Черный камень

Я тоже услышал удары топора и выглянул. Возле соседнего дома, на самом виду, моя утренняя гостья загоняла клин в толстое, суковатое сосновое полено. Мы оба молча наблюдали. Я вспомнил первую свою встречу с ней – у калитки лухмановского огорода, где я проходил сельскохозяйственную практику с Петренко. Тогда мне показалось, что она со страхом посмотрела на меня. Не узнала ли она меня теперь? Но Поляков рассеял мои опасения, сказав, что уж если Лухманов возьмется переделывать внешность человека – можно быть спокойным. Родная мать не узнает.

– Мастер, – сказал я.

– Именно мастер, – проговорил лейтенант. – Вы знаете, он ведь художник по образованию.

– Серьезно?

– Да. У него картины были на выставке в Ленинграде. Акварель.

– Хорошие?

– Хорошие, – убежденно подтвердил Поляков.

Между тем черноглазая кончила работу и крикнула что-то, обернувшись к дому. Показалась знакомая нам порховская молодуха, и обе женщины начали таскать дрова, перебрасываясь эстонскими фразами, причем ясно было, что черноглазая свободно владеет языком, а молодуха говорит не очень гладко, запинается, подбирает слова. Потом молодуха подошла к границе моего сада, точно ища кого-то. Верно, меня, а я околачиваюсь дома до семи часов. Хорош хозяин! Я поспешил в сад. Молодуха, завидев меня, сказала:

– Сосед!

– Чего?

– Топор тебе нужен сейчас?

– А что?

– Ужо мы еще поколем, а в обед принесем – либо я, либо она. Ладно будет?

– Ладно, – сказал я.

Хотя меня так и подмывало расспросить про девушку, но я решил играть роль без срывов и не проявлять особенно заметного любопытства. Завести разговор удобнее потом, после работы.

Поляков обедал у себя в мезонине, а я на кухне. На столе краюшка хлеба и зеленый лук, который я вообще не очень люблю. Но я считал, что подлинный крестьянский обед в летнее время не может быть без зеленого лука. Деревянной ложкой я хлебал картофельный суп и обдумывал странное утреннее посещение.

В дверь постучали.

Молодуха с топором и с ней спутник – незнакомый бородатый человек в зеленом немецком кителе с отпоротыми погонами, с желтыми костяными пуговицами на месте форменных. Китель расстегнут, под ним лиловая косоворотка. Типичный русский мужичок, заброшенный войной в Прибалтику. Молодуха положила топор и представила:

– Кум мой.

– Приятно кушать, – сказал мужчина.

– Кум, кум, – повторила молодуха и засмеялась. – Вчерась пошла за коровой, а он идет. «Это вы, – спрашивает, – из Порховского района?» – «Я, – говорю, – а вам кто сказал?» – «Да, – говорит, – сказали люди. Землячка, значит. Я, – говорит, – ищу военных с машиной. Хочу попросить, чтобы подвезли с вещами хотя до Выру. Не слыхала, – говорит, – землячка?» – «Нет, – говорю, – не слыхала. Может, заведующий читальней слыхал? Да ты, – спрашиваю, – из какой деревни?» – «Из Старухина», – говорит. «Батюшки, да в Старухине моя племянница выданная!» А он: «Как ее зовут?» – «Анна Дмитриевна, – говорю, – Стрюкова». А он: «Как не знать, я дочку у нее крестил». Кум, выходит, кум. Хотя неродной, а все-таки кум. Ну, слово за слово, повела чай пить, а там и ночевать. Вчерась-то он к заведующему постеснялся идти, поздно было…

– Садитесь, – сказал я.

– Благодарствуем, – ответил кум, но не сел, а, стоя, свернул цигарку.

– В ногах правды нет.

– Теперь в ногах вся правда, – наставительно ответил кум и послюнил цигарку. – Ногами и живешь. Немец как приказал в сорок-то первом году: «Русс, марш», – так и марширую, ногам спокою не даю. Ну, – он обратился к куме, – ты иди, а мы тут поязычим.

– Ладно, – сказала молодуха.

Когда за ней закрылась дверь, кум бросил на меня острый взгляд исподлобья и спросил:

– Давно тут?

– Вчера.

– Чей сам-то?

Я назвал район и колхоз, значащиеся в моих бумагах. Кум прищурил глаза:

– А хлеб режешь по-городскому.

– Как так?

– А так. Тонко режешь – лепестками. И лук ты чудно кушаешь, без соли.

– Так нравится.

Что он, следит, как я ем? Мне стало вдруг неловко в присутствии этого чересчур дотошного кума. Неловкость усилилась, когда он, помолчав, сказал:

– Газету бы дал почитать.

– Можно.

– Ты кушай, кушай. В читальню там ход? Я пойду почитаю.

– Сейчас, вишь, закрыто, – сказал я. – Пойди к заведующему. Он разрешит, так иди.

С этими словами я докончил суп. Теперь можно встать и проводить бородатого к Полякову или в читальню, если ему так хочется. Странный субъект – надо понаблюдать.

– Что у вас – золото спрятано в читальне, что ли? Человеку и войти нельзя.

– Ну, иди, иди.

Я встал и показал ему дорогу. Но он улыбнулся в бороду и проворно, легкими шагами вбежал по лестнице наверх, в мезонин. Окончательно встревоженный, я бросился следом, но он в мгновение ока ворвался в комнату и там раздался… взрыв хохота.

К моему появлению в комнате зеленый офицерский китель кума висел на стуле, борода кума исчезла… словом, передо мной стоял Лухманов собственной персоной. Это было до того неожиданно, что я лишился дара речи. Лухманов знаком успокоил хохотавшего Полякова и предложил нам сесть, сперва открыв дверь на чердак. И первые слова прозвучали музыкой:

– Делаете успехи, Заботкин.

– Какие там успехи, товарищ капитан, – ответил я, польщенный. – Очень плохо.

– Нет, для начала неплохо. Надо свободнее держать себя, поменьше подозрительности. Вам, Заботкин, больше всего подошла бы маска беспечного, добродушного увальня. Прошу прощения… Вчера в саду вы уж очень нескромно проявляли свое любопытство. Я видел, Заботкин. Я был шагах в десяти. Номер с тюфяком, пожалуй, лишний, можно было тоньше. А то, что вы не кинулись на Карен, когда она вошла, за это хвалю.

– Вы и это знаете?

– Кума моя, – он хитро подмигнул, – горевала, что топора в хозяйстве нет, а сосед еще спит. Я и посоветовал: пусть Карен сходит, возьмет топор. Он у самой двери вчера лежал. Небось сосед не заругает.