Казачий алтарь. Книга 1

– Ктой-то? Немцы?!

– Тише… – Лидия показала рукой на сынишку, спавшего в сладком забытьи на топчане. – Беженка.

– А-а… Тоды тури ее в три шеи! Зараз таких гостей со всех волостей.

На всякий случай он проводил невестку до входной двери. Нащупал у стены припасенный топор.

Близ крыльца ждала, опустив голову, горбоносая девушка в клетчатом платье. В правой руке, повисшей плетью, она держала какой-то диковинный кожаный футлярчик. У ног стояла дерматиновая сумка. Стройная, узколицая, незнакомка глянула щуркими, серовато-зелеными глазами и сбивчиво заговорила:

– Здравствуйте! Извините, что разбудила… Немцы напали на нашу колонну. Танками давили… А до этого самолеты… Попутчицу мою, Граню, осколком… Я из Ворошиловска. Учительница. Вторые сутки в дороге… Надеялась добраться до Сталинграда… Будьте добры, разрешите у вас побыть хотя бы до вечера.

Ежась от утренней прохлады, Лидия спустилась по ступеням, кивнула: «Проходи», – и неторопливо открыла дверь летницы, закинула на нее цветастую занавеску. Дневная духота из кухни выветрилась через открытую форточку. Пахло тем здоровым, кисловато-ситным духом, какой привычен для казачьих жилищ.

– Ставь торбу вот сюда за печку, мы ее не топим. А это что у тебя за штуковина?

– Футляр со скрипкой.

Освободив руки, гостья устало села на табурет у стола. Лидия, ощущая на себе ее пристальный взгляд, налила в миску окрошки, отрезала от хлебины ломоть, положила на стол пяток подвяленных красноперок.

– На дворе, возле печуры, навесной рукомойник и полотенце. Обмылок на полочке. Умойся с дороги. А я пойду оденусь и заплетусь, – потеплевшим голосом сказала Лидия. – Не стесняйся. Чем богаты, тем и рады. Тебя как зовут?

– Фаиной.

– Меня Лидой… Гм, надо же… Жулька на тебя ни разу не гавкнула… Соседей не пропустит! А тебя за свою приняла…

Домашние встретили Лидию в курене с недовольными ли-цами.

– Чо ты с ней распотякиваешь? – набросился Тихон Маркяныч. – Дай харчей и выпроваживай! А то я сам покажу, иде ка-литка.

– Не шумите. Девчонка совсем… Учителька городская. От танков убежала, а вы… В чем только душа держится! До вечера попросилась.

– Кубыть, откроем приют для побирушек, – не унимался старик. – Чо она из города приперлась? Жрать надурыку?

– Как вам не совестно, дедушка, – укоризненно покачала Лидия головой, беря с комода приколки и расческу. – Война ее загнала. Горе… Как вам не жалко?

– Жалко у пчелки! Гони, я тобе гутарю!

– Раз Бог привел, надо приветить, – заключила свекровь. – Не объисть! Абы вшей не занесла.

– Цыц! Ишо я здеся хозяин! – прикрикнул Тихон Маркяныч. – Вот зараз надену штаны…

– Бога вы, папаша, гневите! – вдруг загорячилась сноха. – А писанию читаете… А ежели Яша, сыночек, либо Степан тоже где-то просятся? А им тоже от ворот поворот? За наш грех? В Библии прописано: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся». А вы?.. Аль запамятовали, как я побиралась в тридцать третьем? А сами по белу свету христарадничали?

Кровно обидевшись на баб, Тихон Маркяныч молча скрылся в своей комнатенке и лег на кровать. «Раз такая к мине почитания, то и вы ступайте к едрене бабушке! – мстительно думал старик. – Замкну рот и гутарить с вами не стану. Нехай все пропадом пропадает! Вы ишо подкотитеся, ишо попросите чего-либо… Ага, а дулю с маком не жалаете? Ишь, сучки, взяли волю!»

Но многолетняя привычка – сильней пустяшной размолвки. Взгрустнув о Степане и внуке Яшке, Тихон Маркяныч оделся. Перед божницей помолился и чуть оттаял сердцем. Потом тщательно расчесал бороду, усы, пригладил сквозистый ковыльный чуб. И, выходя, заломил набок свою ветхую, заштопанную казачью фуражку.

Растопленная печура, потрескивая кизяками, вскидывала над трубой султан сизого дыма. Тихон Маркяныч подумал, что чадно от него. Но, увидев и на улице такой же понизовый туманец, понял: догорал колхозный амбар.

Полина-обидчица гнала к открытой калитке цыплят с квочкой, поторапливая ее за веревку, привязанную к ноге. Старик, повременив, сошел с крыльца; под навесом, пристроенным к летнице, принялся мельчить махорку табакорезкой. В открытую дверь слышался разговор.

– Столпотворение на дороге – ужасное, – взволнованно говорила беженка. – Подводы перегружены, машины не останавливаются… Так и двигались мы пешком от самого Ворошиловска. Отдохнем немножко и – дальше. Я в шляпке соломенной была, во время бомбежки ее потеряла… И все равно от солнца голова кружилась! Жара кошмарная. Пыль несет… А вчера вечером кто-то вдруг как закричит: «Воздух!» И навстречу нам – взрывы!..

– А мы вчера в погребе прятались, – подхватила Лидия. – Ну, а танки где же напали на колонну?

– Недалеко от вашего хутора! Цепью по хлебному полю мчались! Я шла около лесополосы. А другие, кто был на подводах, с детьми, тем убегать было некуда… Я думала, с ума сойду! До сих пор, смотри, руки дрожат…

– У меня тоже дрожали, – посетовала Лидия. – В январе мобилизовал сельсовет в трудармию. Под Ростовом противотанковую траншею рыла, две недели мерзлую землю нянчила. В лютую холодину! А нормы какие были? Неподъемные. А ну, выбери за смену два с половиной кубометра грунта! А жили в скотском вагончике. Ни согреться, ни помыться. Я думала – амба… Всего норма на мобилизованного – тридцать кубов. Хоть за день покрой, хоть за месяц. Громкие читки газет политрук устраивал. Мол, через траншею немецкие танки не перелезут… Помогла эта траншея?! Такая злость берет… Мозоли к рукам прикипели, должно, навек. И по-женски там застудилась. Перед месячными так поясницу ломит, хоть криком кричи…

– Ты такая статная, красивая…

– А ломом орудовала, как кобыляка! – горько пошутила Лидия. – Может, приляжешь?

Тихон Маркяныч, увлеченный подслушиванием женской беседы, не уследил, как правнук подкрался сзади.

– Деда! – нетерпеливо позвал Федюнька. – Идем рыбачить.

– Фу, ты! Бесенок! – вздрогнул старик от неожиданности. – Ступай сам. Некогда. Вон, стекло оконное выбило… Пойду разживаться.

Он скрутил мешок, сунул в карман штанов складной ножик и расторопно зашагал по улице. Вдоль нее висело дымовое облачко, ближе к майдану зерновая гарь стала саднить в горле. В этот ранний час хутор был необычно пуст. Грели душу лишь кочетиные клики, которые, как спички, вспыхивали-гасли в затаившихся подворьях.

К школьному зданию Тихон Маркяныч подобрался из-за церкви. И застал Веретельникова Ваську на месте преступления. Низкорослый, головастый, с руками ниже колен – его ни с кем не спутаешь. Вот и сейчас, распялив свои ручищи, он придерживал одной шибку, а другой, зажавшей отвертку, отколупывал с рамы замазку.

– Ты чо, гяур, разоряешь? – окликнул старик.

Васька обмер. Повернулся. На небритом, скуластом лице – улыбочка юродивого.

– А чево? Ремонтирую.

– Ты не строй тута комедь! За воровство загонят, иде Макарка телят не пас.

– Хм… Теперя, дед, я не ворую. Чья нонче власть? Ничья. И никто ничем не владает. Коров раздали, а стеклушку…

– Значится так. Ты мине не застал, я тобе не видал, – заговорщицки пробормотал Тихон Маркяныч и, убедившись, что соседняя шибка целехонька, прибавил: – Трошки посторонись. Не один ты у мамки…

Желая на всякий случай отвести от себя подозрение, старый казак со стеклиной, спрятанной в мешке, сделал крюк к амбару. Черным гробом высился он на пригорке, возле околицы. Закопченный короб каменных стен рассекли трещины. Над пепельными холмиками курились зловонные дымки. Изредка с резким звуком лопались на жару черепичины.

Над пожарищем, над погребенными гнездами метались ласточки. Одна из них чуть не задела Тихона Маркяныча за фуражку. Он испуганно озирнулся и побрел домой. Литое зерно под ногами было втолчено в толщу пыли. «Сызнова крах жизни, – подумал хуторянин с безутешной тревогой. – Вот тобе и бесхлебица! На еду до весны хватит. А чем сеять? Слезьми?! Эх, мать вашу перетак! Вот вам и «Красная Армия всех сильней»! Иде она, армия? Паршивый пруссак одолел, тышшу верст гуляючи прошел! Да кто ж в том повинный? Сталин али кто?.. Да неужто землица наша такая приманная, ценная? Ох, не приведи Господь доживать в неволе! Царица Небесная, помилуй нас, неразумных и грешных чад твоих!»

4

Это утро навсегда врезалось в память и Клаусу фон Хорсту, тридцатитрехлетнему майору вермахта…

«Дорогой Рихард! Прости, что так долго не отвечал на твое письмо. Поверь, что два последних месяца был предельно загружен работой. Величайшая операция по завоеванию южной России, вдохновляемая самим фюрером, требовала полной отдачи. Мои товарищи, офицеры оперативного отдела группы армий, сутками не покидали штаб, нередко засыпали над картами…

Поймал себя на мысли, что пишу не о том, не о главном. Сегодня, ровно сорок три минуты назад, я должен был погибнуть! И то, что остался жив и цел, ничем иным, как только волей Провидения, объяснить невозможно. Когда я, искупавшись в Доне, поднимался по крутой тропинке (правый берег довольно высок), неожиданно над самым виском хлопнула пуля и глубоко вонзилась в глину. Я побежал в гору изо всех сил, так как укрыться было негде, и вторая пуля на мгновенье оглушила меня, пролетев в нескольких сантиметрах над левым плечом! Поняв, что русский снайпер стрелял из-за реки, с левого берега Дона, я стал петлять и благополучно достиг нижней улицы селенья, фруктового сада. Только тут я испытал весь ужас того, что могло бы случиться! Эта смерть была бы тем более нелепой, что фронт отодвинулся отсюда, от предместья Ростова, на триста километров, наступление наших войск развивается безостановочно и, без сомнения, война близится к завершению. Откуда мог взяться русский стрелок, когда левобережье несколько раз прочесывали разыскные команды? Почему он подкараулил именно меня? И ведь как точно стрелял на расстоянии восьмисот метров!.. Излишнее возбуждение мешает излагать мысли, я опять, кажется, отвлекся.

Главным за минувшие месяцы было то, что я дважды находился вблизи фюрера. И не в качестве наблюдателя, а на правах участника оперативных совещаний. Истоком победоносного продвижения наших армий на юг и на восток было совещание в Полтаве, в начальный день лета. Хотя о нем и сообщалось в газетах, все же расскажу подробней, зная твою приверженность идеям Гитлера. Тем более в корреспонденциях зондерфюрера Фриче больше болтовни, чем истины и важных фактов.