Тайна «Россомахи» (сборник)

– Теперь нам странно, правда? – сказала Зина. – Слава богу, теперь никого не касается, кто был мой дед.

– Никого, – сказал Чаушев.

Обратно, к станции метро, он шел по той же улице, но не узнавал ее. Может быть, вмешалось солнце, вдруг брызнувшее из-за туч. Дома-лайнеры, сверкающие свежей краской, словно отправлялись в дальнее плавание. Это самые новые, последние здания города. Перед ними волны кустарников, разгулявшийся на просторе ветер.

Скрепка

До войны лейтенант Матюшин служил на границе самой обыкновенной, в лесах Белоруссии. Все там было: и ров, и столбы, и верные собаки – Звонок, Забияка, Занзибар. Они были одногодки, потому и клички начинались с одной и той же буквы.

В годы войны Матюшин очутился на границе совсем другого рода, у причалов Ладоги. Отчетливой, ощутимой эта граница была только для него и для его помощника, сержанта Витушко.

Сотни людей проходили мимо них каждый день. Сюда, из осажденного Ленинграда, их доставляли поезда. Здесь ждал пароход со следами осколков на бортах, старый, много раз побывавший под бомбами, под обстрелом вражеских орудий.

Ленинградцы уезжали из города-фронта в тыл, за Ладогу, в глубь страны, и Матюшин должен был посмотреть каждому в лицо, внимательно проверить паспорт. Кроме того, следовало отыскать фамилию человека в списке эвакуированных и зачеркнуть ее красным карандашом, дескать, проследовал, выбыл.

Уезжали на Волгу, Каму, Урал, в Сибирь. Перебирались целыми заводами, институтами. Спасались от голода, от бомбежек, от страшного одиночества в вымерших квартирах, от надвигавшейся зимы старики, женщины, дети.

Часто из вагонов выносили людей, вконец ослабевших от голода, полумертвых. Найти и протянуть документ – для них это задача огромной сложности. Помогали соседи. На лице человека, отупевшего от лишений, Матюшин не мог прочесть ни мыслей, ни чувств, решительно ничего. Такие лица были куда страшнее, чем кровь и раны на поле боя.

Навигация кончалась. Настали холода, осень напоследок залютовала, как выразился сержант Витушко, забавлявший лейтенанта своим диковинным сибирским говором. Поезд только что привез партию ленинградцев, и они расположились лагерем у пристани в ожидании посадки на пароход. Одни сидели на узлах, чемоданах, другие лежали, раскатав одеяла, ковры. Один старик накинул себе на плечи тяжелый, цветастый восточный ковер. Сержант глядел на него с мальчишеским любопытством.

Витушко удивлялся постоянно. При этом он откровенно, наивно таращил светло-голубые глаза, чем вызывал у Матюшина невольную досаду. Сержанту явно не хватало солидности, присущей военнослужащему. А контролер тем более не должен ничему удивляться. Матюшин с давних пор воспитывал в себе хладнокровие, готовность к любым неожиданностям.

Вот сейчас Витушко уставился на зеленого попугая в клетке. Немало попадалось курьезов, но попугая в эшелоне эвакуируемых до сих пор не было. А сердобольный дядя в золотых очках вез с собой не только тропическую птицу, дрожащую от холода, но и маленькую, тихую, кудлатую собачонку с печальными глазами.

Соседи недовольно косились на бородача. Людям есть нечего, а он, вишь, целый зверинец кормит! Никто не произносил это вслух, но бородач ерзал, смотрел в землю, чувствовал себя виноватым. Попугай изредка перебирал лапами на своей жердочке и простужено, страдальчески кряхтел.

– Замерзнет животина, – сказал сержант.

Матюшин не ответил. Он не позволил себе задержать взгляд на попугае. Человек, который сейчас интересует Матюшина, не станет выделяться из толпы. И ковер он не наденет на себя. Вид у этого человека будет самый обыкновенный.

Матюшин боялся, что узор ковра или резкий, хриплый голос попугая, неслыханный под северными соснами, отвлечет, помешает заметить важное.

Каков из себя этот человек?

Шифровка, полученная утром, не давала никакой пищи для воображения. Известно только одно: среди едущих на Большую землю, как тогда именовали тыл, может оказаться враг под чужой фамилией, с фальшивым или чужим паспортом. Примет не сообщалось никаких.

Очевидно, фашистский лазутчик был заброшен в Ленинград, а теперь пробирается на восток. Для чего? Сбор шпионских данных, диверсия на военном заводе, вербовка агентуры, мало ли как он может навредить. Просторы нашей страны велики, и, если он проскочит здесь, мимо контрольно-пропускного пункта, выследить его потом будет еще труднее.

Правда, он, может быть, двинулся другой дорогой, не через Ладогу. Появление его здесь возможно – таков смысл шифровки. Вообще о нем, по-видимому, очень мало данных.

Если это хитрый, опытный агент, то паспорт его, верно, не вызовет серьезных подозрений. Фамилия, которую он присвоил себе, наверняка отыщется в списке.

«Однако, – рассуждал Матюшин, – даже самый умелый, осмотрительный агент может выдать себя какой-нибудь мелочью». И лейтенант решил не спешить с проверкой документов, понаблюдать, тем более что пароход собирался отчалить лишь через два часа.

Матюшину вспомнилась история, вычитанная давным-давно, еще в старшем классе школы.

Однажды наши пограничники задержали в горах Тянь-Шаня группу нарушителей. Темной южной ночью прокрались они на нашу сторону ущелья – бородатые, в бараньих шапках, халатах, вооруженные кинжалами, винтовками, пистолетами. Именовались эти вояки басмачами. То были сыновья кулаков, бежавших за рубеж, и тамошние бандиты, нанятые какой-нибудь разведкой, чаще всего английской. В ту пору, в двадцатых годах и в начале тридцатых, басмачи часто врывались на советскую территорию, жгли колхозное добро, убивали коммунистов, портили посевы.

Среди задержанных был приметен один, постарше прочих. Кинжал у него был дорогой, старинный, с тонкой насечкой на ножнах, рукоятке. Комиссар нашего пограничного отряда не сомневался, что перед ним командир басмачей. Больше того, комиссар имел сведения, которые давали повод подозревать в нем европейца, крупного организатора диверсий и шпионажа, обученного в Англии.

Допрос продолжался несколько часов. Задержанный безупречно говорил на местном наречии, по языку его никак нельзя было отличить от уроженцев порубежной страны. Он носил халат и шапку точно так же, как они, так же подбривал бороду, сопровождал свою речь теми же жестами. Поймать его не удавалось ни на чем. Лишь смутное чутье понуждало комиссара не отступать, не прекращать беседы.

День был жаркий. Комиссар измучил и басмача, и себя. Наконец, теряя терпение, он откинулся в кресле, сбросил рукой со лба капли пота и велел принести чаю.

Чай подали не в пиалах – фарфоровых чашах без ручек, обычных на Востоке, – а в стаканах.

Комиссар дал пленному отдых. Оба сидели у окна, пили чай, толковали о погоде, урожае хлопка, гранатов, шелковицы. Комиссар уже сделал вид, что готов поверить легенде басмача: границу пересекли нечаянно, заблудились в темноте, путь держали в соседнее селение – посчитаться с противниками, выполнить обычай кровной мести.

И вдруг комиссар встал.

– Довольно, мистер Смит, – сказал он по-английски.

Вскочил и басмач. От растерянности он онемел. В руке его застыла чайная ложка. Он крепко сжимал ее в руке, потом выпустил, и ложка звякнула об пол. Комиссар не спускал с нее глаз. Он нагнулся, поднял ложку и положил на столик.

Шпион понял свой промах, но слишком поздно. Он забылся за чаепитием. Он стал размешивать ложечкой сахар в стакане, как это принято в Европе.

Матюшин любил читать про пограничников, а этот рассказ – он так и назывался – «Чайная ложка» – почему-то особенно увлек его. И наверно, сыграл роль в его судьбе, так как Матюшин твердо решил, окончив школу, идти в пограничные войска. Как знать, быть может, не будь того случая в горах Тянь-Шаня, не было бы в жизни Матюшина и Ладоги, и эшелона ленинградцев.

Да, враг обнаружит себя каким-нибудь неосторожным жестом, словом. Выдаст, если его подтолкнуть… Конечно, само собой это не произойдет. Нет. Матюшин не привык рассчитывать на легкий или случайный успех.

– Товарищ лейтенант, – донесся до него тенорок сержанта. – Капустки похрупать, а?

Подошел час обеда. Питание на КПП было хоть и посытнее, чем в блокадном городе, но далеко не обильное – жидкий суп, заправленный щепоткой крупы, немного овсяной каши. И бочонок с кислой капустой, выданной недавно сверх пайковой нормы, составлял главную приманку в скудном меню.

– Похрупаем, – кивнул Матюшин, думая о своем.

Пассажиры тоже будут обедать. Надо присутствовать, понятно, как бы невзначай, не вызывая тревоги. Люди голодные и сытые едят по-разному.

Лазутчик вряд ли голоден.

Известен под именем Карл… И больше ничего, ни одной детали, черты, по которой его можно было бы узнать. Почему так лаконична шифровка?

* * *

Шифровка не содержала примет Карла по той простой причине, что чекисты, начавшие розыск, ими не располагали.

Сообщать всем контролерам, на все рубежи о странном эпизоде в квартире на проспекте Маклина не имело никакого смысла. Это ничуть не помогло бы пограничникам. Сама Анна Степановна Лихачева, единственная обитательница квартиры, не видела Карла. Могло статься, ей почудилось…

До войны квартира была многолюдная и на редкость дружная, несмотря на то что жили в ней люди очень и очень разные. Анна Степановна преподавала математику, приносила по вечерам тетрадки, проверяла упражнения по алгебре, заданные седьмому классу. Нередко до нее доносилось лирическое сопрано эстрадной певицы из комнаты напротив. В другой комнате, в глубине коридора, играла гаммы восьмилетняя Таечка, будущая пианистка. А по утрам ближайший сосед Анны Степановны, молодой слесарь, физкультурник, гулко прыгал, делал стойки на стульях, гремел гантелями.

Коридор был длинный, извилистый, и инженер Таланов из дальней комнаты, большой шутник, выезжал встречать гостей в переднюю на велосипеде.

Да, соседи часто мешали Анне Степановне проверять задачки по тригонометрии. Но насколько лучше был тот веселый шум, чем гнетущая, мертвая тишина, наставшая в квартире теперь! Прерывалась тишина только воем сирен, залпами зениток, а иной раз свистом падающей бомбы. Вслед за свистом раздавался глухой, словно захлебнувшийся в земле удар. От него вздрагивали стекла, заклеенные крест-накрест полосками бумаги, звенела пустая кастрюля на железной печурке, ерзал по обоям велосипед Таланова, висящий в передней под потолком.

Таланов уехал за Урал, куда переправилась и его научная лаборатория. Незадолго до войны он женился, но не взял с собой Веру, угловатую, неприветливую, такую несложную по характеру в сравнении с весельчаком инженером. Вероятно, они повздорили. Вера живет где-то на Васильевском острове с матерью, но изредка появляется здесь, убирает комнату.

Эстрадная певица перед войной уехала отдыхать в Сочи и не вернулась. Ни слуху ни духу от нее. Умолк и Таечкин рояль. Семья эвакуировалась на Большую землю. Силач слесарь, живший за перегородкой, ушел в самом начале войны в ополчение и в первом же бою погиб.