Память

– Это – предположение?

– Татищев пишет, что по взятии Торжка враги не только сожгли город и уничтожили его население, но и «…гоняхуся по людех Селигерским путем даже до Игнача креста, секуще люди, аки траву». Население там и сейчас не слишком густое, а тогда оно было куда реже и перед приходам орды загодя разбежалось по лесам, укрылось в Торжке и Новгороде. За время двухнедельной осады Торжка орда прочесала все окрестности и не оставила в них ни фуража, ни скотины, ни людей, сгоняя последних жителей этих мест под стены. Откуда же взялись люди на Селигерском пути? Скорее всего, это и был освободившийся, но беззащитный, как трава, полон.

– Похоже. Только не понимаю, зачем Субудаю было нужно это массовое бессмысленное убийство беззащитных людей? Это же был полководец, а не убийца…

– Наполеона тоже называют гениальным полководцем… Субудай хотел наказать за неповиновение, убрать свидетелей своей слабости, а также запугать новгородских разведчиков селигерской дорогой, загроможденной изрубленными трупами… Сил у Бату оставалось все меньше, и они были разделены в тот момент на несколько отрядов – Бурундай выходил из Ширенского леса на Селигерский путь, Субудай штурмовал Торжок, отборные сотни охраняли ставку хана, часть войска застряла у Твери – этот город пал, как и Торжок, в марте, и еще какие-то группы грабителей, добравшихся до Костромы и Галича-Мерьского, догоняли главные силы Субудая.

– Но зачем тогда сей выдающийся полководец задержался под Торжком на целых две недели? Ведь, наверное, еще под Торжком он понял, что Новгорода ему не видать. Не проще было бы покатать в зубах этот крепкий орешек – последнюю и такую стойкую русскую крепость, да уйти поскорее с добычей в степь, сберегая время, людей и силы?

– Он не мог этого сделать. Крепкий орешек имел ядрышко, бесценное для Субудая, – большие запасы зерна. И, в частности, поэтому конница Бурундая, проделавшая тяжелый бескормный путь лесными заснеженными дорогами по маршруту Владимир – Сить – Ширенский лес, должна была, наверное, устремиться за сотни километров к Торжку, где надо было во что бы то ни стало подкормить лошадей и наполнить торбы зерном, чтобы его хватило до Новгорода.

– А тут из-за двухнедельной задержки под Торжком путь к Новгороду преградили разлившиеся реки?

– Никакого разлива еще не было.

– Но этого же сейчас нельзя доказать!

– Гидрометеорологических данных по Приильменью на весну 1238 года у нас, конечно, нет, и никогда их ни у кого не будет. Но если бы путь к Новгороду орде преградили разлившиеся реки, то летописи, десятки раз фиксирующие природные факторы, влиявшие на более мелкие политические и военные события, непременно бы отметили это обстоятельство в такой исторически важный момент.

– А что писали о нем историки?

– У Татищева, располагавшего, кстати, несколькими погибшими позже списками, нет ничего про разлившиеся перед Новгородом реки, вскрывшиеся озера или растаявшие приильменские болота. Правда, в одной из многочисленных редакций его «Истории российской» есть упоминание о тепле и лесах, преградивших путь Батыю, оно выглядит как предложение автора – летописного подтверждения факта весенней распутицы я не нашел. Молчат о разливе и летописи, найденные после Татищева. Однако это все же не доказывает, что распутицы не было, – мало ли сведений летописцы не фиксировали.

– Новгородская земля, между прочим, сохранила больше других земель Руси летописных манускриптов. Это объясняется не только тем, что она уцелела от разорения ордой Бату – Субудая или высоким уровнем грамотности – в ней всегда было больше, чем где-либо на Руси, монастырей, где обычно велось русское летописание. Современный читатель может даже не поверить, но это правда научная – к концу XVII века в одном лишь Новгородском уезде и только монастырей, владевших крепостными, было восемьдесят четыре. В XIII веке их было, конечно, меньше, но, очевидно, достаточно много, потому что до наших дней дошло в целости шестнадцать ровгородских летописных манускриптов. Все новгородцы весной 1238 года пережили время тягостной неизвестности, все знали о надвигавшейся по Селигерскому пути опасности, и совершенно невероятно, чтобы многочисленные летописцы не отметили причины отступления Бату – Субудая, если б она была столь обыденно простой и очевидной. Видимо, новгородские летописцы, считавшие свершившийся оборот событий чудом, не знали подлинной причины, которая заключалась в отсутствии достаточных сил у орды, в огромных, почти катастрофических потерях, в просчетах и воинской осторожности Субудая.

– А что говорит по этому поводу другой классик нашей исторической науки – Карамзин?

– «Уже Батый находился в 100 верстах от Новгорода, где плоды цветущей долговременной торговли могли обещать ему богатую добычу, но вдруг испуганный, как вероятно, лесами и болотами его края – к радостному изумлению тамошних жителей обратился назад…» Как видите, Карамзин тоже ничего не пишет о разливе, а лишь о лесах и болотах, причем сам явно сомневается, что они могли быть истинной решающей причиной поворота орды, потому что вставляет в свою фразу предположительное вводное «как вероятно».

– Ну а Сергей Михайлович Соловьев с его подробнейшей пятнадцатитомной «Историей России с древнейших времен»?

– В этом фундаментальном труде интересующему нас событию тоже посвящено всего несколько слов: «…не дошедши ста верст до Новгорода, остановились, боясь, по некоторым известиям, приближения весеннего времени, разлива рек, таяния болот…» Не будем останавливаться на том, что в тексте отсутствуют эти самые «некоторые известия», которые мы тщетно ищем. С. М. Соловьев правильно говорит о боязни приближения весны, хотя это лишь одна, и не самая главная, сторона дела. Куда важнее было совершенно неоспоримое – Субудай вовремя понял, что у него уже не хватит сил, чтобы взять такую мощную крепость, как Новгород. Если б он располагал войском в 200–250 тысяч сабель и был бы уверен в быстрой победе, непременно воспользовался бы случаем! И Субудай был напуган, конечно, не лесами и болотами – он прошел ими тысячи верст по стране чжурчжэней и русских, а неминуемой грядущей потерей добычи и гибелью остатков своего войска! И мы не знаем, радостно ли изумилась сильная новгородская дружина, узнав позже истину, иль подосадовала, что упустила свою законную добычу, – не будем идеализировать феодальные времена и нравы с их общепринятыми тогда способами получения, так сказать, нетрудовых доходов…

Раскроем некоторые средневековые источники, где нет ничего о пресловутой распутице, но есть попытки сознательно обмануть соотечественников, спекулируя на их доверии и темноте. Вот как объясняли причины отступления Батыевой орды церковники: «И поиде к Великому Новуграду, и за 100 верст не доходя возвратился, нападе на него страх, иныи глаголют, яко Михаила Архангела виде со оружием путь ему возбраняюще». Добавлю, что если этот летописец сделал все же скидку на слух – «инии глаголют», то по другим летописям «объяснение» звучит вполне категорично: «Новгород же заступил Бог и святая и великая соборная и апостольская церковь Софии, и святой преподобный Кирилл, и святых правоверных архиепископов молитва». Сколько бурсаков и семинаристов, слушателей духовных академий, священников, грамотных и верующих крестьян, рабочих, купцов, солдат, чиновников, мещан усваивали эту «святую» ложь!

Легенда о распутице, якобы спасшей Новгород, последовательно вдалбливалась в народную память. В конце XIX века московские профессора и приват-доценты выпустили «Русскую историю в очерках и статьях» под общей редакцией М. В. Довнар-Запольского. Это было солидное трехтомное издание, рекомендованное министерством народного просвещения, святейшим синодом и военным ведомством для средних учебных заведении, народных читален и библиотек, духовных училищ и семинарий, кадетских корпусов и офицерских школ. Здесь тоже утверждается, что Батый, не дойдя ста верст до Новгорода, «быстро пошел обратно в придонские половецкие степи, избегая начавшейся распутицы. Это обстоятельство и спасло Новгород от погрома» (курсив мой. – В. Ч.).

Совсем иная причина отступления орды от Новгорода выставляется в другом, тоже светском и общедоступном источнике. Большая энциклопедия под редакцией С. Н. Южакова, нужный нам том которой вышел в 1900 году, создавалась в основном либеральной профессурой, видными научными и общественными деятелями того времени и адресовалась главным образом, интеллигенции. Подобно любой другой энциклопедии, это массовое издание содержит немало конкретных полезных сведений, концентрированно отражающих уровень знаний своей эпохи. Но вот как выглядит там военная ситуация зимы 1237/38 года: «Страшному опустошению подверглась земля Рязанская и Суздальская. Затем Б. (то есть Батый. – В. Ч.) приказал остановиться. Причиной остановки было то обстоятельство, что нарушился стратегический план, начертанный Б., произошла путаница, и Б. не решился составлять нового плана в чужой земле». Неизвестно, кто из ученых авторов писал эти строки, но военный отдел курировал профессор А. С. Лыкошин… Ах, ученые профессора, ах, милые либералы-просветители! Не стану поминать вас какими бы то ни было словами, спите спокойно, вы сделали свое дело…

Любознательный Читатель. Выходит, стоило Б. избежать некой путаницы или решиться начертать новый стратегический план в чужой земле, и он бы не остановился – пошел да и взял бы Новгород?!

– Знаете, со следующего тома на титульных листах этой энциклопедии начало печататься постоянное объявление о том, что она «рекомендована Главным управлением военно-учебных заведений в фундаментальные библиотеки кадетских корпусов и военных училищ».

– Нет слов… Итак, Субудай остановился перед Новгородом, у Игнача креста. Где был этот летописный Игнач крест?

– В середине прошлого века историк С. М. Соловьев предположил, что Игнач крест – это селеньице Крестцы, лежащее на кратчайшем прямом пути между Торжком и Новгородом. Авторитет Соловьева был велик, и его мнение поддержал позже коллектив географов, историков, этнографов, экономистов и статистиков, создавший под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского фундаментальное многотомное географическое описание «Россия». Но в Средневековье там не могло существовать никаких дорог – ни зимних, ни летних! Прямой путь из Торжка к Новгороду преграждали дремучие леса и сырые низины, пересекали десятки рек, сотни ручьев, речек, болот и озер. Поддерживать в порядке столь протяженную магистральную дорогу было в те времена делом невозможным и бессмысленным – тележные и санные проезды быстро бы захламлялись валежником и заметались снегами, гати тонули, мосты сгнивали, насыпи размывались дождями да полыми водами, а летописцы сообщают, что средневековые войска всегда ждали, «егда ледово встанут».

И даже если бы от Торжка к Новгороду через Яжелбицы и Крестцы, которых, кстати, тогда еще не существовало, шла узкая лесная дорога, то почему Субудай должен был направить свою оголодавшую конницу по глухим, малонаселенным местам, а не по речным заледенелым долинам, попутным основному направлению, где на кручах стояли урусские селения, и можно было найти кой-какой корм?

* * *

Вспоминаю, как сидел я за своим письменным столом и, пытаясь представить себе маршрут авангарда Субудая, разглядывал подробную карту Новгородской области с добрым куском Калининской. Вошел гостивший у меня старший брат Иван и остановился спиной. Он у нас весь в нашу покойную мать – маленький (щуплый и такой же, как она, тихий, вечный трудяга). Иван почему-то заволновался, торопливо закурил, увидев карту, начал водить по ней пальцем и произносить какие-то невнятности:

– Ага… Вот это… М-м… Тут тоже… Да!.. Ну, это потом, уже в полку… Скажи! Тридцать пять лет прошло, а помню как сейчас!

– Ты что, воевал там, что ли?

– Ну… А тут мы с Сережкой Морозовым встретились. Это же три тысячи верст фронта – и встретить братана вот на этом болоте! – И он ткнул пальцем в синие черточки близ озера Селигер.

Все эти годы мы жили вдалеке друг от друга, встречались редко, и как-то не доводилось поговорить о подробностях его солдатской службы. Помню, как перед Отечественной они с двоюродным братом Сергеем Морозовым, племянником мамы, появились в нашем тайгинском домишке. Мне тогда было чуть больше десяти, им всего-то по двадцать пять, но в моих глазах они предстали полусказочными героями, особенно, конечно, Сергей. Иван вернулся с финской, а Сергеи горел в танке на Халхин-Голе, и к его гимнастерке был привинчен редкий по тогдашним временам орден Боевого Красного Знамени. В нашей избенке сразу стало тесно, когда он вошел, а потом мама всегда вздрагивала от его внезапного громоподобного хохота.

– Из-за этого жуткого баса мы и нашлись вот тут в сорок третьем. Танки в тумане грохотали мимо, к Ловати, но здесь остановились из-за встречных порожних машин. Слышу, лязгнула башенная крышка переднего танка, и сверху страшная ругань – аж моторы притихли. «Серега! – кричу. – Дьявол, ты?» – «Ну я, а ты кто такой?» – «Иван», – отвечаю. «Что ты тут делаешь?» – «Дорогой этой командую». – «Черт меня побери! Слушай, Ваня, пропускай нас сейчас же, а то враз сковырну эти твои мусорные ящики на колесах! Отгоню свою железяку и разыщу тебя»… И правда, прикатил перед большим боем на Ловати. Ну, побаловались спиртиком, и он уехал. А через неделю Серега утопил сбой танк в болоте…

– Как это?

– Да так. Фрицев за Ловать проперли еще зимой, и они там все лето тихо сидели, иногда только по-немецки: пук, пук! И вот у нас чья-то голова додумалась наступать по причине фактора неожиданности. А там же топи – я их на всю жизнь запомнил! Пошли без артподготовки, только «катюши» немного поработали. Танки сразу же сели по уши. Серега, пока тонул, сумел расстрелять весь боезапас за Ловать, кой-как вылез в темноте с экипажем и деру по болотам… В этих местах мы долго еще грязь хлебали. Потом на Кенигсберг меня, оттуда срочно бросили на Прагу, а Серега пошел на Берлин. Он еще три раза в танке горел, но несгораемым оказался. Братьев пережил, хотя они и не воевали…

– Да тоже, знаешь, воевали, Ваня… Каждому свое. Их было трое, братьев Морозовых, на нашей улице в Мариинске. Старшего, Павла, огневого парня, заводилу мариинского комсомола, хоронил весь город; его убили из обреза мясники, но это было до меня. Второго, Петра Ивановича, я знал много лет. Тоже орел был. Как я уже рассказывал, он работал в Сибири, Москве и на Дальнем Востоке – первым секретарем Амурского обкома партии, последний свой десяток лет на посту заместителя министра сельского хозяйства СССР. Мы виделись с ним по праздникам, редко по будням, иногда ездили на рыбалку. Умер он неожиданно. Схоронили его на Новодевичьем, по соседству с певцом С. Я. Лемешевым и писателем К. А. Фединым. Поставили камень с его орлиным профилем, и я, бывая у этой могилы, всякий раз вспоминаю скромное кладбище на окраине Тайги, где рядом похоронены наши отцы, рабочие-железнодорожники…

– Да, Петр ушел рановато, – с грустью говорит Иван. – Серегу-то парализовало, слышал? Лежит сейчас в Омске, не говорит, еле двигается, но живет! И после войны четырех сынов успел вырастить. Такие богатыри!

Иван смотрит долгим взглядом на карту и спрашивает:

– У истока Волги никогда не был?

– Не был, – виновато сознаюсь я. – Знаешь, сколько лет собираюсь…

– А мы были… Стоит часовенка, под ней чистая лужица…

– Что говорили, Вань?

– Ничего. Какие слова, если такая война да исток Волги?

– Это верно.

– Просто попили той воды да фляжки наполнили для ребят.

Иван опять закуривает, не отрывая взгляда от карты.

– Вот тут, недалеко от начала Волги, в Мареве, стояла наша база.

– Расскажи.

– А что рассказывать-то? Служба у меня была не пыльная…

Его письма-треугольники, написанные каллиграфическим почерком, почтальонша приносила не часто и не редко, но регулярно. В них, правда, ничего не было про войну, а больше все вопросы про наше житье. Мама просила меня читать их по несколько раз и всегда чутко слушала, пытаясь угадать, что кроется за неизменными словами Ивана: «бьем фрица», «полный порядок» и «служба у меня не пыльная»…

– Помнишь хорошую песню про вашего брата, фронтового шофера? – говорю я Ивану. – «Эх, дороги! Пыль да туман…»