Перстень с солитером

– Земля с постройками – это по декрету, а часы, украшения, кошелёк, прочие – это воровство, а Советская власть с воровством как раз и борется.

А старший-то их надпись на перстне увидел и спрашивает:

– Что это тут такое зашифровано?

Барин гордый был. Здесь, говорит, подвиг прадеда зашифрован, и молчит. Вот за ювелиром и послали. Разберёмся, мол, когда что зашифровано. Ювелир-то со страху готов был отца родного выдать, всё валил на московского родственника. И ведь что студент предложил: под расписку перстень отобрать и вернуть, когда барин сам добровольно землю и добро передаст. Это, говорит, будет актом признания ревкома. На том и порешили. Барина отпустили, и на другой день в Москву старший со студентом петицию повезли, а за одно и перстень с собой взяли. Только старший в дороге сильно простыл, так что, считай, студент один всё сделал и очень даже неплохо. Такого делового партейца прислали. Что ты! Певунов! Он порядок живо навёл. Гвардию организовал, с мест контру вычистил. И так в гору пошёл, что потом ГубЧК возглавил. С Лениным встречался! Вот так!

Правда, со студентом у него не сложилось, разногласия сразу пошли. Ну, студент в Москву вроде как жаловаться и поехал да перстень обратно привезти. Начудил он с ним. Да там, сказывали, тут же и женился. Больше уже никогда сюда не приезжал. Ну а барин за перстнем не явился, так что о нём скоро и забыли, земли ведь и так поделили.

Старик помолчал, как-то уж очень тяжело вздохнул и медленно произнёс:

– Я ему тогда про клад ничего не сказал… И хорошо сделал… Ты это потом поймёшь, брат ты мой.

Старик снова вздохнул.

– А перстень-то, похоже, счастья никому не принёс: ни турку, ни барину, ни ювелиру – никому…

И опять наступила гнетущая тишина. Теперь уже я слышал биение собственного сердца – оно бешено колотилось. С такой же скоростью неслись путаные мысли. И я сказал первое, что подвернулось на язык:

– Что же всё-таки ты сам, Владимир Кузьмич, не достал клад?

Старик помедлил, огладил бороду…

– Думаешь, испугался? И такое есть, только, ежели всё себе брать, что же останется? Сейчас там ребятишки, песни у костра, а развороти всё? Ничего не будет! Ничего! Одни окопы!

– Ну, зачем же только для себя? – неуместно перебил я.

– А на этот вопрос каждый сам должен найти ответ, – и старик… заулыбался!

Глава 2. Перламутровый ларец

1

Проводить Владимира Кузьмича в последний путь пришли и из соседних деревень, и больше, чем я мог предположить.

Тот день выдался пасмурным. С раннего утра небо заволокло плотными серыми тучами. Время от времени накрапывал мелкий, по-осеннему мелкий дождь.

Траурная процессия больше из мужчин спускалась через лес по крутой извилистой тропинке к реке. Гроб – «колода», – обтянутый черным ситцем, несли на белых простынях, более чем печальный – отталкивающий контраст. Я шёл последним с охапкой последних пионов и будто загипнотизированный смотрел на скорбную ношу. Гроб то резко дёргался, то жутко наклонялся, казалось, покойник шевелится и вот-вот привстанет и откроет глаза. Крышку впереди несли ненамного лучше. Каким же долгим был спуск! Наконец внизу открылась река с пологим берегом, ещё немного – и испытания закончатся, однако они только начинались. У подвесного моста пришлось остановиться. Он был таким узким, что пронести усопшего, как его несли раньше, было невозможно. К тому же, как нарочно, поднялся сильный ветер, по низкому небу понеслись клочья темно-серых туч, начался дождь. Гроб поставили на землю, забили крышку и обвязали простынями. Затем самые рослые мужики подняли его над головой, и мы продолжили путь. Это было ужасно! Мост под ногами начал ходить вниз-вверх, раскачиваться из стороны в сторону, в такт ему раскачивался огромный чёрный ящик, казалось, он вот-вот вылетит в воду вместе с несущими его людьми. На скользких досках удержаться было трудно, и на середине моста носильщиков буквально швырнуло на стальные тросы ограждения, женщины закричали, что напугало ещё больше, но ношу удержали. Преодолев переправу, его снова опустили на землю, развязали простыни и медленно понесли дальше. Чувствовалось, все устали… Дождь скоро кончился, ветер стих. У могилы его в третий раз опустили, теперь уже на свежевырытую землю, и открыли для последнего прощания. На мгновение выглянуло солнце – что удивило – и тут же растворилось в мрачном небе, оставив бледное пятно. Прощание было кратким: женщины всплакнули, кто-то попросил прощения. Установили крышку и стали её заколачивать. Рослый, плохо выбритый мужчина в разорванной до плеча мокрой рубахе, большим молотком с профессиональной лёгкостью вбивал длинные гвозди. Его рука была в крови, видимо, поранился на мосту – жуткое зрелище! Затем гроб опустили в могилу; каждый бросил по горсти глинистой земли, и его закопали, насыпав продолговатый холм. Воткнули табличку, черенком лопаты на могиле выдавили православный крест, положили скромные цветы и молча пошли прочь с пустынного кладбища. Прошли по мосту, теперь он раскачивался гораздо меньше, прошли по угрюмому берегу и поднялись по скользкой лесной тропинке, мужчины впереди, следом женщины, помогая друг другу.

У калитки Владимира Кузьмича о чём-то громко судачили две старушки, вокруг них кругами бегала маленькая девочка; из трубы его дома вился лёгкий дымок; в окне промелькнуло женское лицо… Такая обыденность только усугубила и без того мрачное настроение, и идти в дом мне совсем не хотелось. На углу крыльца стояла бочка с водой, мужики ополоснули в ней руки и направились к столу, «накрытому» прямо во дворе. Это несколько успокоило, и я последовал за ними.

Стол из сеней был установлен почти вплотную к низкому, настежь распахнутому окну комнаты. На нём стояли щербатые, разные по размеру тарелки, рядом алюминиевые вилки с окрашенными в синий цвет ручками, стопки, стаканы, посередине блюдо с несколькими крупно нарезанными селёдками, засыпанными зелёным луком, большая тарелка с колбасой и поменьше с салом и бутылки с водкой. На широком подоконнике гора черного хлеба, чугунок с картошкой в мундире, тарелка с медом. Сели на слишком высокие, наспех сооружённые скамейки. Через окно передали кутью и блины, мужики засуетились, послышалась команда:

– Помянем!

Все встали и, как говорится, «молча» выпили. Я никогда раньше не пил водку, во всяком случае, в таком количестве, но не пить было нельзя. Мужики закусывали торопливо, даже с некоторой жадностью. Между тем в комнате, где находились почти одни женщины, из-за стола поднялся незнакомый мне старик и стал что-то говорить. За нашим столом его никто не слушал. Мужчина в разорванной рубашке, сидевший почти напротив меня, высоко поднял стакан и громко произнёс:

– Правильный был дед! Пусть земля ему будет пухом!

И залпом выпил. За ним последовали другие. Мне тоже налили в стопку. Пить было противно. Вообще, всё было противно: вместо воспоминаний о Владимире Кузьмиче слышались одни и те же слова, все только ели и пили, в сырой одежде было зябко… Я встал и хотел было что-то сказать, но, окинув взглядом стол с рассыпанным луком, пустыми тарелками из-под закуски, жующих мужиков, передумал и пошёл домой. Вспомнилась картина погребения, вернее, «вспомнилось» не то слово, я словно увидел неправдоподобно большую окровавленную руку с окровавленным молотком, вбивающую в гроб окровавленные гвозди. При каждом ударе капли крови веером разлетались по чёрной ткани… Меня затрясло, к горлу подкатил отвратительно-приторный вкус мёда, и меня вытошнило.

Дома, помню, разделся и лёг в постель, накрывшись с головой, меня бил озноб, голова кружилась. Тут появилась бабка, потрогала лоб и запричитала:

– Батюшки! Да ты весь горишь! Я сейчас чаю сделаю. Не слушаешь ведь ничего! Ну, ничегошеньки!

Бабка принесла горячий чай, от него пахло медом. Я сделал глоток, и опять началась рвота.

2

Болел недолго. Молодой организм быстро восстанавливал силы, и, выздоровев, первым делом я, конечно, прибежал на вышку. Сердце, что называется, вырывалось из груди: и оттого, что бежал, и оттого, что я на вышке! Сколько разных событий помнит эта земля! Событий рядовых и удивительных, событий трагических! «Вышка» – одно лишь это слово завораживало, околдовывало. Здесь, под цементной плитой, спрятан клад, и знаю о нём только я! Воображение живо нарисовало ларец, полный драгоценных камней, золотые монеты царской чеканки и, конечно, перстень с огромным бриллиантом, как минимум времён Екатерины. Мне не терпелось с кем-нибудь поделиться этой тайной, удивить бабушку, родителей, друзей, словом, поразить всех. Я почувствовал себя героем! Но тут же подумалось, что ничего героического в этом нет и, в сущности, к кладу я не имею никакого отношения. Более того, его найти может кто угодно. Последняя мысль была пугающей. Однако клад уже столько лет пролежал здесь, да и с какой стати кто-то будет долбить щебёнку под пепелищем от костра? Барин знал, что делал! Этот аргумент успокоил, и, весёлый, я зашагал домой. Дома ждали другие дела. На следующий день опять пришёл на вышку, сел на кирпичный столб и стал думать о ларце, строить планы, как лучше его достать. Мне снова захотелось сейчас же рассказать о нём кому-нибудь, но, вспоминая Владимира Кузьмича, решил всё же не торопиться. И на другой день я был там же и всё повторилось. Из-за вышки я даже поругался с бабкой! Чтобы как-то избавиться от навязчивых мыслей, решил больше бывать в лесу или на речке. Однако всё чаще и чаще одинокие походы в лес и даже к реке стали заканчиваться на вышке. Она притягивала как магнит! Иногда я приходил туда по нескольку раз в день, садился на тот самый столб и долго сидел, перебирая в памяти мимолетные встречи с Владимиром Кузьмичом, и всегда возвращался к разговору за чаем. С некоторым удивлением стал отмечать, что все меньше меня манит перламутровый ларец. Меня мучила другая тайна: почему старик рассказал о нём мне? Почему он всё же не заявил о кладе? И чем дольше искал ответ, тем труднее было найти его.

В один из таких дней я подошёл к пепелищу, скрывающему каменный пятак, и, присев на корточки, зачем-то стал медленно разгребать золу. Я тщательно расчищал камень, словно это могло помочь найти ответы на мои вопросы.

– Опоздал, кажется!

Я вздрогнул. Сзади стоял рослый мужчина средних лет с мятым ведром и новой лопатой в руках. Мы недоуменно посмотрели друг на друга.

– Костёр здесь был… пионерский, – прервал он недолгое молчание.

– Знаю.

– Я здесь… Мне зола нужна…. Для огорода… удобрение.

– Берите.

– Вы что-то искали?

Я отбросил палку, которой разгребал золу, и, сам не зная отчего, пошёл к дому лесом, хотя по тропинке, конечно, было идти гораздо удобнее. Наполовину спустившись с крутого холма, на узкой террасе неожиданно наткнулся на палатку. «Ну и место выбрали!» – молча изумился я.

– Почему так долго? – послышался приятный женский голос из палатки.

«Влюблённые уединились. А вот и он!» – мелькнуло в голове. Навстречу из-за деревьев вышел загорелый парень с котелком воды, и мне показалось, что я его уже где-то видел. Но где?

За околицей, у того самого дуба, ватага ребят двумя лопатами и ломом шумно вела земляные работы. Поинтересовался, что они делают.

– Гильзы ищем! Здесь у фрицев пулемёт был!

– И как успехи?

– Пока ничего.

– Пошли на вышку, там чего хочешь найти можно! – предложил кто-то, и все дружно отправились туда.

– А кто закапывать будет? – крикнул я. Ребята нехотя вернулись и быстро засыпали ямы.

Словом, был обычный солнечный летний воскресный день со своими мимолетными проблемами, приключениями и встречами. К вечеру погода испортилась, а под утро и вовсе разразилась гроза. Однако к середине дня выглянуло солнце. И снова незаметно для себя я оказался на вышке. Ливень сделал свое дело: пожухлая трава выпрямилась и зазеленела, к кирпичным столбам вернулся естественный цвет, вымытый каменный пятак особенно чётко выделялся на чёрной выжженной земле. И я, пожалуй, впервые почувствовал, что за каждым предметом, сделанным людьми, скрыта своя тайна. За каждой его малой частью… Но что это? Ещё вчера у камня был отбит один угол, теперь он цел, зато отбит другой! Присмотрелся. Сомнения исчезли: кто-то развернул его!

Я помчался к дому, пытаясь на ходу сообразить, кто бы мог это сделать? Взял маленькие козлы для дров, стальную ручку от старого колодезного ворота, верёвку, лопату и, взвалив всё на плечи, вернулся назад. Ручкой выворотил тяжелый пятак и стал вынимать щебень. Вот уже лопата задела железный крюк, а скоро и вся цементная плита была расчищена. Ещё теплилась надежда, что плиту не смогли поднять и ларец и перстень на месте. Соорудив ворот и закрепив верёвку, я остановился, нужно было отдышаться. Руки тряслись от напряжения, глаза застилал пот, в голову лезли чёрные мысли, и всё же я собрался и даже немного успокоился, но отчего-то всё медлил с подъемом. «Владимир Кузьмич также медлил», – подумалось мне. Начал крутить ворот, толстая, прочная с виду верёвка натянулась и… лопнула! Гнильё! Пришлось сложить её вдвое – и опять неудача: теперь она прокручивалась на вороте. Намучившись, наконец, приподнял насколько смог плиту и, сдвинув её ногой, опустил на щебень. Однако в образовавшейся щели ничего не было видно – свет не достигал дна колодца (или глаза, быть может, не привыкли к темноте?) Я полез в карманы и обнаружил спички. Бросил одну зажжённую спичку, другую – безрезультатно: они гасли, не долетев до дна. Тогда я раскрыл коробок, обнажив лишь головки спичек, и одной поджёг остальные. Пылающий коробок полетел вниз и осветил кирпичную кладку и дно из щебенки. Колодец был пуст! Я бесцельно смотрел в него, пока сходящаяся мгла не поглотила последние искры. С трудом поставив плиту на место, засыпал щебенку, установил пятак, развернув его прежней стороной, и, забрав принесённое, поплелся домой. Время перестало течь. Перед глазами всплыла картина погребения Владимира Кузьмича.