

На прощанье Фаина помахала рукой, вздохнула и улыбчивыми глазами неотрывно смотрела на одинокую фигуру Лидии, пока шагановское подворье не скрылось за поворотом.

До обеда лошади отмахали километров тридцать. Степан Тихонович кучеровал напеременку с отцом. Оба знали наикратчайшую дорогу по безлюдной степи. Сморенная солнцем и дорожной качкой, Фаина прилегла меж оклунков и задремала. Кунял головой, не в силах сбросить сонливости, и старый казак. А Степан Тихонович, наоборот, чем ближе подъезжали к Ворошиловску, тем становился тревожней. Приметы отполыхавших боев угадывались повсюду. Чернели пепелища нив и скирд, воронки от бомб, окопы. На возвышенности – битая техника: искореженная пушка, сгоревшие до колесных рам автомашины, два немецких танка. У ближнего, наполовину обугленного, не было гусениц. А со второго, скорей всего, прямым попаданием бронебойного снаряда сорвало башню. «Слава богу, что прошли бои мимо нашего хутора, – подумал Степан Тихонович, подстегнув лошадей. – С землей бы сровняли».

При виде раздавленных подвод даже у Степана Тихоновича зашлось сердце. Доски бортов и колеса были размолоты в щепки. Вблизи одной из них лежала синюшно-темная человеческая рука, облепленная муравьями. Еще ближе подъехав, возница почуял смрад, разглядел под древесным крошевом тряпки, изуродованные, разлагающиеся людские тела. Содрогаясь от отвращения, погнал забеспокоившихся кобыл. Тряска разбудила Фаину и Тихона Маркяныча. Он что-то недовольно буркнул и стал сворачивать цигарку. Вдруг растерянно воскликнул, глянув на лесополосу, потянувшуюся сбоку:

– Боже правый!

На ветках рослых акаций висели, окаменев на задних ногах, две вороные лошади; дышло стоящей на заднем борту телеги было вздыблено. Вероятно, ошалев, пара дончаков понеслась прямо на деревья и в последний миг, срезанная пулеметной очередью, рванулась в небо…

– Экая страсть! Как же такое могет? – воскликнул Тихон Маркяныч, качая головой.

– Должно быть, от танка уходили, – предположил сын. – Там, сзади, подводы, как катком, прикатали… Кладбище посреди поля…

По дороге у безлюдного стана встретился колодец. Из жестяного ведра напоили лошадей и стали в тени лесополосы на роздых. Отполудновали. И лошадкам задали по ведру фуража. Тихон Маркяныч, пока сын дремал в тенечке, пучком сена обтер лошадиные бока, проверил упряжь.

Тронулись дальше. Село Грачевку, разбросанное в лощине, можно было обминуть кривопутком. Но Степан Тихонович, вновь взявший вожжи, решил спрямить путь – до бывшей губернской столицы оставалось верст сорок, а солнце уже заметно перевалило через зенит.

– Да-а, бывал я здеся, – поддался воспоминаниям старый казак, оглянувшись на Фаину. – Городишко неказистый. Но – богатейный! И люди скрытные, жадноватые. Куркуль на куркуле!.. Раньше он Ставрополем прозывался, а теперича вот прилепили новую названию.

На спуске, у самой околицы, фурманку остановили постовые: два мужика в немецких френчах и верховой в черкеске. Он круто поставил своего коня поперек дороги, окликнул:

– Откуда будете? Пропуск!

Помаргивая ресницами, симпатичный полицай с черными усиками бегло прочел бумажку, поданную Степаном Тихоновичем, и вернул:

– Подозрительных не встречали?

– Нет.

– Что везете?

– Продукты на базар. А я еду по колхозным делам, – пояснил Степан Тихонович.

Полицай поправил кубанку, намекнул:

– Арбузы сладкие? Угостил бы…

Степан Тихонович не успел и глазом моргнуть, как последовал ответ отца:

– Ты службу свою неси, а не цыгань у добрых людей!

Игреневый жеребец постового резко мотнул головой, очевидно, от укуса овода, разметав махры на щегольской уздечке. Всадник зло скосил глаза, ухмыльнулся.

– Та-ак… Поговорим по-другому… А ну, дед, слезай! Удостоверение личности!

– Мое удостоверение на моей голове. Вот, донской казак!

– Это мой отец, – с досадой сказал Степан Тихонович, протягивая пешему постовому, заспанному мордатому мужику крупный арбуз.

– И ты, девка, с подводы долой! – взъерепенился полицай, комкая в руке плеть. – Тоже без документа? Задерживаю всех!

– На каком основании? – с расстановкой спросил Степан Тихонович и неожиданно вскипел: – Ты прочитал, кто я? Немецкую власть дискредитируешь?

Незнакомое слово насторожило полицая:

– Как это дис… дискритируешь?

– А так! Мне с вами валандаться некогда… А ну, геть с дороги! – Степан Тихонович в гневе огрел левую дышловую. Она едва не сшиблись с жеребцом. Увернувшись, полицай крикнул, потянув плетью по плечу Тихона Маркяныча:

– Стреляй, Васька!

Позади грянул выстрел. Степан Тихонович на мгновенье обернулся. Всадник, придерживаясь за луку седла, слазил на землю. А мордатый, держа арбуз под мышкой, загребал ногами к хате, где стоял, пьяно покачиваясь, его приятель с поднятой вверх винтовкой. То, что с ними непочтительно обошлись постовые, взбесило Степана Тихоновича. Он напустился на отца, коря за несдержанность и скупость, и с горечью подумал: «Ничуть не лучше милицейских. Такие же недоумки… А я – кто? Выходит, из их стаи…» Обретшая дар речи, Фаина запоздало поинтересовалась:

– Откуда вы знаете это слово – дискредитировать?

– От умных людей в лагере, – нехотя отозвался Степан Тихонович.

При въезде в город два немецких солдата, взворошив сено, проверили повозку под присмотром унтер-офицера. Заглянули в кошелки, сумки, скрипичный футляр. Обыскали мужчин, а Фаине лишь заигрывающе подмигнули. И не потребовали никаких документов.

19

Первым делом, следуя подсказкам Фаины, Степан Тихонович завез отца на Нижний рынок. Наспех разгрузился в начале торгового ряда. И, наказав продавцу ждать его именно на этом месте, погнал лошадей по Главному проспекту (бывшему проспекту Сталина) вверх, затем свернул вправо, на улочку, огибающую Кафедральную горку, и доставил Фаину к самым воротам. Расторопно занес во двор несколько арбузов и дынь, мешочек с сушкой, ящик с яблоками – гостинцы. Кивнув на приглашение Фаины переночевать у них, если не распродадутся засветло, Степан Тихонович был таков…

Остро вспоминая, как уходила отсюда, прощалась с бабушкой, Фаина пересекла дворик, нырнула под веревку с сохнущим бельем. Окна их квартиры на втором этаже почему-то были закрыты покрывалами. С сумкой и футляром в руках Фаина отстучала босоножками по деревянным ступеням. Наружная дверь – нараспашку. С недоумением обнаружила девушка в коридоре мусор, развешенные вязанки чеснока, стоящий у двери их квартиры рулон дерматина. Из ванной комнаты несло чем-то неприятно закисшим. Фаина оторопела и выпустила ношу из рук, заметив на прорези замка приклеенный лист с домоуправленческой печатью. Недоброе предчувствие пригвоздило. Затем, теряясь в предположениях, Фаина побрела на кухню, откуда доносился скрип.

Тетка Зинаида Тарханова, приземистая, постриженная по коммунарской моде, замешивала на шатком столе тесто. Туда-сюда мотался край кумачовой юбки, ходуном ходили мясистые плечи.

– Здравствуйте, тетя Зина.

Соседка изумленно оторвалась от стола. Чайные глазки, затерянные в складках щек, округлились.

– Во! Нич-чего себе… Прямо как снег на голову… И давно ж ты явилась?

– Только что. Не знаете, где бабушка?

– Гм. Евакуировали… Всех евреев собрали и вывезли.

– Куда?

– Мине не докладывали…

– А как попасть в нашу квартиру?